Бес Ионахана

– Все это только словоблудие, – убежденно произнесла сестра Екатерина и почему-то зарделась.

– Это лишь привычка во всем сомневаться…

– Сомнение – враг веры.

– Но друг познания…

А уныние, подумал он, это сомнение без надежды. Сомнение в себе, в смысле жизни и ценности творения. Все подвергай унынию. То бишь сомнению. Религия чувствительна к таким вещам. Поэтому уныние – смертный грех, ведь оно подвергает сомнению веру. А этого делать категорически нельзя. Как нельзя было в свое время усомниться в учении Маркса, которое, как известно, всесильно, потому что оно верно, а верно, потому что, правильно, всесильно. А всесильно и верно, потому что потому и кончается на у. Когда грянул кризис, все наглядно убедились в этом и «Капитал» сразу стал бестселлером. А когда немного отлегло, все вернулось на круги своя и «Капитал» перестал быть бестселлером. Да, на сомнении церковь не построишь. На сомнении можно построить только самомнение. Или отрицание утверждения. И эта игра в перевертыши может продолжаться сколь угодно долго, пока мозги не выпадут в творожистый осадок.

Так что там у нас с учением Маркеса, которому сто лет никто не пишет? Чтобы ковылять в светлое будущее, человеку необходим костыль веры. Такова диалектика наизнанку.

Кстати, а где Костыль? На галерее никого не было. На галерее было пусто. Может, он уже в Кувуклии? Никто кроме нас. А вдруг командир тюремного спецназа проник туда по заданию патриарха, чтобы разложить костер?

И все-таки чем можно объяснить чудесное схождение Благодатного огня, если этому чуду, конечно, есть разумное объяснение? «Найди приемлемый ответ. Кроме тебя этого никто не сделает. Скорей всего, этого не сделает никто, даже ты», – все настойчивее стучало у него в голове.

Нечто подобное во времена царя Ахава сотворил Илия-пророк, положив конец двухлетней засухе, ставшей, по его слову, божественной карой за идолопоклонство. На горе Кармел он предложил пророкам Ваала и Ашеры на виду у всего Израиля ниспослать огонь, который поглотит возложенную ими на алтарь жертву. С утра до полудня взывали к своему божеству бесноватые жрецы, но все было тщетно. Тогда Илия восстановил разрушенный жертвенник, возложил на него жертву, велел трижды полить ее и дрова водой и вознес молитву, после которой сошедший с неба огонь немедленно поглотил и дрова, и жертву. Покаявшийся народ, пав ниц, возгласил: «Яхве есть Бог!» Пророки числом более четырехсот были безжалостно заколоты, и на землю обрушился обильный дождь.

А теперь, внимание, вопрос: чем поливал Илия жертвенник?

Если предположить, что пророк собрал в своей пещере маленький нефтеперерабатывающий заводик и изготовил керосин, которым затем окропил жертву и дрова, тогда все понятно. Но откуда у святого в 9 веке до н.э. нефтеперерабатывающий заводик? Впрочем, у него мог быть припасен сикер, иудейский самогон, который великолепно горит. Остальное – дело техники. Вот и весь Благодатный огонь. А предсказывать дождь люди научились и без помощи высших сил. Это умеют делать даже синоптики…

Его зачарованность пульсирующей в голове болью, смешанной с острым желанием сорвать все печати и покровы с окутывающей Кувуклию тайны, разбить все заговоры и заклинания вокруг ее имени странным образом вызывали ощущения далекого детства, когда в ожидании появления драгоценной капельки крови на разодранной коленке ты продолжаешь отколупывать сукровицу и никак не можешь остановиться.

13.30 по Иерусалимскому времени

Торжественная процессия трижды обошла Гроб Господень, после чего Патриарх в сопровождении Армянского прелата зашел в Кувуклию. Настал миг великого ожидания. По храму разлилась тревога тревог и тишина, в которой, казалось, можно было различить шепот патриаршьей молитвы, предваряющей схождение Благодатного огня.

Постепенно волнение, охватившее паломников, передалось и ему. И дрожь сестры Екатерины стала его дрожью.

– Господи, Боже наш, Сладчайший Иисусе! – отчаянно взывала послушница, медленно, как воск, тая в оплавляющих объятиях толпы.

Молитвенное стояние достигло апогея. Казалось, нечеловеческое напряжение толп паломников, скрепленных подвижничеством веры и объятых священным ужасом перед громадностью готовой открыться перед ними тайны, способно раздвинуть стены храма до самых горизонтов Святой Земли и вместить в него миллиарды христиан со всех концов света, трепетно верящих, что вселенский плач сокрушенных сердцем, воспоследовавший после крестной смерти Спасителя, – лишь прелюдия к неизреченной радости.

А огня все не было.

Когда человек теряет последнюю надежду, всегда остается надежда, что последняя надежда – не последняя. А когда теряет веру в чудо, то это уже непоправимо, потому что без веры чудес не бывает.

Молящиеся истово верили. Послушница – робко – тоже. Страх оказаться недостойными божьей милости, стать отверженными в Его очах придавал им сил и заставлял еще усерднее возносить свои молитвы, в тысячный раз повторяя одни и те же слова, смысл которых им был уже неведом.

Происходящее в храме все больше напоминало генеральную репетицию Страшного суда, ибо Благодатный огонь – последнее из явных и зримых чудес, связанных с присутствием Бога – не мог сойти на неправедных.

Он был всецело на их стороне. Будет единственно правильно, если все случится так, как должно случиться, и страждущие утешатся, обретут душевную опору, и понесут в своих алеющих ладонях нетленный знак божьего благоволения и любви – святой свет. Но в душе продолжал сомневаться.

Вера в сверхъестественное постоянно натыкается на понимание сверхъестественности веры. Ведь отнюдь не в логике сила христианства, а именно в вере, слепой и не рассуждающей, страстной, почти безрассудной, преодолевающей даже полное отсутствие логики. Еще Тертуллиан сказал: сredo quia absurdum – верую, ибо абсурдно.

В его воспаленном мозгу проносились грозы, бушевали громы, сверкали молнии, ворочались тяжелые, будто слепорожденные динозавры, ржавые шестерни боли.

А огня все не было.

14.05 по Иерусалимскому времени

Прошло с полчаса после того, как Патриарх скрылся в Кувуклии. Беспокойство нарастало. Очевидно, что-то пошло не так.

Сестра Екатерина, казалось, перестала дышать и впала в глубокое, полуобморочное оцепенение. Лицо телеведущей Снежаны Знаменской, привычно возвышавшейся на подиуме в ожидании продолжения сюжета или разрешения интриги, было непроницаемо и статично, глаза слегка прищурены. В тусклом храмовом освещении она напоминала золотоордынскую княжну в окружении своих подданных, собирающих дань. Оператор, забыв про все свои несчастья, тянул шею, отчего его лысеющая голова была похожа на сдуваемый ветром первомайский воздушный шар. Лариска, его ассистентка, по совместительству жена, приоткрыв острозубый ротик, накрашенный красной губной помадой, в полумраке казавшейся чуть ли не черной, выразительно таращилась прямо перед собой. Ее капризные рыжие локоны прихотливо разметались по плечам, непокорная прядь волос прилипла к потному лбу. Юлия Николаевна Савраскина задумчиво, как солнышко, подернутое предзакатными тучками, оседала на парапет. При всей ее лучезарности в ней чувствовался некий затаенный нерв. Отец Геннадий усердно крестился, старательно, как восклицательные знаки в конце каждой молитвы клал полупоклоны и «слезами омочал свое лицо». Дарьи Денисовой, депутатской пассии, он не видел – она затерялась где-то на подступах к Кувуклии, где уже не так рьяно безобразничали утомившиеся арабы…

А огня все не было.

И вот краем глаза он уловил какие-то всполохи, напоминавшие блики фотовспышек. Храм в разных направлениях в мгновение ока испещрился голубыми молниями. По ближайшей стене пробежала и тут же исчезла огненная змейка. И вдруг напротив, на галерее за Кувуклией у кого-то из паломников вспыхнули свечи! Почти одновременно сама часовня озарилась светом. Прежде чем он успел осознать происходящее, Благодатный огонь от свечи к свече, от паломника к паломнику в считанные минуты распространился по всему храму; его было так много, что казалось, вот-вот начнется пожар.

Но люди не боялись Благодатного огня – он не жег и не опалял, он рос и множился, не принося никакого вреда. Им можно было «умываться», его можно было черпать горстями.

