Сумасшедший

Я основательно обдумывал свою вспыльчивую неприязнь к Юле в течение нескольких мучительных дней. Не то чтобы было много чего обдумать или это выходило сложно – нет, просто настроение бросало в крайности, как на американских горках: то стремительные восходы, вплоть до физического ощущения возвышенности чувств, то падение в глубочайшие ямы, мерзкие, удручающие до того, что мерк дневной свет в глазах. Всё сменялось быстро, без прелюдий, без жалости ко мне – это было трудностью к подступу решения моей проблемы.

А проблема действительна была. Я анализировал и всё-таки осознавал абсурдность мира без Юли, понял всю притягательность моей любви к Юле. От любви ведь нельзя отказаться; ею трудно, почти невозможно управлять. Кто это может – тот, наверное, практически бездушный человек.

Раньше я думал совсем иначе. Думал, что люди, однажды полюбившие друг друга, должны всегда быть неразлучными. Чем чаще я видел влюблённых людей вместе, тем они отчётливее врезались в мою память именно парой – порознь я их представить никак не мог. Настолько ли я был наивен или видел в людях априорный идеал – не знаю. Мне хотелось, чтобы так было. Мне грело душу чужое счастье: счастливые люди делились этим счастьем со мной, знали они об этом или нет.

Теперь всё стало другим, и мне не видится в людях идеала. Их чувства стали вычурными, а проявления их причудливыми. Объект любви теперь тщательно отбирается и с лёгкостью меняется. Осталось ли место любви во всей этой аффектированной волоките чувств?

Так или иначе, я чувствовал любовь. Мне не нужен был для чувств разум, ведь как мне припоминается мысль одного великого человека: половой инстинкт сублимируется до любви. Такое лаконичное объяснение этого чувства придаёт любви естественность, а также человечность. Но это скорее слишком банальные истины, однако, объяснить достоверно, со всей полнотой, это высшее чувство нельзя.

Какой бы Юля не была ущербной для моего испещрённого будущего, я хотел её видеть в моей жизни и именно поэтому следовал зову высшего полового инстинкта – любви. Правильное ли это решение или нет, я не знаю – я всего лишь человек.

8

Юля снимала квартиру в затхлом бараке – притом, что это был наиболее благоприятный вариант, и по цене, и по условиям. В этом была моя вина, я чувствовал вину, совесть теребила струны нервов и играла на них басистый реквием.

С одной стороны Юлиной квартиры жил самый обыкновенный сосед. Впрочем, обычный он был по своему внешнему виду и образу жизни, но никак не по личной обстановке, более локальной. Жил он один со своим сыном первоклассником. Жена его погибла незавидной смертью: была изнасилована и жесточайше избита перед своим же домом. По наступлению сумерек у дома всегда было мрачно; фонарь не горел, и не было видно ничего. Поэтому она и пролежала в снегу у самого дома до рассвета, а её же муж не углядел в снегу её тела, когда шёл домой с работы. Помимо этой катастрофы, клеймом присутствующей в их жизни и постоянно заставляющей горевать о прошлом, была другая. Этот сосед бил своего шестилетнего сына по поводу или без повода. Просто хотел его уничтожить, медленно, растягивая удовольствие. Я думаю, он видел в своём сыне себя и, как из того следует, мечтал о Великом саморазрушении. Видится здесь вина обстоятельств пережитых ими, пошатнувших психику соседа.

С другой стороны квартиры Юли жили алкоголики, как и сверху. Не просто алкоголики, а заядлые, прожженные. В квартирах стоял вечный смрад; грязь на полу походила на рассыпанную землю; жёлтые обои, ободранные, пропитанные жидкостями всякого рода и всё в подобном духе. Внутри всегда собирались артели аморальных, придонных представителей. Нередко происходили драки на разной почве, нередко посреди ночи.

Это не был особенный дом – всё обстояло глобально. Такой «порядок» существует в каждом городе, на который приходится добрая часть домов. Ничего особенного: подсчитав сумму, можно вполне назвать это тенденцией; не большинство, но и не то количество, которое можно назвать незначительным. Потому ли не странно звучит: ничего особенного? Как оно звучит, после всего рассказанного?

Юля находилась в этом обителе порока, эксцесса, смрада, вони, грязи, тараканов, клопов, неблагополучия и прочего.

Я шёл с серьёзным видом и прокручивал слова, фразы в моём воспалённом мозгу – пытался найти общий язык с собой и сделать заготовку предстоящего объяснения и по возможности дальнейшего диалога.

Всё было неважно и просто ненужным, так как когда я позвонил ей в дверь, и она её открыла, то неподдельно радуясь, бросилась в мои объятия. На этом фоне безысходности и упадничества я выглядел благородным рыцарем: от меня шёл запах цивилизации и настоящей счастливой жизни.

9

Мы стояли в обнимку в прихожей и не говорили друг с другом. Чувствовался её запах, вскруживший мне голову, и тогда я начал корить себя, какой я есть, корить Якова Петровича, корить всё на свете, что не давало мне с Юлей обыкновенного человеческого счастья.

Затем мы посмотрели друг другу в глаза, она погладила меня по щеке, и в тот момент я почувствовал перед ней стеснение, словно она мне совсем чужой человек.

– Прости меня, – вымолвил я.

Она кивнула, однако это не означало утверждение. В её глазах виднелась боль, моё предательство и её недоверие ко мне. Это было по-настоящему справедливо.

