Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера

И еще в этом сокровенном, отгороженном от всех пространстве помещалась домашняя церковь – иконостас от пола до потолка с потускневшей позолотой дерева, закапанного воском. Какие молитвы шептали здесь ее пересохшие губы, за кого просила она?

В изголовье ее неуютного ложа стояла резная тумбочка, а что было в ней и за диванчиком, я уже не знаю. Прятал однажды в пестрый шерстяной носок по ее просьбе деньги, долг, который принес, – опасалась случайных гостей, должны были вот-вот прийти.

Как она работала? «Жизнь надо ловить за хвост», – говорила с улыбкой. Так и поступала. В Голландии – в Амстердаме, в Утрехте – почти каждый вечер, чему я свидетель, раскрывала блокнот форматом в лист писчей бумаги и, погрузившись в свои мысли, записывала впечатления прожитого дня удлиненными петлистыми буквами, наползавшими друг на друга.

Дома писала обычно за круглым столом, стоявшим в центре комнаты под лампой. Вены на лбу вздувались, выдавая напряжение мозговой деятельности. На столе тесно. Букеты засохших и свежих цветов в литровых банках, книги, большей частью подаренные, папки с рукописями, письма. Совсем немного было места для того, чтобы положить листы бумаги. А то его и вовсе не находится. Тогда она берет толстый картон, на него два листа бумаги, между ними копирку – и устраивается в кресле возле рояля.

* * *

«…В Москве мороз. Накануне нашего отъезда передают: фронт холода распространяется на юг. Тревожно, конечно. В сумке моей лекарства на все случаи жизни…»

Это уже мои записи. Да, ноябрь 1988 года. Почему-то мне казалось, это было хоть и поздней осенью, но не в ноябре, раньше. Мы собираемся в Коктебель. Идут съемки фильма о Марине Цветаевой, и режиссер упросил Анастасию Ивановну принять в нем участие.

– Поедете со мной? Андрей меня одну не отпускает. А с вами – согласен.

10 ноября

Темный слякотный день. От площади трех вокзалов до Садовой-Спасской совсем недалеко. Застаю А.И. взвинченною почти бессонной ночью – собиралась в дорогу. Помогал ей беззаветный, легкий, как паж, Саша Ковальджи.

В комнате не пройти – все завалено вещами. Чемодан, рюкзак, пакеты, свертки. Как мы всё это унесем? А еще сумка с дыней, продукты. Все здесь собрано с предусмотрительностью не нынешнего, а того, утраченного времени. И как деталь ушедшей эпохи, матерчатый чехол с тесемками, натянутый поверх чемодана.

…Зимнее пальто на вате – на себя. Драповое (полегче) в рюкзак – на случай теплой погоды, все-таки Крым. В отдельную сумку – четыре вида обуви (чтобы не ходить в мокром и менять по необходимости).

Курский вокзал. В толпе временами выныривает чемодан в холщовом чехле, мелькает коренастая фигура директора картины. Оператор, инженер звукозаписи, осветители, наконец, сам режиссер Дмитрий Демин в надвинутом на лоб, как у монаха-капуцина, капюшоне куртки. А за ними, бесстрашно ступая в мгновенно смыкающуюся за спиной толпу, Анастасия Ивановна – в подслеповатых очках. И что без нее все эти богатыри, обвешанные кинокамерами и софитами!

Едем. У нас с А.И. отдельное купе. В соседних двух – вся кинобанда с аппаратурой. Наши пальто висят по соседству на плечиках. Две наши оболочки. Мое пальто, подаренное родителями, и пальто А.И., купленное Плуцером-Сарно, оскорбленным ветхостью ее прежней одежды. Настолько они самостоятельны, независимы от нас, своих хозяев, что Анастасия Ивановна не выдерживает и с неожиданной ребячливостью вставляет рукав моего пальто в карман, а рукав своего продевает в получившийся крендель. Так что теперь они висят «под ручку» – комично-чопорная пара. И почему-то вспомнился сконфуженный А.П. Чехов, застигнутый кем-то из его близких в тот момент, когда он накидывал шляпу на солнечный зайчик на скамейке.

