Распутье

– Желна просит пить, скоро дождя не будет. Это такая птица, которая всё делает наоборот. Слышишь, рябчики начали пересвистываться, птички гомонят, тучи стали светлее, – ответил Арсё.

Вышли на перевал. За сеткой дождя темнел горизонт, и там уже просматривалось чистое небо. Цепляясь за кусты и деревья, стали спускаться в глухой распадок, что разрезал сопку надвое.

– Вот мы и дома, – выдохнул Арсё.

Дождь почти прекратился. Журавушка осмотрелся. Невообразимое разнолесье окружало их. Над распадком высилась скала. Журавушка скользнул по ней взглядом и отвернулся, а Арсё, задумчиво глядя на скалу, заговорил:

– Скала – это радость и печаль людская. Почему радость и печаль? Пока ты молод, ты на любую скалу забежишь. С нее тайгу увидишь. А когда стар станешь, то только в думках можешь побывать на той скале. Скалы – это и память земная. Они всё знают, но пока молчат. В этой скале пещера есть, там очень давно жили люди, они оставили нам рисунки людей, зверей, а вот кто их нарисовал, не говорят. Может быть, когда-нибудь скажут. Там есть каменное лицо женщины. Первый раз увидел, чуть не умер от страха, думал, дух подземелья за мной пришел. Тинфур-Ламаза остановил. Убежал бы.

– Как понимать «в этой скале»? – спросил Журавушка.

– Когда увидишь, всё поймешь. Захочешь узнать тайну, но не узнаешь.

Справа, там, где косо обрывалась сопка в говорливый ключ, виднелся прилавок[27 - Прилавок – площадка ступенчатого обрыва с относительно ровной поверхностью.] с десятину[28 - Десятина – старая русская единица земельной площади. Применялось несколько разных размеров десятины, в том числе «казённая», равная 1,09 га.]. На прилавке росли кедры, березы, жестко шуршали меднистой листвой дубы.

Охотники продрались через заросли чертова дерева[29 - Чёртово дерево – аралия маньчжурская.] и лианы лимонника, вышли в чистые кедрачи. Обошли их кромкой, очутились перед входом в пещеру. А вход тот закрывали елочки, стояли рядками, негусто – явно кем-то посаженные. Перед входом в пещеру была сложена кумирня[30 - Кумирня – небольшая языческая молельня.] из серого камня. На приплечеке лежали истлевшие тряпочки, окаменевшая лепёшка, ржавый берданочный патрон.

Арсё упал на колени и стал просить духа гор, чтобы он всегда был к нему и его побратиму милосерден, не карал бы бедных-пребедных охотников. Горячо убеждал своего бога Лапато[31 - Лапато (Лаобату) – дух гор, дух – хозяин охоты.], что они не хунхузы, что у них не больше двух рубашек, что они пришли сюда делать добро и только добро.

Журавушка уже недурно понимал язык Арсё, в который вплетались китайские, корейские, удэгейские слова. Но большинство слов было орочских.

Арсё продолжал:

– Мы никого не убили, никого не обманули, мы пришли сюда, чтобы прополоть травы, пересадить молодые корни, сделать плантацию Тинфура-Ламазы ещё лучше и чище. Ты понимаешь меня? Спасибо, спасибо, что понимаешь.

Вошли в пещеру. В ней было сумрачно, но тепло и сухо. Сверху тянул легкий сквознячок. Под ногами хрустнули угли. Кто здесь жег костер? Скоро глаза привыкли к сумеркам. У костра лежала сухая трава, ветки пихты. Кто спал у всесильного огня?

Арсё показал на полоску света, что шла сверху, сказал:

– Пошли наверх, туда дух гор прорубил ступеньки, чтобы люди могли подняться на вершину скалы.

Прошли немного. Арсё показал колодец, в котором тихо журчал ручеек. Поползли по узкому лазу. Стало чуть шире, начали подниматься по ступенькам. И вот они на самой вершине скалы, неприступной скалы. В разрывах туч мелькнуло солнце. В тайге стало светлее.

– Сюда не забежит даже кабарга.

– Да-а, место ладное, будь патроны, можно от тысячи хунхузов отбиться. Один у лаза в пещеру, другой наверху – и никто не сможет выкурить отсюда. Хорошо кто-то придумал.

– Кроме духа гор, такое придумать некому. Это он сделал пещеру, чтобы спасать самых добрых людей. Посмотри вон туда, там растет женьшень.

– Так близко? Давай сбегаем, – заторопился Журавушка.

– Не надо торопиться. Вчера не спешили, не будем и сегодня спешить. Когда в душе зудится, то надо ее почесать. Торопливый конь всегда первым падает на крутой горе. Пошли чай пить, сушиться, говорить и думать.

Вечер. В распадках затабунились новые туманы. Наступила тишина. Арсё долго к чему-то прислушивался, затем сказал:

– Улетела за солнцем квонгульчи, охранница наших корней. Когда мы здесь были с Тинфуром-Ламазой, слышали ее чистый голос. Она была послана сюда духом гор, чтобы охранять наши корни, уводить прочь злых людей.

Заглянула в пещеру первая звездочка, что низко висела над сопкой. Скоро выплывет месяц-ладья, чтобы своим призрачным светом подсветить в тайге. Обязательно выплывет, потому что небесные ладьи не боятся небесных штормов. Лишь для морских ладей шторм страшен. В пещере ровно горел костер. Его сполохи вырывались из зева пещеры, освещали гущару тайги, лапастые ели.

Сон, как всегда на новом месте, был чуток и тревожен. А ко всему мешали спать своим писком летучие мыши, которые изредка садились на головы.

