Записки отчаяния

Закашляется лето очень

Опадет листва и появится она.

Небо голубое будет бить на фоне листьев

Синим цветом, с облаками иногда

И причуда романтизма пронесется быстро

А поэты снова защебечут, эту жизнь боготворя.

Может дождь все смоет лихо

Может похоронит все листва

Или ветер безмятежно тихий

По-срывает с веток фразы и отправит их в уста…

Корабельный шум станет запредельно близким

И уснут цветы на подоконнике моем

Солнце так уже не будет низко

Как оно являлось в облике своём…

***

От выпитого на ночь кофе не спалось. Цикады развернули свои концерты за окном и стрекотали, как и каждую летнюю ночь до этого. Я стал задумываться над тем, как можно поменяться и что можно вообще сделать со своей жизнью. Но так и не смог прийти к логическому итогу. Все сводилось к дремоте или к взаимно замещающим мыслям, которым не было конца и края. Они бывают порой до того нелепы, что хочется смеяться. А когда хочется посмеяться в следующий раз, эти мысли притаиваются где-то в уголках моего скудного разума и тихонько смеются надо мной, как посмеивается парочка студенток-пигалиц над нищим. Все-таки дремота завладела мной, хотя и не подавала надежды на погружение в фазу глубокого сна. В этом состоянии, схожем с миражем или даже с галлюцинациями, которые плывут перед глазами без твоей участи, я начинаю различать каких-то неведомых ранее людей, красивые и примечательные местности: долины, раскинувшиеся под навесом крутой скалы; лес, сопровождающий меня по обе стороны тропинки; река, стекающая с гор тоненькой струйкой параллельно тропинке. Но я лишь, как соглядатай, как путешественник, иду по тропинке, шурша землей под ногами. Огромные корабельные сосны удерживают в этой зоне прохладу, несмотря на палящее сверху солнце. Мирная духовная тишина, наполненная не раздражающей какофонией пения птиц, журчания реки и треска веток деревьев, проявлявшегося тут и там в лесу. Я иду все выше и выше. Дальше виднеются горы, до которых рукой подать. Но они никак не приближаются ни на йоту. Дерево лавочек и стола, стоявшие на повороте тропы, были слегка мокрыми то ли от влажности этого места, то ли от недавно пролившегося дождя. От чего пробуждался аромат влажного дерева. Такой терпкий и приятный, способный пробудить инстинкты и желания. Такой насыщенный и в то же время едва ощутимый. Можно было присесть, но нужно было двигаться дальше, до того, как начнет садиться солнце. Ощущение аромата мокрого дерева мне хватило, чтобы отдохнуть, не останавливаясь, и продолжить свой путь. Как только я ступил на поворот тропы, моя дремота резко сменилась горькой реальностью, где цикады не заканчивали свои арии, ничуть не схожие с Россини, что своей монотонностью являлись отображением моего убогого я.

***

Музыка в баре была разной. Как и посетители этого заведения. Иногда здесь играла музыка Джо Кокера, иногда симфонии Брамса и даже Стравинского. На выходных в основном включали альтернативный рок или, так называемый, industrial-rock. Я бывал в этом месте редко,но не настолько,чтобы не заметить хотя бы одного завсегдатая. Но, на мое удивление, каждый раз приходили разные люди, по-разному одетые и с разным настроением. «Здесь не грех выпить и подраться» – уверял меня бармен, заметив на моем лице скучающую мину. Сам бармен излучал слишком наигранную улыбку, будто всю кожу с лица ему собрали на затылке, отчего его рот казался страшно растянутым. Я спокойно продолжал потягивать свой виски, который никак не шел с музыкой этого вечера. Это был симбиоз электронной музыки и невнятной безвкусной речи, от которой зудело в ушах. Я допил виски и стал посасывать лед из бокала, который пропитался вкусом и ароматом виски, как рядом со мной оказался мужчина среднего роста, одетый в дорогой костюм. От него разило 42-ым Фаренгейтом и таким отчетливым чувством счастья, которое визуально в нашем мире может показаться сумасшествием или злорадной насмешкой. Сам он заказал себе пиво. Пил его и рассказывал, не обращаясь ни ко мне, ни к бармену, в пространство, историю о глухонемом мальчишке, мечтавшем когда-нибудь воспользоваться обычным телефоном. Этот шестилетний мальчик в детстве наблюдал за мамой, как та подходила к висевшему на стене телефоне, снимала трубку и, беззвучно для мальчика, испытывала уйму разнообразных эмоций, который мальчик пытался разгадать и определить. Мальчик изо дня в день видел, как эта штука (телефон),пробуждает в человеке эмоции, выражавшиеся на лице. Он только наблюдал за телефоном со стороны. Эта неизвестность так его завораживала, что он уже сам себя стал заставлять не подходить слишком близко к телефону, чтобы не воспользоваться им. Мальчик чувствовал, что его ждет сильное разочарование, но не мог для себя объяснить это чувство. И однажды он не был в силах сдержаться и взял телефон, как берут ювелиры драгоценные изделия, – очень аккуратно, нежно, рассматривая каждую малейшую деталь и царапинку на предмете. И какого же было его разочарование, когда, поднеся трубку к уху, он не услышал ничего.

