Глупый старик

Глупый старик
Иван Александрович Мордвинкин

Венчание и развод. Брак без любви – одна только пытка, нет в нем ни счастья, ни Бога. И многие решаются разойтись. Но главный герой натыкается на венчание, как на препятствие к разводу. Он едет в монастырь за советом у опытного духовника. Но ответ приходит сам собою.

Иван Мордвинкин

Глупый старик

Пришло и Никите время разводиться: чувство влюбленности они с женою давно уж распылили на мелкие склоки и смотрели друг на друга не видя, как глядят на мебель в квартире.

И все бы ничего – друзья и родня поддерживали предстоящее расставанье, видели, что бытуют они порознь, разлепились их души. Но мучал Никиту вопрос венчания – оно ведь навсегда. И пусть не шибко был он парнем церковным, да все ж венчание… Связывало оно, как “навсегдашняя” колодка, и будто между супругами цепь неразрывная и тяжелая навешивалась, как та, что болтается на набережной вместо ограждения.

Местный батюшка, который их соединил, отнекивался, говорил, что не существует “развенчаний”, вроде это ход в одну сторону. И венцов с них не снимал.

Искать правды Никита умчался в ближайший монастырь, там, как говорили, местный духовник – мудрый наставник и строгой жизни монах. Вот, как скажет, так пусть и будет.

Ранняя электричка, которые хаживали в то время только для развоза дачников по их рабочим фазендам, промчалась мимо монастыря в полшестого утра. “Поклонилась” она и этому полустанку, Никита сошел, поезд двинулся дальше, оставив парня в тишине и сумерках.

Монастырь красиво вжился в окружающий лес, так естественно, что казался частью природного ландшафта, затянутого сизой утренней дымкой, смягчающей сонные ночные тени.

Узкой тропкой Никита добрался до запертых монастырских ворот, подергал ручку входной двери и прочитал расписание, закрепленное на стене монастырской крепости. Время работы – с восьми утра. Однако, дверь отворилась с тяжелым металлическим скрипом, и к Никите вышел низкорослый белобородый старик в сильно истертой и не раз уж стиранной, еще, видимо, советской, телогрейке и белой ситцевой кепке на совершенно лысой голове.

Поздоровались.

– Монастырь пока закрыт, ишо не время, – доложил с улыбкою старик, оказавшийся сторожем на входных дверях. – Но он откроется, как будет время.

Сельские старики – это особенный вид людей. Принадлежат они уходящей эпохе, хотя частью ее уже и не являются. А все ж, как-то неуловимо, остаточно, духом чуются они как тени безвозвратно ушедшей старины, в которую теперь можно заглянуть, только всматриваясь в их теплые глаза, украшенные непрестанно-улыбчивыми морщинками.

Сторож, покряхтывая и искоса поглядывая на Никиту, уселся на скамью под монастырской стеной. Присел и Никита.

Звали сторожа Федором Михеичем, и как всякий старик, он рад был молча, без собеседника просидеть на скамье хоть целый день, внимательно вглядываясь в знакомый и примелькавшийся за многие годы пейзаж. Но и рад был собеседнику, с которым мог запросто, да к тому и насладительно весьма, провести день до вечера. И не важно, кто беседу станет вести, а кто слушать. Потому как главное в этом дне – просто жить. И то, слава Богу за все, что было и что есть. А живем. Что еще надо-ть?

– Ужо и утро, – заметил Федор Михеич, глядя на розовое небо сощуренными до щелочек глазами, завсегда приготовленными для улыбки. Поразмыслив и покосившись на молчаливого собеседника, явно озабоченного тяжелым раздумьем, он добавил, начиная обыкновенную свою разведку на предмет подбора темы для душевного разговора: – А там и день.

Никита тоже посмотрел на небо, взглянул вскользь и на старика.

– У вас, говорят, духовник в монастыре хороший, – спросил он, вырвавшись из своих мысленных мрежей.

– Хороший! Такой хороший! Духовник-то. Да, – рассыпал бисером Федор Михеич, расставляя сети, в которые надеялся выловить интересный разговор. – Советуются с ним все. Да. На электричках приезжают из городу-то и советуются. Вот, как вы. У “кажного” свой вопрос. Да…

– Да я, вот… – задумался вслух Никита и замолчал, вновь зацепившись в уме за наболевшее, увлекшись и вернувшись в свои думы. Федор Михеич даже развернулся к собеседнику, даже приоткрыл рот и будто вытянул ближайшее к Никите ухо, чтоб лучше слышать беседу. Но, нет… Замолчал Никита.

– Разные вопросы, – отступил Федор Михеич на шаг назад в своей разговорной тактике. – И ваш, небось, рассудит. Да! Всякие бывают повороты, чего уж… Да.

– С женой мне не повезло, – сдал оборону Никита. – Все, вроде и нормально было, а потом как-то… Как чужие люди стали.

– С женою-то? – оживился Федор Михеич. – Энто-то да! С женою-то! Такое бывает, хочь волком вой. Жены-то, они ж… Бабы-то энти! А что не так-то у вас с женою?

Никита вздохнул. Как старику расскажешь о потере чувств, о внутреннем отчуждении, о разности потенциалов и утраченном родстве душ.