– Твари, спать не дают! – ругался Журавушка.

– Нельзя ругать. Летучие мыши – это души летучих людей, с летучими думами, душами. Сегодня они здесь, а завтра уже в другой земле. У таких людей нет земли, нет родины. Вот умерли, а духи гор в наказание сделали их летучими мышами, чтобы они знали свою землю, свою родину. Прости их.

– Можно и простить неприкаянных, – усмехнулся Журавушка.

Наконец пришло утро. Тайга в росе, даже чуть устала от её обилия. А тут и солнце. В тайге птичий гомон, пересвист рябчиков. Ночь прошла, день пришёл. Вылетел бурундук из норки, проспал. Вскинул хвост трубой, цвиркнул, побежал в кедрач лущить шишку. Зима долгая, надо делать запасы. На ёлке вниз головой зависла белочка, пристально и настороженно смотрит на Журавушку, вышедшего из пещеры. Гуркнула и понеслась по вершинам, подруливая хвостом, прочь, в кедровник.

Напились чаю. Арсё поднялся и повел рукой в сторону кедрача:

– Сейчас ты увидишь нашу плантацию. После этого ты должен стать ещё чище, добрее, чем был до этого. А проснётся жадность, то гони ее прочь. Если потеряешь лицо, то Арсё тебе второе не даст.

– Хватит теребить меня, сказал, что всё будет хорошо, значит, так и будет. Память, видно, у тебя дырявая.

– Не память, а душа стала дырявой, людям перестаю верить. Жадные они. Злые они.

– Ты уже говорил это. Если не веришь, то зачем вёл меня сюда? Ты видишь, что я стал другим. Раньше во мне жило два человека, теперь живет один. И не баба Катя меня вылечила, а время. Оно большой лекарь. Кто, как не я, нонче половину добычи отдал солдаткам? То-то. А ты небось забыл это сделать, пока я не сделал.

– Да, ты стал другим, но ты еще не Тинфур-Ламаза.

– Тинфур-Ламаза был человечище, а я просто человек.

– Но после того, как ты всё увидишь, ты должен стать похожим на Тинфура-Ламазу.

– Ладно, не пытай. Раз поверил, поверь и второй раз. Сейчас трудно жить без веры в человеков. А ты… Одни остались, даже Макара Сонина, своего летописца, не смог Бережнов отстоять от фронта. Вот тебе и указ о веротерпимости, о любви и дружбе. За всё это надо платить своей же кровью. Макар от горшка два вершка, а солдат. Не будь я болен и худосочен, быть бы и мне на одной нивке. Ты один бы остался, кому бы верил? Верь, не обману.

– В тайгу бы ушел. Но ради тебя здесь живу. Ты просто дурак, Журавушка, ведь я тебя больше всех люблю. А раз люблю, то хочу сделать из тебя Тинфура. Из меня Тинфур не получился.

Костер догорал, росы обсыхали, пора было заходить в тайгу.

– Еще раз говорю: от того, что увидишь, не сделайся жадным. Это может убить тебя и меня. Понимаешь?

– Пока ничего не понимаю. Но даю слово, что не буду жадным.

– Поймешь. Безродный мечтал о мраморном дворце в тайге, так там таких мраморных дворцов десять, а может быть, двадцать. Понял?

– Чуть понял, чуть нет. Пошли, – поднялся Журавушка.

Так же текла жёлудь, постукивали шишки.

10

Если Устин Бережнов, Пётр Лагутин, Федор Козин, пова?рчивая на бездарность и тупость своих генералов, все же могли считать себя победителями, то Макар Сонин, Макар-летописец, судя по его записям, считал себя не только побежденным, но и обреченным. Обреченной на разгром считал и Россию. Он в своей замусоленной тетради записал: «И вышед мы 13 августа во след солнцу, дабы окружить и разбить германскую армию, разбить и пойти на Берлин, Вену. Захватить эти города, поставить германца на колени…»

Начальник германского Генерального штаба Мольтке, не ведая о записи этого тщедушного солдата, еще задолго до войны записал в своем дневнике: «Все успехи на Западном фронте ничего не будут стоить, если русские придут в Берлин…»

Макар же Сонин не знал всей обстановки на фронтах и, если бы он знал больше, чем слышал от штабных офицеров, наверное, свои бы мысли облёк в другую форму, но и то он записал: «При наших генералах, при нашей путанице нам не видать Берлина как своих ушей без зеркала. Ибо срамно слушать, видеть, как офицеры трусят от германцев. Самсонов, коий назывался командующим нашей армии, отдав один приказ, тут же его отменял, слал другой. Я устал уже развозить глупые приказы этого генерала от кавалерии (я при его штабе связной как один из грамотных мужиков). Люди мотаются, люди теряются, в глазах офицеров тупость. И идем мы по диким местам, где нет почти дорог, а пески и болота. Тонут кони, пушки, есть нечего. А деревни здесь малы и бедны. Много не поживишься. Но и эти деревни мы объедаем дочиста, потому как на второй день похода остались без фуража для коней и едомы для людей. Голод, страх и безнадёга. И заметил я другое, что генерал Самсонов не знает своего штаба, кажись, он свалился с небеси и всех путает по именам, фамилиям. Боле того, он даже не знает, по какой дороге мы идем, куда идем. Эко безграмотен! А так мужик вроде бы неглуп. Правда, криклив, суматошен, так такое могло быть от этой неразберихи, даже паники, кою с трудом приходилось подавлять. Идём навстречу германцу и боимся того германца. Так зачем же идём? Ежли охотник боится медведей, то он на них и не ходит. То по плечу только смелому…»