Ну и последнее: Победитель

Ну и последнее: Победитель
Иван Андреевич Баркевич

"Какая разница, по какой причине вы не можете меня уволить?"....

Этот рассказ повествует о человеке, который выжил.

Не просто выжил, а продолжил жить.

Иван Баркевич

Ну и последнее: Победитель

«Ну и последнее: Если вы еще раз позволите себе на уроке…»

«Позволю». Бархатным голосом прервал речь директрисы двадцатисемилетний учитель литературы.

Он встал, с кряхтением и грудным вдохом оперся на свою клюку, которую на людях почетно называл тростью и которая напоминала собою трость, однако все же была клюкой, прошел по небольшому классу, тяжело передвигая свое качающееся тело так, как ходят по твердой почве больные бобры, уже давно отжившие свой век или, может быть, неудачно переломившие ногу, которая так и не срослась правильно.

Черная густая борода этого учителя была изодрана клочьями седины, которая также белела и на висках, глубокие морщины изрезали лоб, так недавно окончившего институт человека.

«Борис Алексеевич, собрание еще не окончено!» Чуть ли не закричала ему в след директриса лет так, сорока восьми. Она имела приятную наружность и довольно ухоженные темные волосы, подстриженные под каре.

«Татьяна Владимировна, мне плохо, нужно принять лекарство». С мягкой улыбкой на лице ответил Борис Алексеевич.

После чего он открыл дверь и увидел двадцать с лишним ребят, ожидающих того момента, когда закончится небольшое учительское собрание.

«Здравствуйте, Борис Алексеевич!» В разноброд поздоровались со своим учителем десятиклассники. Борис Алексеевич опять мягко улыбнулся и прошел сквозь толпу этих счастливых, беззаботных детей. За ним, он прекрасно это видел, вышла Татьяна Владимировна и, угрюмо посмотрев на свежие лица подростков, двинулась сквозь них так, как обыкновенно движется одинокий человек по чистому девственному полю, которое дышит жизнью и со вкусом, смачно ест ее, а он, такое же живое существо, как и луговые травы, одинокие деревца, легкие, несущиеся по ветру птицы, вынужден зарыться с головой в свои трудности и свои проблемы, лишь изредка напоминая себе о том, что есть места, где не серой бессмысленной суетой, а зеленым пиром кипит жизнь. Уже через несколько шагов Татьяна Владимировна остановилась и перестала идти за сбежавшим преподавателем, так как тот уже подходил к лестнице, находившейся в конце коридора…

«На следующей перемене зайду к нему». Решительно подумала эта громкоголосая, однако довольно податливая женщина.

«Лестница!»… Это слово всегда проносилось огнем в мозгу учителя литературы, когда тот подходил к этой стандартной обшарпанной школьной лестнице, с ярко-выкрашенными перилами и десятью ступенями в одном пролете. Медленные шаги, быстрая боль… К этому тяжело привыкнуть… Порою, когда нужно было подниматься на второй или третий этаж, Борис Алексеевич отказывался, ссылаясь на то, что сегодня особенно сильно болела нога, однако сейчас ему нужно было пройти в свой кабинет, а значит спустится со второго на первый этаж… Два пролета… Двадцать ступенек… Двадцать раз в твой левый бок ударит тупая, жгучая боль.

Медленно преодолев это препятствие и пройдя еще метров сорок по светлому длинному коридору, Борис Алексеевич наконец-то открыл дверь в свой кабинет. Приятный воздух, наполненный смешением запахов нескольких сотен ухоженных книг; растений и цветов, стоящих на подоконнике и шкафах и свежего майского воздуха, ударил в нос хозяину этого кабинета.

Через минут семь должен был начаться урок, однако учеников не было, так как воспитатель одиннадцатого класса отпросила своих детей для итоговых репетиций школьного вальса. Борис Алексеевич прошелся вдоль своих книжных шкафов и выбрал объемный сборник Уильяма Сарояна. Удобно усевшись в свое кресло, специально купленное и привезенное им в кабинет, он открыл первое произведение в этом тысячастраничном томе – «Человеческую Комедию».