***

Вокзал был, как всегда забит людьми. Тот короткий промежуток времени, в котором можно заметить пустующий вокзал, проглядывается очень редко и лишь в моменты, когда прибывающие поезда еще в дороге, а до отправляющихся еще уйма времени. Но я шел как раз в то время, когда мир был похож на бесконечно работающую утробу, выпускавшую все новых и новых людей, ничем не отличающихся от других. Таких же серых, таких же стереотипных, подогнанных, как под трафарет. Люди шли мне навстречу, толкались, спешили куда-то. Я не успевал охватить взглядом хотя бы одну фигуру. Все перемешивалось в одном потоке. В потоке, где не чувствуется ни время, ни люди, ни жизнь. У входа играл мужчина средних лет на скрипке. Я остановился послушать. Он старался играть пятую симфонию Густава Маллера, но ему это не очень удавалось. Хотя было заметно, что играл он с чувством. Воздух стоял ниже обычного. Наверное, снова был произведен несанкционированный выброс заводских шлаков в воздух. Очень много людей в толпе покуривали свои сигареты. Кто-то курил, чтобы избавиться от стресса, кто-то, чтобы просто убить время, а кто-то уже по привычке. Вечер окутан дымом и смогом. Что может быть лучше? Я спустился в подземный переход, где еще доносилась музыка игры скрипача. Люди продолжали идти. Им не было конца. А жизнь шла своим чередом, вроде бы и без моего участия. Такое мое состояние Лев Толстой называл «душевной трусостью». От этих мыслей, моей трусливой душе ни стало хуже, и ни стало лучше. Я вышел на перрон, где меня встретил промозглый ветер, который сквозил по железнодорожным путям, как призрак давно ушедших поездов… Пара тлеющих окурков скрылись с перрона под порывом ветра на крупный железнодорожный гравий, и тихо себе продолжали тлеть… На перроне людей практически не было. Кое-где стояли одиночки со своим тяжелым багажом, ожидая то ли поезд, то ли тележку для груза. Я оглянулся вокруг себя. Со мной не было никакого багажа. Я скорее сам был багажом. По сути, в свой путь мне нечего было везти, кроме моего тела и, возможно, еще чего-то, что такое же невидимое и легкое, как ветер. И чем-то схожее с призраком давно ушедших поездов…

***

Плед оказался не нужен. Эта ночь была не такой холодной, как предыдущие. Но ветер иногда посвистывал, пробегая по ушам и спине мелкой дрожью. Шум волн заглушал мои мысли. Еще пол бутылки дешевого Сира Эдвардтса должны были впитаться в меня и раствориться в мутном опьянении. Спешить было некуда, еще целая ночь впереди. Ночь, за время которой можно перевернуть мир или не успеть и моргнуть дважды. На это все мне было как-то наплевать. Я сделал еще пару глотков и прилег на спину, ощущая каждый неудобный камень гальки. Звездное небо раскинулось передо мной во всей своей таинственной красоте. По радио передавали утром, что ночью можно наблюдать метеоритный дождь. Я как раз вспомнил об этой новости, как заметил один из метеоритов, который нам приятнее представлять в образе падающей звезды, чтобы загадать желание. Улыбка появилась на моем лице. Я не знал, что загадать. Пока я думал пролетел еще один метеорит, оставляя за собой светлый след, который не остался на небе уже в следующее мгновение. И этот след выразился в моем желании. «Пускай у всех все будет хорошо. И все будут счастливы» – сказал я еле слышно. Это скорее два желания. Но я ведь увидел две падающих звезды. Море мерно шумело своим прибоем; ветер несильными порывами придавал мне ощущение течения жизни и времени; а старый малый буревестник снова прилетел, и сел на небольшую возвышенность. Он был явно пунктуальнее меня. Очередную ночь он проводит в моей компании. Или я в его? Это не имело значения. Он всегда присаживался на одно и то же место. Никогда не подходил ко мне ближе. Это был явно очень деликатный малый буревестник, который уважал свое пространство и мое. И мы не мешали друг другу. Мне было интересно наблюдать за звездами. А он отчаянно вглядывался вдаль, за морской горизонт, где море и небо сливались в полную тьму. Возможно, он думал о своем доме. Об острове Мэн, вблизи Великой Британии, откуда этот вид родом. Когда горизонт стал проглядываться, а небо начинало прятать звезды, я вставал и собирался уходить. А буревестник, не повернув ко мне головы, взлетел, и паря над маленькими волнами, обозревал возможные направления своего путешествия. Быть может, мои желания сбудутся, и все будут счастливы. Включая и этого малого буревестника.

