Пожар

Пожар
Иван Александрович Мордвинкин

Грех напрочь выжигает душу, не зря ад представляется огнем. Но в нынешнем веке мы можем и не жечься его пламенем, стоит только прикрыться от его жара самооправданием, осуждением, высокомерием, ложью, клеветой и всякой иной неправдой. А что, если отбросить ложь и посмотреть внутрь себя без лести? Будет больно, очень больно. Впрочем, лекарства есть…

Иван Мордвинкин

Пожар

Дом архитектора, изюминка всего микрорайона, а по определению самого архитектора – и всего города украшение, сгорел. Новостные сводки деланно-тревожными голосами протараторили об отсутствии жертв, пожарные машины, лениво гудя, расползлись по своим сонным гаражам, а соседи вернулись к телевизорам и уютным кухням, где уже созрели вечерние сериалы.

Но пожара без жертвы не бывает: например, Петр Олегович, тот самый архитектор, повредился в своём сердечно-сосудистом составе и разгорячился аж до нервного срыва. В стационаре городской больницы он до желтизны лица был прокапан и проколот, напичкан, восстановлен, успокоен и выдворен по типовому маршруту – больница, аптека, дом.

Домом для них с женой теперь служила хижина, прикупленная когда-то Петром Олеговичем по случаю увлечения садовыми деревьями и ландшафтным дизайном, навыки которого он и оттачивал на этой неудобице, прилипшей к северной кромке города.

В последние годы, однако ж, хозяин на дачу являлся редко, ибо, как говаривал он частенько, не давалась ему сельская жизнь с её пылью, гниением органики и ордами мух и комаров, которые составляли целые многосложные цивилизации вокруг соседских коз, коров и их навоза во всех его разновидностях и сочетаниях.

Правда сказать, если б заглядывал Петр Олегович внутрь себя, то заметил бы и другие преткновения. А именно, отталкивала его странноватая деревенская плотность населения, при которой телесно все живут друг от друга дальше, чем в городской застройке, а в душевном смысле – куда ближе и нагляднее городских.

При такой общинности очень скоро деревенские узнавали новичков и знались с ними потом весь остаток жизни.

И с каждым из односельчан нужно было поздороваться, даже если приветствие это больше походило на презрительный плевок. С каждым, если уж не повезло встретить кого из доброжелателей посреди улицы, нужно остановиться для беседы, порасспрашивать, да поотвечать. И таким заходом всякий сосед выведает из тебя всё обо всём, да так, что почувствуешь себя будто насильно раздетым и выставленным на обозрение.

А в конце такой беседы, мучительно долго, в несколько попыток, прощаясь, ещё обременит тебя собеседник и бесполезными советами, напрочь лишёнными какой-либо компетентности. Но с таким твердым видом, исполненным достоинства, как будто советы эти – не рекомендация, а Великий наказ на все грядущие поколения твоих потомков.

Ну а уж если оказать кому мелкую услугу, вроде одолжения лопаты (которую, кстати, никогда не вернут назад) или ненароком пугнуть курицу, которую хмурая и сварливая хозяйка пытается загнать обратно во двор, и тем самым как бы невольно помочь соседям, то те, в приступах необъяснимой роднящей тяги, уж и вовсе набиваются на чай, несут свои пироги или обсиживают твою скамейку, готовые часами болтать ни о чём и считающие тебя чуть ли не своей вековечной роднёй.

Но столь тесной близости с чужими людьми Петр Олегович не понимал, не желал и, честно сказать, не выносил. Потому и на работе, например, где он пользовался уважением и даже почтением, он держал назойливых и склонных к фамильярности сослуживцев на расстоянии, защищаясь напускной холодностью и равнодушием. Да и как иначе?

Молодые, которые дипломы купили, а на работу в бюро устроились «за красивые глазки», напирали с неистовой дерзостью, какая и стоящим специалистам была бы непозволительна. А все потому, что интриганы, хитрецы и корыстники, желающие пробраться повыше, и устроиться поуютнее. И чтоб все это за чужой счет.