– С нами Бог! – на всех языках восклицали паломники.

И было в этом действе что-то языческое, огнепоклонное, идущее от глубинных корней древних суеверий и верований.

И «сделались все яко пияны, вне себя», с веселием и благодарением передавая свечный огонь по живой глаголящей цепочке. Разлившийся по всем хорам святой свет, превратившись в вал огня и дыма, покатился к выходу и выплеснулся за пределы храма, где стояла многотысячная толпа, запрудившая не только площадь, но и прилегающие к ней улицы.

Ошеломленные паломники, счастливые тем, что Благодатный огонь сошел и теперь каждый держал его частичку в своих руках, с какой-то нездешней сумасшедшинкой в глазах передавали его тем, кто ждал их под открытым небом и по-детски сорадовался чуду.

Он отстранился от послушницы, чтобы от ее свечи зажечь свою…

14.27 по Иерусалимскому времени

«…и тут я замечаю возле Кувуклии какое-то движение. Началось. Не подобающая величию минуты возня привлекает всеобщее внимание. Драка правообладателей за право обладать? Копты на армян, стенка на стенку? Меня это никоим образом не касается, но я-то понимаю, что все происходящее как-то связано со мной. Это недвусмысленный знак моей персональной ущербности, прямое указание на то, что из-за моего неверия, неготовности принять чудо схождения Благодатного огня чинопоследование нарушено и окончание церемонии под угрозой срыва.

Грек-громовержец, не похожий на себя самого, но напоминающий того типа, который убил то ли Ленина, то ли Леннона, со своего амвона пытается рассказать анекдот, но ему забивают рот свечами. Превозмогая немоту, глотая слова и тщательно пережевывая части речи, он на чистейшем русском языке, которому позавидовал бы сам академик Фортунатов, говорит:

– Анекдот по случаю! Сын сколотил скворечник и радостно побежал показывать его отцу.

– А где отверстие для птички? – спросил отец. – Как она туда попадет?

– А птичка уже там!

Раздается соборно-осуждающий гул.

– Никаких святотатственных параллелей с Кувуклией! – протестующе машет руками грек. – Обычный серо-зеленый поток сознания с бихевиористическими завихрениями…

В наступившей гробовой тишине отчетливо слышится тиканье вселенского метронома, запущенного Всевышним. Одновременно приходит ясное осознание того, что каждое уходящее мгновение необратимо – время мелкими стальными щипчиками ежесекундно откусывает от тебя частичку твоей жизни. Но ты все равно продолжаешь его торопить, погонять, как взмыленную лошадь, опасаясь, что оно, не дай бог, взбрыкнет, повернет вспять и ты опять совершишь ошибки, в которых уже трижды раскаялся.

Понимая, что из-за меня сейчас произойдет что-то непоправимое, я устремляюсь к выходу из храма. Гори оно все синим пламенем, теперь сами, уж как-нибудь без меня. Удивительно, но я почти не встречаю сопротивления, словно люди, окружающие меня волнующимся частоколом, сотканы из лучистой энергии, телесно ангелоподобны, почти или абсолютно бесплотны.

Кто я? Понять это, исходя из наличного опыта и реальности, данной нам в ощущениях, невозможно. Похоже, мне придется научиться мыслить по законам нелинейной логики.

– Человеку не известен замысел о себе, – говорит мне израильский полицейский, стоящий на часах у Голгофы. – Сам для себя он непознаваем. Он настолько вещь в себе, что даже не замечает своего божественного происхождения. Однако ты не обольщайся, дружище. Считаешь себя натурфилософом, мыслящим тростником, самодостаточной субстанцией? Но ты не вещь в себе. Ты вещь так себе…

– Неправда, – отвечаю я с дрожью негодования в голосе. – В моей жизни были моменты истины. Хотя… Если говорить о поступках, то их до обидного мало. Точнее, всего один. От силы – два. Первый, когда я швырнул партбилет в лицо одному функционеру, которого можно было упрекнуть лишь в том, что он слишком рьяно гнул линию КПСС. С натяжкой – предложение руки и сердца замужней женщине, которую я полюбил, когда поезд уже ушел… Срок годности моей любви истек – она перебродила в отраву…

– Что еще?