Многое в мире происходит честно и справедливо, по велению природной задумки. Испарившаяся вода взмывает паром в небо, затем проливается на землю. И вроде бы: вода вверх – вода вниз, из земли и в землю, – но высушенное растение, от слишком интенсивного испарения таким образом не вернуть. Вроде бы всё логично, но природа задумала другое. Нельзя вытянуть из него всю воду, а потом влить назад как ничего не было – нельзя забрать и отдать. Поэтому они высыхают раз и навсегда – реанимация бесполезна. Как и человеческое извинение не придаст жизни, высушенному яростью, сердцу.

Мы сели на её простую панцирную кровать. Я осматривал всю обстановку и проклинал себя всё больше и больше; Юля начала собирать вещи, в то же время странно поглядывала на меня пугливым взглядом, натянуто и глупо улыбалась. Яков Петрович начал вести пропаганду своей точки зрения насчёт данной ситуации. Он никаким образом не заглушался мною, всё искушал меня поддаться ему и сделать так как он просит.

Дальше всё в дыму, где я уже не был мной. Сначала меня начало лихорадочить, затем я видимо уснул; Яков Петрович завладел телом и вершил свою правду.

Проснулся я посреди ночи лежащим на кровати Юли. Юля лежала рядом, и мне вздумалось вдруг, что я просто вырубился от своего возбуждённого состояния, а она прилегла со мной рядом, потому что не решилась меня будить.

Было бы хорошо, если так. Но Юля не дышала, лежала окровавленная; а я, узнав о своём преступлении, выбежал на мглистую улицу, держа в руках липкий кухонный нож, и бесследно растворился в ночной темноте.

ЧАСТЬ 2

ФЕЛИКС

«Умерли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек» – такова должна быть в великий полдень наша последняя воля!

Фридрих Ницше

«Так говорил Заратустра»

1

Этот человек меня не изменил, он лишь подтолкнул меня в самую бездну безысходности.

Прошло шесть месяцев с того момента. Какое-то время шла ожесточённая борьба между мной и Яковом Петровичем. Меня пугал сам факт борьбы с чем-то внутри меня. Ведь это настоящее сумасшествие, не правда ли? Однако голос в голове приутих, дыхание стало ровным, сердцебиение стабилизировалось, и я принял своё «Я», отвергнув инородное. Так я думал.

С Феликсом я познакомился при странных обстоятельствах. Можно даже сказать при неповторимых обстоятельствах.

Как-то я зашёл справить нужду в старый, давно заброшенный детский садик, внутри которого уже выросли огромные тополя и кусты. Я спокойно делал свои дела, как послышалось шмыганье носом и едва слышное всхлипывание. Во мне пробудился живой интерес, и я решил взглянуть может кому-то нужна помощь.

Неизвестный человек стоял на коленях и плакал, молил о пощаде. Феликс стал для него идолом для поклонения – его руками держалась судьба человека. На моих глазах возникла новая религия «Феликсанство» и неизвестный мне человек был примкнувшим к этой новорождённой религии адептом. Человеческая игра в бога – самая несправедливая игра, ведь в ней нет победителей, судьи – эгоцентричны, а проигравшие, как правило, выводятся из субъективных умозаключений. Синдром бога – самое страшное заболевание на планете, это наивысшая степень воли к власти, когда человек уже считает себя на самой вершине иерархической ветви. Человек чувствует, что у него существует высшая цель, что все его окружающие – средства жизни лишь для него одного. Такой человек не просто фанатик идеи собственного идола, он законченный солипсист – он никогда не увидит мир иначе своего надуманного восприятия. Таким был Феликс.

– Ты хочешь что-то сказать, перед тем как я тебя убью? – сказал Феликс.

– Прошу вас, пощадите меня! – сказал неизвестный.

– Ты потратил свои последние слова на бессмыслицу. – Феликс начал харизматично размахивать пистолетом. – Ты всю жизнь прожил бессмысленно и даже напоследок не смог хотя бы просто послать меня куда подальше. Вот же мерзкое создание. – Феликс хладнокровно выстрелил неизвестному прямо в грязный и мокрый от пота лоб. Человек откинулся назад и навечно поместился в тёмный мир. Отчасти я ему завидовал, ведь прямо в этот момент он узнал ответы на все вопросы, а во мне вопросы жизни и смерти всегда вызывали рьяный энтузиазм. Видимо, я законченный метафизик.

Ручей крови побежал по песчаной земле. Дорогу ручью перегородил мой ботинок. Я стоял за стеной и меня хорошо закрывали кусты, но Феликс всё-таки меня приметил. Он не возбудился от вида случайного свидетеля, а потащил за ноги труп новоубиенного в кучу других (я только её заметил). Мозги золотились на сухой траве, они были похожи на кусочки мутного варёного рубина.

– Ну что ты там стоишь? Проходи, поможешь, – произнёс Феликс в мой адрес.

Крови было много вокруг и я заметил у неё одну особенность: сначала кровь густая и липкая, как смесь киселя и томатного сока, потом при свёртывании она превращается в кристаллический порошок, чем-то похожий на ржавчину, видимо от находящегося в крови железа. Кругом было литров десять свежевылитой и свежесвернувшейся крови.

Я решил подойти, ни сколько из-за желания ему помочь, ни сколько из-за страха, а чисто ради утоления моей неугомонной пытливости. Хотя для данной ситуации моя любознательность казалась уж очень нездоровой.

– Меня зовут Сергей, – произнёс я, приближаясь к тогда ещё незнакомому Феликсу и протягивая ему руку.

– Феликс, – отстучал он, подкуривая сигарету, щуря глаз и протягивая руку мне в ответ.

– За что ты его, Феликс? – спросил я.

– Он был слишком глупый, чтобы дожить до завтрашнего дня.

– Вот как. По той же причине ты не убил меня?

– Именно так.

– А скажи мне, все эти люди были глупее тебя?

– Да.