Вот и теперь, стоило Петру Олеговичу провалиться в вязкое месево болезни и беды, тут же нашли ему замену, сместили, понизили и усадили в крошечное кресло в кабинетике без окон. Выдающегося архитектора ткнули на выдачу глупых справок и выписок! Конечно, лицемерно прикрылись извечными лучшими побуждениями. Для него, де, так будет проще и легче с его-то пошатнувшимся здоровьем.

Петр Олегович хорошо знал олуха, занявшего его должность, знал дерзкую хватку этого нового недоархитектора. И его профессиональную пустоту и нелепость.

А потому Петр Олегович внутренне сник и снизился. На работе он был просто машинкой по выдаче бумажек, а дома – бездельным и неуспешным дачником, от которого теперь даже назойливые соседи шарахались, как мухи от дихлофоса. Не любили они бездельников.

Так бы гнила и кисла на органической дачной подстилке жизнь Петра Олеговича, но случилось в его жизни иное нежданное новообразование – тридцатипятилетие выпуска из школы и встреча одноклассников.

Петр Олегович бывал как-то на этом мероприятии и теперь содрогался от одной только мысли о том, чтобы заново окунуться в этот аквариум тщеславия с коллекцией неудачников, больше похожих на карикатуры прошлых самих себя.

И вообще, самое лучшее во встречах одноклассников – это возможность не приходить. Потому, что теперь это вовсе не знакомые и друзья, а толпа чужих и незнакомых людей, вроде той, что видел он каждое утро на остановке. Правда, на сей раз позвонил Сашка Щадилин – его школьный лучший друг, которого Петр Олегович не видел лет двадцать и которому единственному был искренне рад. Пришлось идти.

Весь вечер Петр Олегович просидел в тихом уголке, стараясь слиться со стеной ресторана, на которой висела репродукция с хвастливыми охотниками, травящими байки и небылицы.

Сашка же всё не мог добраться до своего друга Петрухи, поскольку стал он священником, на мероприятие пришел в подряснике и с иерейским крестом на длинной цепочке, чем невольно привлёк к себе всеобщее внимание, как доброе, так и прочее.

Наконец, торжество дошло до той стадии, когда музыка в стиле диско занимает все звуковое пространство, народ разбивается на близкие по интересам пары и тройки, и каждый предоставляется сам себе. Вот тут-то друзья и встретились по-настоящему.

Это уж потом, вспоминая дружескую беседу, Петр Олегович понял, что решительно ничего не выведал об о.Александре, о его жизни и достижениях. А весь вечер только и барабанил о своём наболевшем да о жестокостях судьбы, об окружавших его на работе и дома злых и хитрых людях, о проблемах в семье. Таких, например, как ссора с единственным сыном. Ну и, конечно, о сбежавшем здоровье.

– Всё по грехам, – только и отвечал батюшка, стоило Петру Олеговичу вопроситься о Боге и Его роли во всех этих злоключениях и несчастьях. – Это не Бог тебя наказывает, Петрух. Это грехи вылазят боком.

– Да какие грехи, Сань!? Ну, ты что? – Петруха даже поперхнулся от неожиданного поворота беседы. – Я ж не убийца, не бабник. И вообще…

– У всех грехи есть, – ответил батюшка. – Вот, сейчас начнётся Великий пост, бери, и открывай их в себе по чуть-чуть.

Что тут скажешь? Вот, странное дело – озарение. Иногда, хоть библиотеку книг прочти и проповедей выслушай на общий объем в месяц длинною, а всё мимо ушей. Но иной же раз короткое и прицельно-точное слово так метко вонзится в ум, что там будто щёлкнет что-то. Дзынь! А потом ещё заляжет эдакое словечко в душу, грызёт её и понуждает задумываться вновь и вновь.

Так случилось и с грехами этими – засели они в сердце Петра Олеговича и всё выискивали выход, но выход не обретался. Несколько дней бедолаге припоминалась эта фраза о. Александра, и помышлял он о грехах, читал кое-что из литературы, смотрел кое-что из проповедей в интернете. Все пытался составить какое-то представление о грехе.

В итоге нашел в себе только некоторую леность к нелюбимой работе. За нею, впрочем, сыскалось осуждение в сторону начальника, который на эту работу его спустил. А там, пожалуй, и молодой архитектор в воображении Петра Олеговича примыкал к начальнику, поскольку тоже был судим частенько и нещадно.

