Бес Ионахана

– Из Спасо-Преображенского Варлаамо-Хутынского женского монастыря…

– А… – только и смог вымолвить он.

Толпа немного отхлынула, чтобы через мгновение с неотвратимостью прилива накатить вновь.

Он почувствовал сильный приступ головой боли и сопровождаемое легким подташниванием головокружение. Сказывались редакционные авралы, стрессы и нескончаемые хлопоты, связанные с бесчисленными согласованиями и разрешениями на провоз лампы-контейнера с Благодатным огнем бортом, летевшим в Израиль чартерным рейсом. Все необходимые бумаги удалось дооформить в самый последний момент, буквально на летном поле. Не удалось ему отдохнуть и в гостиничном номере: после того, как первый день их пребывания на земле обетованной подошел к концу, Артем Чалый предложил ему смотаться на такси к Мертвому морю, чтобы посмотреть на него при свете луны и по возможности снять каких-нибудь неразборчивых в межгосударственных связях израильтянок. Черт дернул его согласиться. К утру он вернулся в отель ни жив, ни мертв…

Справа от него ослепительно сверкнула фотовспышка. На какую-то долю секунды ему показалось, что это молния. Память услужливо высветила все, что он когда-либо слышал о чудесных свойствах небесного огня. Нередко в людях, переживших его разрушительное вторжение, открывались какие-то скрытые сверхспособности – к ясновидению, тайным знаниям, языкам.

Взять, к примеру, Нуриду Кюскюн-Шушалы, которую называют азербайджанской Вангой. Или саму Вангу. По некоторым сведениям, ее во время бури тоже изрядно шандарахнуло. А скольким цезарям всполохи молний служили великим предзнаменованием или грозным предостережением? Как свидетельствует Светоний, Божественный Август в память избавления от опасности, когда во время кантабрийской войны молния ударила прямо перед его носилками, убив раба, посвятил храм Юпитеру Громовержцу. Да мало ли.

Втайне он ждал, что когда-нибудь и у него откроется так называемый «третий глаз» или проклюнется шестое чувство, уповая при этом на какое-нибудь событие, знамение или стечение обстоятельств, которое перевернет его жизнь. К примеру, ударит молния, упадет кирпич, случится авиакатастрофа, в которой он чудом выживет – и все неожиданно прояснится, и откроется последняя истина, которая, в общем, сама по себе никому не нужна и даже опасна, но в малых, гомеопатических дозах поможет ему стать хоть чуточку счастливее. Однако «третий глаз» никак не хотел открываться – ни в быстрой фазе сна, ни в сорокадневном трансе, дарующем умение писать арабской вязью и цитировать Коран. Со временем он стал понимать: прежде, чем откроется третий глаз, закроются первые два. В этой жизни ловить ему, в сущности, нечего. Надо признать это как непреложный факт, как фундаментальную основу его злокозненной сансары.

«Ясен пень, та молния, которая угодила в колонну храма, предназначалась мне. Просто мы не совпали по времени, – подумал он, тяжелея челом, в которое, казалось, вонзилось жало скорпиона. – Лучше бы она попала не в камень, а в мою башку, чтобы она треснула, наконец, не по естеству»…

Между тем, арабы совсем распоясались. От их безумных вакхических плясок храм ходил ходуном. Их хотелось выключить поворотом рычажка, щелчком тумблера или, на худой конец, плавным нажатием спускового крючка. С задержкой дыхания, как учили. Они были раскованы и бесцеремонны, как те назойливые продавцы, которые у входа в храм втюхивали гостям со старгородчины какие-то копечные безделушки.

Сначала они предлагали купить предметы с христианской символикой – иконы, свечи, кресты и воду из Иордана, потом початки вареной кукурузы, наконец, попытались толкнуть куфею, клетчатый арабский платок. Именно в таком платке любил появляться на публике Ясер Арафат. Для убедительности один из торговцев, которому на вид было лет пятнадцать, набрасывал арафатку на головы опешивших паломников. «Накрыл» и его. Насилу от него отбившись, он обнаружил, что его нагрудный карман расстегнут. Денег в кармане, разумеется, уже не было.

Сами собой сложились уныло-многословные вирши: украден шекель последний арабчонком-пронырой из куртки джинсовой. Хорошо, что пергамент купил в лавке храмовой, ступая по городу, слегка прихрамывая…

Хромота, конечно, была фигурой речи, необходимой для рифмы. Все остальное он списал с натуры. Да, хорошо, что в сувенирном магазине, который совершенно бескорыстно отрекомендовал экскурсовод (разумеется, как самый дешевый в шаговой доступности), он предусмотрительно приобрел свечи и какую-то непонятную иудейскую штуковину.

Войдя в лавку, он имел неосторожность поинтересоваться у хозяина, сносно говорившего по-русски, что это за коврик, похожий на мишень для игры в дартс?

– Это не коврик. Это мандала калачакры.

– Красивая мандала. А зачем она здесь? Это ведь христианская лавка…

– Просто так. Или не просто так. Как вам больше нравится. Я думаю, вам больше подойдет тефиллин, по-европейски филактерия…

Не успел он и глазом моргнуть, как хозяин лавки обвил его голову ремнем с выкрашенным в черную краску ящичком на лбу и узлом на затылке.

– Зачем мне это? – недоумевая, спросил он.

– Думаю, именно за этим вы и приехали в Иерусалим, – невозмутимо произнес хозяин лавки. – Это так называемый головной тефиллин. В нем четыре отделения. В каждом из них обычно помещается кусочек пергамента с соответственной цитатой Священного Писания. С вас достаточно одной…

– И что мне с ним делать, с этим…

– Тефиллином? Что хотите. Можете изредка надевать его. В нем нельзя только спать, кушать и посещать кладбище.