***

Грузная туча нависла над Нью-Йорком, угрожая пролиться сильным дождем. Все сбережения Джона давно иссякли. К тридцати пяти годам он успел сделать многое и побывать в разных местах. Он даже играл на бирже, где заметил в себе смелость, а так же удачу. Работал и в издательстве Лос Анджелеса, где подбирал на улицах самых талантливых писак, и создавал им имя и репутацию издательству. За мелкие кражи и спекуляции успел и посидеть за решеткой. И это стало последней каплей разрыва отношений с его другом детства. По истечению срока, Джон работал на стройках, на лесопилке в Брайтоне, и уборщиком в психиатрической больнице Норвича. Но везде его увольняли. Однажды, очередной его начальник, сказал, что у Джона самые ужасные мандиблы. Джон только рассмеялся, и взял себе на вооружение эти слова, и временами подбадривал себя ими, посмеиваясь своим грудным басом. Джон был не из тех людей, кто будет чувствовать на себе вину. Это был настоящий волк-одиночка. Но несмотря на это он тянулся к прошлому. И сам не знал почему и зачем. Небо над его головой разразилось громом. Затем мелькнула молния, снова ударил гром с оглушительным ревом, и небо прорвалось проливным дождем. Джон долго ждал этот осенний дождь. Его серый плащ стал на тон темнее от дождевой воды, а волосы от влажности вились и липли на лицо. Недавно Джон познакомился с творчеством и полностью поддался сублимации. Когда он рисовал, все для него переставало иметь значение. Джон ощущал себя перерожденным. Он будто возносится сердцем на чердаки домов и наблюдает за движением внизу заземленных людей. Это сравнение Бальзака так понравилось Джону, что он решил нарисовать свое видение этих слов. Когда он рисовал картину, то время от времени посматривал в окно пятого этажа на людей, идущих внизу. Тогда тоже шли дожди, целую неделю. А Джон вдохновлялся, смотря на людей; смеялся, вспоминая слова начальника; и рисовал то, что являлось для него целой эпохой его чувств, где сердце не имело границ и всегда билось в такт морского прибоя. А теперь он шёл под дождём в центре Нью-Йорка. За ним наблюдали завсегдатаи кофеен со скопидомским любопытством, и за тем, как в руках Джона расплываются краски его картины, превращая его произведение в magnum opus.

***

…Взор падает на едва заметные мелочи, которые в обычной жизни мы привыкли не замечать в вечной спешке куда-то. Голуби воркуют на крыше под лучами утреннего солнца. На автобусной остановке уже ютились еще сонные люди, прикрываясь друг другом от прохладного ветра. Зеленая трава укуталась во множественные капли нетронутой росы. А где-то на краю мира добрый старик-вершитель покуривает с улыбкой на устах трубку мира, и, щурясь, пускает по небу густые белоснежные клубы облаков. Птицы щебечут, как заблудившиеся невменяемые, что можно оглохнуть, если прислушиваться. Листва деревьев колышется от ветра, и играла на солнце своим ярко-зеленым цветом. Париж, Марсель, Будапешт, Осло, Нюрнберг, Рейкьявик… Искусная архитектура придаёт миру некую грязную совершенность бытия, которую оставил после себя человек. Скверы, извилистые улицы, тоннели, замки и соборы… Все это выглядит, как символ присутствия человека умелого и талантливого во времени. Белка закопала очередной желудь в мягкой от сырости земле. Скорее всего, назавтра она уже и не вспомнит о своем секрете, как люди не вспоминают своих обещаний, клятв и чувств. Колоски пшеницы устремлены в небо. Еще пару недель и сенокосцы снимут урожай. Море на пляже Ривьеры смыло все былые следы любви и недосказанных прекрасных слов, прерванных самим актом любви. Горы скрыли в тени все то, что не подвластно взору и все то, что не переносит света. Ручей так же унес что-то с собой, потоком незримых прозрачных вод. Далеко-далеко, на краю небосвода, ручей обновится опять, и пуститься в скорости снова. Закат за рассветом, рассвет за закатом… Все меняет друг друга в бесконечном пути. Кошки балдеют от собственной грации и подают пример глупым прохожим. Собаки рождены для любви, сами того и не зная. Вечер сменяет день, день сменяет вечер. Осталось совсем немного времени одному маленькому призраку… Побыть свой сороковой день в земном раю и улетучится как прах и пепел в безоблачную даль…