– Да как вам объяснить? – задумался он. – Стали как чужие. Раньше душа в душу жили, а теперь… И поговорить не о чем. Так и молчим весь вечер, хотя и не в ссоре.

– Это да… – согласился старик и поджал нижнюю губу, отчего его борода растопорщилась, как седой ежик. – Вот и я говорю бабке своей – мы с тобой мало говорим. Нешто мы чужие люди? Хочь разводись! Да… Так она иной раз так разгуторится, что хочь кляп в ухи затыкай! Ой, бабка.

– Вот то-то и оно! – оживился Никита, обнаружив в старике внезапно явившегося понимающего союзника. – Мы же должны любить друг друга! А мы – как чужие люди. И зачем тогда друг друга мучить?

Старик замотал головой, с возмущением вытянул губы трубочкой и схмурил косматые белые брови.

– Истинно! Истинно, мучить! – он даже восклицательно потряс в воздухе искривленным трудом и временем пальцем. – Мучать-то! Не-ет. Мучать не надо друг друга, тут, да! Надо без мучений. Да…

– Вот я и хочу спросить у духовника, – уточнил Никита. – Стоит ли жить без любви и как венчанным развестись.

– Да. Эт правильно, – одобрил Федор Михеич. – Эт надобно-то спросить. Коли нет любви, то как жешь? Без любви-то оно негоже. Ежели была-то она, конечно, любовь-то эта. Да.

– Да была, – отмахнулся Никита устало – полночи в электричке сказывались сонностью да вялостью, какая особенно обостряется перед восходом солнца.– Любили, как могли не любить? По-настоящему любили, иначе бы и не поженились.

– Это да! – поддержал Федор Михеич. Он положил костистые руки на коленки, как первоклассник на старинной фотографии, и всмотрелся в даль. – И откудова оно только берется все энто-то? Влюбишься, и вот тебе любовь. Дар Божий! Так и есть. Да.

– В том-то и дело, – согласился Никита и даже взглянул на сторожа внимательно и с удивлением – и откуда старику знать про любовь? – Любовь – это дар Божий. Ну, а если Бог отнял его, то мы-то что можем поделать? Мы ж сами ее не придумаем.

При Божием упоминании сторож перекрестился с невнятной шепчущей молитовкой и снова со всем согласился:

– Да-да. Нет-нет. Не придумаем, – он разровнял распушенную бороду, явно запнувшись на поиске следующей реплики. – Сами-то что мы может? Любовь-то, она ж как цветок, отцвела красиво, да и завяла криво. Знать бы наперед, что она развеется по ветру, так и хранили б ее.

Никита растер ладонями сонное лицо, потянулся, раскинул согнутые руки, распрямляя затекшие плечи и сталкивая друг с другом лопатки на спине. Наконец, уселся ровней и выдохнул – как выбросил наболевшее вон.

– В каком смысле? – до него не сразу дошли слова собеседника. – Что вы имеете ввиду, когда говорите “по ветру”?

– Да нет, нет. Эт я так – для словца, – дал заднюю старик, напустив на себя смущенный вид. – Оно ж так выходит: любовь-то Божья, а сердце-то человечье. Вот оно-то и расточает. То рассердится, то осудит. Так и выветрит всю любовь. Эт завсегда так, со всяким случается. Да-а.

Никита взглянул на старика с уважением – была в его словах своя правда.

– А как вы? – заинтересовался он уже жизнью Федора Михеича. – Тоже разводились?

Старик, не ожидавший настолько личного вопроса, даже опешил, но быстро собрался:

– Мы-то? А как жешь? Мы-то с бабкой моей… Ой, бабка, – вспомнив о супруге он сложил руки замочком на животе и с едва уловимой улыбкой уставился под ноги притуманенным взглядом, какой бывает у задумавшегося или погрузившегося в воспоминания человека. Наконец, налюбовавшись памятными образами всласть, продолжил: – Разводились. Да-а. И много раз! До обеда разводимся, а пообедаем – и обратно сводимся. И так бывало, частенько мы, пока дети не пошли. Да. А потом некогда стало. Все, думаем, развестись бы, да когда ж тут. Да.

Солнце, наконец, прорвало линию горизонта, и небо просветлело, почти внезапно, вдруг натянулось чистой голубой паволокой, какою ему предстояло украшать весь этот день.

– Дотерпели… Вот и конец ночи, – блаженно вздохнул Федор Михеич, приметив начало дня. – Как мы с бабкой. Терпим, терпим. И так оно… Да.

Никита тоже вздохнул, но тягостно, от того, что натыкался в мыслях на противоречия.

– Если только терпением жить, так это не жена, а партнер какой-то, – заключил он вслух.

– Да! Да… Это не по-людски, – подтвердил старик. – Одним терпением – так эт мука какая-то. Без прощения-то и шагу не ступнуть. Да. Хошь терпеть – не серчай, а хошь любить – прощай. Да-а.

– Имеете ввиду прощать недостатки? Да нет у нее особых недостатков. По крайней мере таких, которые я бы назвал критичными, – попробовал Никита сделать вывод из стариковского сумбура, задумался и повел плечом: – Но, и тогда это будет не любовь. Приятельство, не более.