Утром с верхней полки снимаю тот самый фибровый чемодан в холщовом чехле. Оттуда извлекается темно-зеленый костюм (тоже чей-то подарок).

Вся съемочная группа теснится в проходе с софитами, камерами и каким-то загадочным серебристым предметом, свернутым в рулон. За окном монотонно скользит уходящая к горизонту мокрая степь. Бурая трава, голые деревья, полустанки, косой дождь. Все это услужливо подхватывает отлетающая даль и где-то позади полотна, должно быть, складывается в холмы Среднерусской возвышенности.

Загадочный предмет оказывается ковриком из алюминиевой фольги. Его вешают в купе на стену, напротив А.И. Она преобразилась, помолодела, костюм ей к лицу. Включаются лампы. Полусвет осеннего дня в купе сменяется ослепительным солнечным, отчего бегущая за окном степь становится еще мертвенней, печальней.

В самый разгар беседы в монотонный гул колес вонзается лавина звука.

На встречном пути – товарный. Цистерны вытягиваются в черную грохочущую трубу. Звукооператор морщится. А.И., ничего не замечая, продолжает развивать свою мысль. Ее просят повторить, что-то нужно перезаписать, она недоумевает.

Режиссер доволен интервью (и поныне не знаю, сохранились эти кадры в поезде или нет). Вообще-то цистерны в этот день ломают все наши планы. Поезд уже давно должен был подъезжать к Феодосии, но мы стоим, не дотянув какую-то сотню километров до крымского перешейка. Говорят, впереди авария.

И вот мы трогаемся. А спустя час или больше наблюдаем следующую картину: поваленные набок цистерны, вывороченные колесные пары, ремонтные рабочие в оранжевых фартуках поверх телогреек меняют исковерканные рельсы.

Уже на закате подъезжаем к Коктебелю. Сизо-дымчатые силуэты гор, персиковый тон неба. И пронизывающий ледяной ветер. А.И. всматривается в их абрис, узнавая и называя: Сююрю-Кая, Святая, Кара-Даг.

– А вот там, видите? Вглядитесь получше. Узнаёте?

И уже победоносно и в то же время радуясь, что открывает мне глаза:

– Максин профиль!

Конечно, я читал об этом и в повести Марины Цветаевой «Живое о живом», и в «Воспоминаниях» А.И. тоже читал. Но увидеть своими глазами, как природа гениально угадала, обрезав ту часть горы, которая смотрит в море так, что получился профиль Максимилиана Волошина – массивная Зевсова голова – да еще созданная с такой точностью… В это трудно поверить, пока не остановишься, ошеломленный сходством.

Наши комнаты по соседству. В корпусах пусто – не сезон. Говорят, летом здесь бурлит жизнь: пишут романы и крутят романы, в каждом номере стрекочут пишущие машинки. А сейчас лишь ветер шуршит сухой листвой, и где-то неподалеку в рано упавшей темноте ритмично повторяющийся тяжелый гул. И пахнет оттуда морем.

К ночи вокруг фонаря начинает кружить крупный снег, словно это Север, а не Крым.

А к утру вся южная зелень под снегом, и все звенит льдом.

Анастасия Ивановна осторожно ступает, опирается на мою руку и вдруг ахает: вчерашние бархатные темно-рубиновые канны на сочных стеблях сражены морозом – черные ломаные линии, цвет запекшейся крови.

Мы направляемся к берегу, и уже через несколько десятков метров за ветками, отяжеленными снегом, открываются пепельные неприветливые валы.

Мы идем по набережной, любуясь необычностью зимнего Коктебеля. А.И. поддевает носком ботинка пляжный снег. Только собираюсь снять ее на фоне гор, как вдруг слышу за спиной шумное дыхание:

– Анастасия Ивановна, с приездом! – Некто округлый с ноздревскими баками на ходу расчехляет фотоаппарат. – Разрешите, я вас щелкну.

У А.И. выражение лица египетской мумии – отрешенно-заоблачная улыбка. То ли не слышит, то ли поглощена своими мыслями.

– А мне вечером в столовой сказали, что вы приехали. И сами собой, представляете, сложились стихи.

И, откинув голову, патетически, с тоскливым подвыванием:

Скажи, скажи, Анастасия!
Ну, как, еще стоит Россия?

И дальше все в таком же роде. Закончив декламацию, вновь стал жизнерадостно суетлив, предложил А.И. располагать им. И сразу же получил задание: известить о нашем приезде Изергину, старинную знакомую А.И. «Мусю», как она ее называет.

Мы ужинаем в столовой пансионата. Анастасию Ивановну здесь по старой памяти кормят вегетарианским. Маленькая, хрупкая, она плотоядно ест котлету из моркови. А за соседним столиком режиссер со своим могучим киновоинством обсуждают план завтрашних съемок. Завтра – самый важный день. День, из-за которого затевалась эта поездка.

Всю ночь море, тяжело переваливаясь, ходит вокруг дома. Глухой удар – недовольно откатывающийся рокот. Новое погружение в паутину сна и – внезапный прорыв к поверхности. Окончательно просыпаюсь. Голова работает необыкновенно свежо и ясно. Обманчива ли эта ясность? Ощущение, будто удары волн вошли в резонанс с биениями сердца. Вдруг – как необыкновенное откровение – мысль о сходстве Волошина с Пьером Безуховым. Почему раньше это никогда не приходило в голову? Обстоятельства могут измениться, но не архетип. Живи Пьер Безухов в XX веке, вполне мог бы, как Волошин, исходить с этюдником землю Испании, изучать в Париже гравюру Утамаро и Хокусая, стать прародителем российских битников.

Но постепенно очевидность этой мысли становится все более размытой, иллюзорной. Сумрачное утро с узором зимы явственно проступает в окне.

Застаю А.И. с коробкой «гомеопатии». Ночью почти не спала из-за давления. Гомеопатические шарики, увы, не помогают. Приходится обратиться к традиционной медицине.

Насколько опасно для живого возвратиться в окаменевшее прошлое? Когда-то стоял дом на диком берегу, и коренастый с пышной шевелюрой выходил встречать московских и петербургских поэтов, художников. Он носил сандалии на босу ногу, полотняную оранжевую хламиду. Одним это казалось нарочитым, другие видели в этом эталон естественности.

Марина – почти в запальчивости:

Парусина, полынь, сандалии – что чище и вечнее, и почему человек не вправе предпочитать чистое (стирающееся, как парусина, и сменяющееся, но неизменное, как сандалии и полынь) – чистое и вечное – грязному (городскому) и случайному (модному)? И что убийственнее – городского и модного – на берегу моря, да еще такого моря, да еще на таком берегу! Моя формула одежды: то, что не красиво на ветру, есть уродливо.

Вторит ей Анастасия:

…Да, так. Зевс, Нептун, нечто природное, огромное, нечеловеческое. Распростершее руки – всему! Без меры интимное. И дарящее человеку – счастье!..

Таким она увидела его здесь, на пороге этого дома.

Давно уже нет того Коктебеля, берег застроен безликими санаториями, в подъездах пятиэтажек свален мусор. Но есть нечто положительное и в недостаточном зрении. Можно все это не увидеть, а сфокусировать его на том, что неподвластно времени, сузить поле обзора, оставив в нем только горы, море, Дом.

Сейчас, семь лет спустя после нашей поездки, держу в руках глянцевые открытки волошинского дома в окружении летней зелени. А в то ноябрьское утро он был гол, с сизой патиной изморози на стенах из туфа. Розовость камня, необычная его архитектура проступают особенно явственно. Фасад, глядящий на штормовое море, напоминает алтарную часть церкви.