Целых два дня Петр Олегович отдыхал от этих аскетических поисков, пока случайно не осенился: очень он не любил встречи одноклассников. Давно шутил он, что выпуск из школы – это дар не видеть одноклассников никогда, и отвергать такие дары глупо.

Эдакий взгляд, при добросовестном рассмотрении, Петр Олегович признал излишне высокомерным, даже презрительным. И, выходит, грешным.

А это, в перерасчёте на душу, уж совсем много народу им осуждено. Ведь одноклассники являлись с жёнами и мужьями, рассказывали о коллегах и детях. И всех их, к своему стыду, Пётр Олегович презирал, сторонился и в свою душу не пускал, как вирусную инфекцию в носоглотку, защищённую марлевой повязкой. Или, применительно к душе, защищённую презрением.

Удивлённый многочисленностью осуждаемых им людей, Пётр Олегович взялся терпеливо перебирать всех знакомых, начиная от тех, кого знал хорошенько, и постепенно придвигаясь к тем, чьи имена вспоминались с трудом. И здесь его удивление возросло до изумления – список-то был необъятен.

– По крайней мере, я не осуждаю… – пробормотал он сам себе, зайдя с обратной стороны и зачав синодик людей, которых он никогда не судил. – Не осуждаю…

И замер: перечень хороших и неосуждаемых людей остался пуст, если не считать его собственного имени, поскольку сам себя он не осуждал.

«Я всех ненавижу…» – наконец понял он. Видимо, открытие потрясло его, потому что он снова пожелтел и припомнил больничный стационар, нервный срыв и пожар, который, кстати, привёл его в такое отчаяние, какое, пожалуй, только грехом и можно объяснить. И отчаяние, и гнев, и уныние.

Чтобы скорее восстановить поколебленное равновесие, Пётр Олегович бросился изучать разновидности грехов и чины исповедей, но нашёл, что был прав: осуждение, гнев, отчаяние и уныние – это грехи, да ещё и какие! Но с ними отыскал он в себе сребролюбие, злопамятство, чревоугодие, леность, гордость. А там, к стыду Петра Олеговича, припомнилось и тщеславие, и ревность, и зависть, и ложь. И даже откровенная клевета – и такое было, если уж быть по-настоящему правдивым.

И выходило у него вполне, что Пётр Олегович – это самый подлый и гадкий злодей и негодяй, из всех, кого он знавал когда-либо.

И так крепко и невыносимо тягостно придавило его эдакое понимание себя, будто плитой могильной, что он и вовсе потерял покой.

А грехи терзали, мучили, и всё выползали и выползали из его памяти, как заразные тараканы их своих потаённых и затхлых щелей.

Припомнилась Петру Олеговичу жена, которую он не раз унижал и оскорблял даже на людях, кичась своими успехами и образованностью. Припомнилась и та девушка, которой он обещался, когда был молодым, но которую предал бесчестно и жестоко. Вспомнил и о родителях, брошенных в одиночестве, на которых у него никогда не находилось ни времени ни… любви.

Наконец, проявился в его мыслях и образ сына, которого он так же безжалостно и грубо растоптал в своё время.

– Боже… – воскликнул Пётр Олегович и даже вскочил на ноги. – Как же так?

Он пустился шерстить книжные полки, чтобы сыскать маленькую бумажную иконочку Божией Матери, которую ему подарил Санька еще в те стародавние и юные годы, когда Петруху знали добрым и сердечным юношей. Но, наконец, вспомнилось ему, как он выбросил ту открыточку в день своего выпуска из института.

– Как же? – он устало осел в кресло и позволил воспоминаниям оживать в его голове. А их, жестоких и безжалостных, набралось так много, что он снова вскочил и заметался туда-сюда по кабинету.

В конце концов, не в силах вынести собственной бездушности, надменности и бахвальства, собственной подлости, льстивости и трусости, он бросился звонить о.Александру и вскоре уже мчался по шоссе в соседний город, где тот служил священником.

Да и та дружба сохранилась не потому ли, что все эти годы они попросту не виделись?

О.Александр встретил его такси на неогороженной площадке у входа в храм, куда выбежал прямо в богослужебном облачении.