Его глаза уже хотели бежать по приятным и счастливым строчкам читая… Глотая эту жизнерадостную и неутомимую в своем поиске доброй истины прозу, которая не отличалась величием и могуществом литературной гениальности, однако была своеобразным лекарством от отчаяния мира сего, но прием этого лекарства был сорван тремя вошедшими учениками.

«Борис Алексеевич, мы все равно вальс не танцуем и…» Робко сказал русоволосый, не очень высокий парень – Вадимка Терешев.

В глазах у учителя заблестел знакомый всем его друзьям огонек… Он прекрасно знал, что в вальсе участвуют, дай Бог, человек двенадцать, а остальных отпросили по принципу «заодно», и сегодня в его кабинете стояли три самых любимых ученика, те ради кого он и преподавал литературу в одиннадцатом классе, как серьезный предмет, а не добровольный факультатив.

«Садитесь». С доброй и ласковой улыбкой произнес Борис Алексеевич и трое ребят – два парня и одна девушка – уселись за передние парты.

Снова открыв «Человеческую Комедию» Сарояна, Борис Алексеевич начал читать вслух:

«Маленький мальчик, которого звали Улисс Маколей, стоял над только что вырытой норкой суслика во дворе своего дома на авеню Санта-Клара в городе Итаке, штат Калифорния»….

Через двадцать минут учитель прикрыл книгу, заложив свой сухой палец между страниц, и задал своим слушателям страшно банальный и даже пошлый вопрос:

«Что хотел сказать автор?»

На что дети ответили со свойственной только им улыбкой: «Почитайте, пожалуйста, дальше».

Борис Алексеевич улыбнулся им абсолютно так же, как и они ему. Это была искренняя, веселая и беззаботная улыбка человека, чья клюка с истертой ручкой стояла в двадцати сантиметрах от своего хозяина, смело облокотившись о его кресло, обитое темно-зеленым велюром.

Когда закончились отведенные и законные сорок пять минут, трое учеников вышли из кабинета со светлыми лицами, поблагодарив учителя за урок. Когда они открывали дверь, легкий, но довольно сильный майский ветер ворвался в кабинет, уронив с громким ударом на пол ореховую клюку. Борис Алексеевич посмотрел на упавшую лакированную деревяшку и, усмехнувшись, поднял ее. Его жилистая, сильная рука обхватила клюку посередине и положила ее поперек объемных и широких ручек кресла.

В кабинет, с внезапным и звонким стуком, вошла Татьяна Владимировна…

«Борис Алексеевич, я все понимаю, однако, пожалуйста, перестаньте. – Сбивчиво и неловко, чуть ли не с самого порога заговорила эта довольно успешная в своей карьере и жизни женщина. – Мы смирились с вашим творчеством, однако вы… Ваши декламации стихов на уроке… Зачем вы вчера читали детям поэта N? Вы же прекрасно знаете, что в нынешней политической ситуации, его… Зачем лишний раз провоцировать тех, кого не стоит провоцировать? Зач…»

«Остановитесь, Татьяна Владимировна. Вы же прекрасно знаете, что я продолжу читать вслух стихотворения этого человека, так как не только крайне уважаю его поэтический дар, но и, чего греха таить, лично и близко знаком с ним. Вы можете уволить меня, и я заявлял об этом как вам, так и Министру образования области D уже несколько раз. Это ваше право. Если же вы убеждены и восхищены моими педагогическими талантами, то будьте любезны…»

«Да бросьте, Борис Алексеевич, мы все прекрасно знаем, что вас до сих пор не уволили не из-за ваших педагогических талантов, а благодаря вашему имени и скандалу, который разразится после вашего увольнения».

«Пусть так… Может быть действительно несколько моих книг, переведенных на пятнадцать языков, значат для вас и министерства больше, чем те талантливые ребята, которым я дал возможность писать и печататься, которых я научил творить и работать. Однако я считаю иначе, да и… Имеет ли это смысл? Какая разница из-за чего вы не можете меня уволить? Может быть, дело вообще в вашей нравственности, которая не позволяет выгнать с работы инвалида, пролежавшего три с половиной года в онкологических клиниках?

По крайней мере я надеюсь на то, что если бы на моем месте был другой преподаватель, не имеющей моей фамилии и моих работ в авторстве… Я надеюсь, что вы бы его не уволили из-за цитирования очень сильного поэта современности… Ведь так?»