***

На Валентина снова накричали соседи во дворе. Он громко включал музыку в конторке по приему тары и макулатуры, где он работал. Сегодня весь рабочий день у него играл Делиб. И довольно громко. Его худощавая высокая фигура не замечала никаких жалоб, из-за чего соседи его иногда побаивались и считали даже сумасшедшим. В действительности его невозмутимость была прикрыта самой музыкой, благодаря которой он не мог слышать никаких жалоб. Валентин так погружался глубоко в музыку, что весь мир сразу становился снисходительным в его глазах. Каждый день он читал какую-то литературу. Валентин постоянно удивлялся, как люди могут выбрасывать на сжигание таких писателей и поэтов, как Мандельштам, А.К. Толстой, А.Н. Толстой, Хаксли и даже Джойс. Но если спуститься на землю, можно было воочию увидеть нищету и голод. И все вопросы «почему?» сразу теряли свой смысл. Изо дня в день Валентин копался в запыленных кучах растрепанных книг, чтобы найти то, что он искал уже долгое время. От своей прошлой жизни он сбежал. И все ненужное, гниющее и умирающее оставил на поедание тупому прошлому. Денег ему никогда не хватало. Но он всегда считал себя счастливым. Вся его новая жизнь была заключена в поиски. В поиски прекрасных людей, захватывающих путешествий, себя самого и той единственной книги. В жизни Валентина, как в жизнях многих других людей была так называемая обратная сторона «попадания в струю». Такие периоды вообще зачастую не имеют конца. Они охватывают все области действия человека, даже мыслительную, заставляя тем самым чувствовать человека узником собственной прокрастинации. На горизонте уходящего рабочего дня Валентин заметил знакомую старушку. Она уже долгое время не захаживала к нему с макулатурой. Вся ее семья уехала жить на запад, а она не захотела. Мол: «За могилкой мужа никто и не присмотрит…» Валентин с жадностью хватился за связку книг, и перебирал содержимое. Это была та самая встреча, когда Валентин нашел то, что искал. Он открыл эту книгу, нашел рисунок какого-то ящика на первых страницах. Быстро перерисовал его себе на листок, сложил и сунул во внутренний карман пиджака с левой стороны. Затем он как помешанный поцеловал книгу и сказал: «Спасибо, Экзюпери. Теперь и у меня есть ящик, куда я помещу все свои мечты."

***

Как-то ночью, на заснеженной вершине французских Альп, замигал какой-то свет. Его свечение походило за свечение звезды,– яркое и ненавязчивое. Местный винодел Жереми, заметил этот огонек, будучи в легком опьянении от своего нового вина. Его фамильная вилла уже давно требовала реставрации. На что Жереми махал рукой, и продолжал каждый день пить свое вино и закусывать его ароматным козьим сыром. Когда Жереми увидел этот огонек на вершинах Альп, которые были заметны вдалеке через окно второго этажа его виллы, он только засмеялся. И его новое вино понравилось ему еще больше. В этом он убедился, после того, как расспросил всех соседей в округе. Никто больше не видел этого свечения. Жереми стал еще более горд за свое чудо-вино. Каждый вечер, после тяжелого рабочего дня, он присаживался на своей веранде, накидывал на плечи старый легкий кардиган и наслаждался своим гедонизмом. Бокал вина, сыр и красивый вид из окна, – это истинное счастье настоящего француза из провинции. Иногда он включал на граммофоне пластинки Моцарта, Дебюсси. Но зачастую любил свою мерную тишину. Уже как месяц, каждый вечер Жереми видел свечение. Казалось, для него, без его осознанного ведома, жизнь обрела какой-то смысл, какую-то цель. Это свечение в горах манило его. Будучи человеком простым и лишенным предрассудков, Жереми решил позволить себе небольшой отдых и отправиться в горы. Он выехал с Мартода, и добрался до Сен-Жерве-Ле-Бен, через Межев и Деми-Картье. Он заранее проложил себе маршрут. А о свечении он думал, как о мотивации, но никак не наделся встретить его источник. Проехав Монбланский тоннель, Жереми добрался до Эгюй-дю-Миди, где остановился на ночлег в местном маленьком отеле. Утром Жереми доехал до Мон-Блана, откуда ему необходимо было найти дорогу аж до скалистой гряды Дом де Миаж, которую он видел из окна своей виллы. Жереми шел вместе с экскурсоводом. После двухдневного пути они достигли горы Дом де Миаж. Иногда нужно дождаться ночи, чтобы увидеть желанное – подумал Жереми. И как только взошла на небе огромная гипнотическая Луна, Жереми увидел на некрутом склоне яркое свечение. Когда он подошёл к нему с опаской, то разразился тихим смехом. Лунный свет ярко отражался в дне стеклянной бутылки фамильной винодельни Жереми де Тие.