– Хорошо, не буду… А что написано на пергаменте?

– Это вам и предстоит выяснить. Знаю только, что запись сделана очень давно, наарамейском языке…

12.30 по Иерусалимскому времени

Через южную дверь храма Воскресения выдвинулась процессия старшин арабской православной молодежи из христианского квартала Старого города. Группа поддержки, увидев хоругви, забесновалась пуще прежнего. От боя барабанов и исступленных воплей арабов у него на миг потемнело в глазах.

По храму вновь прокатилась волна. Нарастающий рокот людского прибоя заставил его еще теснее, как в троллейбусе в час пик, прижаться к сестре Екатерине. Такую степень близости могли позволить себе только влюбленные. Деваться послушнице было некуда. Очевидно, осознав всю бесплодность своих попыток выбраться из этой дьявольской ловушки и соблюсти хоть какие-то приличия, она вспомнила о такой безусловной христианской добродетели, как смирение и перестала противиться неизбежному. Ему даже показалось, что она в некотором смысле доверилась ему.

– Господи, Боже наш, Сладчайший Иисусе! – то и дело восклицала сестра Екатерина. Ее отчаянная божба и неподдельный испуг и забавляли, и озадачивали его. Он чувствовал себя в чем-то перед ней виноватым.

– Давно вы в монастыре? – спросил он, глядя на изгиб ее шеи и мысленно продолжая чистую и строгую линию идеально облегающего фигуру молодой послушницы подрясника. Наверное, и тело у нее такое же – удивительно белое и удивительно нежное, как эта лебединая шея. Упрятать все это в монастырской келье?

– Почти год.

Год нескончаемого бегства. От кого или от чего? Какая-то личная драма на почве неразделенной любви? Или неприятие того образа жизни, который ведет он и абсолютное большинство людей? Ее можно понять. Что хорошего в мире, в котором жизненные блага – предел мечтаний, а культура – набор брендов или разновидность попкорна. В этом мире с его катастрофами тела и болезнями духа объятый божественной глухотой Бетховен превращается в сообразительного сенбернара, а великие художники эпохи Возрождения – Леонардо, Рафаэль, Микеланджело и Донателло – в черепашек-ниндзя.

Поэтому пить надо воду. Есть хлеб. Трудиться в поте лица своего, непрестанно благодаря Бога за каждый прожитый день. И бдить в ожидании второго пришествия.

Но кому, кому нужно, чтобы сестра Екатерина осталась одинокой и бездетной?

– И что вы там делаете?

Он чуть было не коснулся губами мочки ее уха. Она отшатнулась, будто обжегшись.

– Прохожу послушнический искус. Мне это очень близко. По духу. Все мое детство прошло в христианском девичьем приюте, я круглая сирота, – быстро заговорила она. – Здесь я еще раз убедилась, что это единственно правильный для меня выбор. Вчера вместе с отцом Георгием я была на трапезе в женском Горнем монастыре. Там нас приняла русская духовная миссия. Какой это был необыкновенный вечер! Нам приготовили замечательный ужин из постных блюд. На столе были всевозможные салаты, множество фруктов. Кроме привычных нам яблок и мандаринов – киви и какие-то незнакомые плоды, похожие на хурму. Еще нас потчевали настоящим монастырским квасом…

Он не спеша переложил перевязь тонких свечей в руку, в которой держал фотокамеру и скользнул ладонью вниз. Неистовое биение его сердца пульсирующей болью отозвалось в голове.

– Ой, смотрите, куда наши забрались…

– Крышку от объектива хотел достать… – пробормотал он. – Из кармана. Потерял, наверное…

Тем же путем его рука вернулась на прежнее место.

– Вы видите их?

– Кого?

– Да вон же они – наши телевизионщики!

Свечами она показала направление и он увидел на уступе под аркой, где раньше стояла израильская полиция, раздававшая паломникам питьевую воду в пластиковых бутылках, съемочную бригаду.

Впереди с камерой на треноге стоял оператор, высокий, еще довольно молодой, но уже лысеющий человек весьма угрюмого вида. Ветреная причина его постоянной угрюмости – жена-студентка, выполнявшая обязанности ассистента оператора, вертелась рядом. Эту юную рыжеволосую бестию с наивно-блудливыми глазами нимфетки и телом взрослой шалавы, чем-то похожую на мультяшную огневушку-поскакушку, злые языки тут же прозвали огневушкой-потаскушкой.

Артем Чалый сразу ее заприметил, когда их «Газель», опаздывавшая в аэропорт, остановилась возле телецентра, чтобы забрать командированную от областного телевидения бригаду. Свободных мест не было, в полный рост в салоне мог стоять только цирковой карлик или пятилетний ребенок, поэтому девушка в медно-золотистых кудряшках, показав в очаровательной улыбке довольно острые зубки, тут же согласилась сесть ему на колени.

– Лариса, – сразу представилась она и церемонно пожала протянутую руку.

Путь в аэропорт Чалому скрашивала оживленная, временами игривая беседа, прерываемая елозящими движениями ее бедер, нащупывающих точку опоры. Судя по всему, она ее все-таки нашла, в результате чего их совместное времяпрепровождение, учитывая неровности дороги, стало напоминать имитацию полового акта.

Муж метал в их сторону испепеляющие взгляды, но это мало впечатляло Чалого, а тем более легкомысленную ассистентку, по совместительству его жену. Когда оператор, устав стоять враскорячку, сел на свою дорожную сумку Артем тут же сострил:

– Садясь на кофр, не повреди свой гофр!

И в мгновение ока приобрел себе смертельного врага.