После этих слов Борис Алексеевич, не дожидаясь ответа на свой вопрос, взял трость, лежащую до этих пор на кресле, и тяжело поднялся, опираясь на нее. Обычно в такие моменты он не мог сдержать легкого стона, из-за тупой и тяжелой боли пронзавшее тело при резких движениях, однако сегодня у него получилось это сделать.

«Извините, но мне нужно идти». Холодно произнес учитель литературы, уже выходя из кабинета…………………………………..

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

По дороге домой он присоединился к семерым старшеклассникам, которые бодрыми, быстрыми шагами выходили из школы. Среди них была и та самая троица, пришедшая на урок, несмотря на «Итоговую репетицию вальса». Увидав своего учителя, ученики сильно сбавили скорость, подстраиваясь под темп своего преподавателя… В живом говоре беседы и веселом смехе был пройден один километр – ровно столько, сколько было до дома Бориса Алексеевича. Некоторые ребята жили ближе к школе, однако во время таких прогулок они забывали про то, что им надо было свернуть на сто, двести или триста метров раньше.

Радостно улыбнувшись, учитель попрощался со своими учениками и, открыв деревянную крепкую калитку, вошел во двор своего дома. Рука тут же потянулась к носовому платку, лежащему во внутреннем кармане пиджака и, вытащив его, быстро вытерла страшно вспотевший лоб, с которого соленые капли воды стекали уже по проторенным дорожкам… Ровно по тем же темненьким, влажненьким дорожкам, которые так легко образует кровь, текущая рваными, непонятными ручейками из тех мест, где снова разошлись крепкие медицинские швы.

Врачи всегда поражались этому человеку… Он выжил… Выжил!? До сих пор хирург, оперировавший этого робкого студента, случайно выяснившего о своем диагнозе, не понимал, как этому пареньку удалось продолжить жить. Мало того, что безумная операция, на которую согласился пациент и которая гласила жизнь лишь в пятнадцати случаях из ста, прошла успешна и предельно успешно… Так еще и лечение в десятках клиниках до и после этой семичасовой войны с темной заразой внутри юного тела, продолжалось несколько долгих лет…

Борю выписали из больницы в состоянии почти не передвигающегося скелета, который мог хотя бы относительно управлять только той частью своего тела, которая находилась выше поясницы.

За долгие дни и месяцы беспробудного лежания Борис Алексеевич прочитал почти всю русскую, французскую и английскую классику, написал порядка девяноста рассказов, а также четыре повести и один небольшой роман… Все то время, которое не было занято страшным больничным сном или беспамятством, он читал, писал или говорил.

Выйдя же из больницы, вдохнув в грудь не этот кисло-лекарственный, пропитанный смертью и болью воздух, а какой-то другой свободный и вольный… Нет… Это был даже не воздух, это был ветер, залетевший в легкие на своих белоснежных крыльях… В этот момент Борис Алексеевич смог сказать лишь одно слово – жить – после чего слезы живительной влагой вымыли из него остатки страха и рака, засевшие где-то в далеких недрах души и тела.

Он расплатился с долгами, взятыми его родными во время лечения, благодаря гонорарам за свои произведения, договорился с ректором института, в котором учился до этого на преподавателя литературы и русского языка и, сдав предварительные экзамены, смог поступить на третий курс, с которого его забрали на долгие годы в белые стены.

И сегодня этот измученный, но румяный и живой человек, входил в дверь своего дома, где его с ласковой улыбкой целовала миленькая жена, а маленький, полуторагодовалый сын, радостно крикнул приветствие на своем младенческом языке, в котором разобрать можно было только одно слово: «Папа!».

Борис Алексеевич был счастлив. Почему? Потому что он считал себя счастливым. Без оговорок, без робкого взгляда назад…

И его автограф – «От самого счастливого человека на земле», который был придуман, как добрая издевка над самим собой, стал реальностью…

***

За окном двое двенадцатилетних ребят несколько часов играли в ножички и, наконец, к семи часам вечера милый мальчик, стоящий слева от небольшого сельского лесочка, угрюмо произнес, отдавая нож своему напарнику: