Операция «Тень»

– Межконтинентальные ракеты есть и у нас, и их много.

– Межконтинентальные баллистические ракеты? – лицо старика исказилось в гневе. – А зачем они нам? Советскому Союзу они нужны в качестве необходимого противовеса нашим военным базам в Европе, Азии, Северной Америке и для нанесения ответного удара по нашей территории. А зачем такие ракеты нам? Достать нужные нашим военным районы Советского Союза они давно могли бы с наших баз где-нибудь на Окинаве или в Англии. Наличие межконтинентальных баллистических ракет у нас лишь усиливает опасность ударов непосредственно по территории нашей страны, капитан.

– Возможно.

Прайс сказал:

– Наш вылет придется пока отложить.

– Слушаюсь, сэр, – летчик откланялся и вышел.

Глава восьмая

Всю ночь по крыше барабанил дождь. На рассвете Годдарт вышел из сарая, осмотрелся. Небо уже неделю источало влагу, земля пружинила под ногами, с ветвей деревьев стекали крупные капли воды. Окрест, до самого горизонта, над полями и перелесками, над взопревшей весенней землей колыхался туман. Он то непроницаемой пеленой опускался до самой травы, то слегка поднимался, и тогда было видно недалекое село, с острыми гребнями крыш и колодезными журавлями. От домов разбегались кудрявые яблони, приземистые, смутно различимые от сторожки лесника и от сарая, в котором Годдарту пришлось коротать долгие часы вынужденного безделия.

За все дни Годдарт не перемолвился с хозяином сторожки и парой слов, – не знал, кто тот, осведомлен ли, что собой представляет гость, впрочем, вряд ли, наверное, его уверили, что Годдарт всего-навсего неудачный мошенник, вынужденный временно скрываться от преследования уголовного розыска. К какому виду агентов принадлежит давший ему приют человек? Чутье старого разведчика безошибочно говорило: к злосчастной категории «грешников»: когда-то человек совершил преступление, – об этом пронюхали в разведке Харвуда, стали шантажировать, запугали разоблачениями и завербовали. Ну а после того как завербовали, ему уже ничего не оставалось, кроме как безропотно выполнять волю новоявленных хозяев и все время дрожать от страха быть в конце концов разоблаченным. У него, конечно, есть хороший выход – явиться с повинной в органы государственной безопасности, но не хватает для этого силы воли.

Годдарт уходил от границы в глубь нашей территории, петляя, как заяц. Он должен был пробраться в Москву, но маршрут, разработанный Грином, пока что уводил его в сторону, все больше ему приходилось забирать на север. Годдарт иногда чертыхался, сознавая, что каждый лишний километр увеличивает опасность «засыпаться», однако изменить маршрут он никак не мог – тогда нарушились бы какие-то сроки, планы, связанные с его тайным путешествием к Москве. Но сейчас он должен пробраться в Ленинград и там притаиться на некоторое время. О том, где и у кого поселиться, он узнает из письма, которое ожидает его в одном из ленинградских почтовых отделений до востребования на имя Бориса Львовича Егорова.

Годдарт вынул из кармана паспорт, диплом, справку. Как будто все в порядке – отныне он доцент и кандидат физико-математических наук товарищ Егоров.

Справа – темно-серые приземистые колоннады Казанского собора, слева – внушительное здание Дома книги. По Невскому спешили толпы пешеходов, бежали автобусы, автомобили. Годдарт поднялся на второй этаж Дома книги, неспешно переходя от одного отдела к другому, ему нужно было убить время. Он старался определить, нет ли за ним слежки, но ничего подозрительного не обнаружил. Потом снова вышел на улицу…

За витринами Гостиного двора виднелись толпы покупателей. Годдарт прошел мимо этого огромного магазина, остановил такси и поехал по Невскому в сторону Васильевского острова.

Годдарт плохо знал Ленинград. Ему всегда было не по себе, если он заранее не представлял, что увидит за следующим поворотом, для человека его профессии такое отношение к незнакомому месту вполне понятно. Но сейчас, пока шофер добросовестно колесил по линиям и бульварам Васильевского острова, Годдарта занимало иное: из письма, полученного им до востребования, выяснилось, что женщина, к которой Грин направил его, агентом Харвуда не является… Так в чем же дело, почему резидент разведки уверен, что именно квартира Тамары Лиховой будет самым подходящим местом, в котором можно на время спрятать Годдарта? Ответа на этот вопрос в письме Грина не оказалось. Правда, кое-что можно было заключить из другого письма, которое следовало вручить Лиховой, но всего этого мало, весьма мало для того, чтобы решиться доверить свою жизнь неизвестно кому!

Было уже совсем темно, когда, добравшись до Острова Декабристов, отпустив такси, разведчик пошел дальше пешком, на ходу разыскивая номер нужного ему дома. Нашел. Поднялся по полутемной, тесной, заваленной стружками и опилками лестнице и остановился у двери, на которой по соседству со звонком была прикреплена небольшая дощечка. Из надписи следовало, что звонок не работает, и предлагалось стучать. Годдарт тихо постучал. Дверь открылась, и перед ним предстала женщина с обрюзгшей физиономией, подстриженными волосами, одетая в потрепанные сатиновые брюки и неимоверно широкий черный свитер.

– Егоров, – представился Годдарт и приподнял шляпу.

– Борис Львович! Заходите, пожалуйста, я ждала вас.

Пока Годдарт снимал в передней плащ, хозяйка успела на кухне поставить на газ чайник.

– Сейчас будем пить чай, – сказала она, – угощу вас вареньем моего собственного изготовления.

Годдарт поблагодарил и протянул письмо.

– От отца Геронтия.

– Знаю, знаю – вы его родственник. Отец Геронтий – о!! Это же святой человек! – лицо Лиховой исказилось в подобострастии, отчего рыжие пятна на нем выступили еще ярче. – Я бываю так счастлива, когда мне удается исповедоваться у отца Геронтия!

Годдарт надеялся, что ему удастся остаться одному, отдохнуть, сбросить с себя нервное напряжение последних дней, однако получилось иначе. Пришла женщина средних лет, остроносенькая, с бегающими серыми глазами на упитанном лице. Лихова представила ей Годдарта в качестве близкого родственника отца Геронтия. Женщина была расстроена отказом сына пойти учиться в духовную семинарию.

Она сокрушалась:

– Что ты, говорит, мама, с ума сошла: мои товарищи будут космические ракеты, спутники запускать, на другие планеты собираются, а я пойду на попа учиться! Ни за что, говорит!

– Ты у отца Петра была, что он посоветовал? – озабоченно спросила Лихова.

Отец Петр, священник из церкви, которую Лихова почему-то именовала «пасхой с куличом», оказывается, поогорчался-поогорчался да и махнул рукой на парня – нельзя же силой на него воздействовать, но мать еще не хотела сдаваться, размышляла, как бы все-таки уломать юношу, за тем и к Лиховой пришла.

Пока женщины обменивались соображениями, Годдарт встал из-за стола, прошелся по коридору, размялся.

Облик Лиховой становился ему теперь понятнее, он даже пошевелил губами, не в силах справиться с удивлением: прожить всю жизнь среди советских людей и остаться вот такой, какая она есть, – это же надо уметь!

У Годдарта мелькнула мысль: а вдруг ему придется долго общаться с ней… Он возвратился в комнату, уселся на диване и стал внимательно слушать. Говорила почти исключительно Лихова.

– Мы живем по закону всемирного безобразия, – соловьем разливалась она, – и если еще отречься от существования потусторонней загробной жизни, то что же нам остается! Тогда я первая – веревку на шею… – у нее неожиданно краснели глаза, но Годдарт отлично понимал, что все это игра; уж эта-то ни при каких обстоятельствах вешаться не станет. Она явно кокетничала перед посетительницей, говоря, что у нее имеются свои, персональные, не только садовник и шофер, но и духовник, к которому она систематически ходит на исповеди, то в «кулич и пасху», то в Никольский собор.

– Да, да, – торопливо соглашалась женщина, – что-то есть свыше нас, над нами, – она вопросительно смотрела на Годдарта, желая убедиться, что тот не смеется над ней. Годдарт чувствовал себя как в зверинце: Библию, Евангелие, псалтыри, молитвенники, которые он заметил и на столике и на этажерке, он не ожидал встретить здесь так скоро.

После ухода врачихи Годдарт прямо спросил хозяйку, не думает ли она о том, чтобы уйти от мира, где всё суета, в тихую обитель, в монастырь. И тотчас почувствовал, что допустил промах. Лихова, внимательно посмотрев на него, сказала:

– Да, конечно, разве отец Геронтий не говорил вам об этом?

Отец Геронтий, естественно, ничего Годдарту не сообщал, и это поставило его теперь в щекотливое положение.

– Он что-то упоминал, – осторожно увильнул разведчик.

Лихова вышла в другую комнату и принесла оттуда пачку писем. Оказывается, кроме бесчисленных святых отцов, о которых Годдарту довелось услышать в этот вечер, у этой странной ученой была еще уйма друзей и другого сорта: святые «матери» и «сестры», весьма ей близкие и, по ее словам, «вещие». Вот через них-то и велась главным образом переписка с Ясногорским монастырем, но все дело упиралось, как понял разведчик, в жадность возмечтавшей о тихой обители мирянки Лиховой – она никак не могла придумать что-нибудь такое, что позволило бы ей пользоваться такими атрибутами суетного мира, как ее автомобиль «Москвич» и дача за городом. Отец Геронтий, кажется, нашел приемлемое для нее решение – она пока будет «послушницей в миру»: и не в монастыре и в то же время подчиняться его приказам. Знать об этом, понятно, никто не должен – отец Геронтий наложил на нее строгий обет молчания. Вот оно что – «послушница в миру»! Ловко сработано, ничего не скажешь. Теперь Годдарту стало ясно, здесь ему можно прятаться столько времени, сколько будет необходимо до отъезда в Москву, до сигнала, который он получит от Грина. Тут он может устроиться по своему усмотрению, от имени неведомого ему отца Геронтия, командуя этой выжившей из ума ханжой.

Под монотонное бормотанье Лиховой, читавшей ему письма из монастыря, Годдарт стал думать о своем и неожиданно вздрогнул: перед его мысленным взором предстали красавица Сатановская, пани Мария, потом полянка в лесу, труп убитой им женщины и советский офицер-пограничник… Почему он, Годдарт, уверен в его, офицера, смерти, убежден в его гибели от первого выстрела из-за куста? В тот момент ему казалось, что все в порядке, но вот по прошествии некоторого времени Годдарт отчетливо понял: не выстрелив еще хотя бы раз, он допустил ошибку. Почему же он все-таки не задержался тогда в лесу, не удостоверился в смерти пограничника? Должно быть, потому, что очень спешил, боялся опоздать на свидание с посланцем Грина, ведь если бы тот уехал, не дождавшись его, Годдарт наверняка попал бы в руки чекистов. А теперь он не мог обманывать себя – полной уверенности в том, что ему удалось тогда отправить пограничника на тот свет, у него не было.

Появление Годдарта в Ленинграде не было случайностью. После того как условленный срок возвращения женщины-проводника миновал, Сатановская взволновалась: похоже было на провал. Если та живой попала в советскую контрразведку, то кто знает? – может и не выдержать, испугаться, и тогда сотрудники органов безопасности немедленно появятся на маршруте «Дрисса», а сюда, в дом с каланчой-мезонином придут солдаты и офицеры польской пограничной охраны. И тогда конец! Доллары, положенные на ее текущий счет в лондонском банке, получать будет некому.

По одной ей известному каналу шпионской связи срочно сообщила своим шефам о случившемся и просила дальнейших распоряжений.

Сатановской почему-то казалось, что уж теперь-то, когда ей явно угрожает опасность, ей прикажут перебираться на Запад. Однако приказ пришел совсем иной – она должна до последней возможности оставаться на месте. Стало быть, ее обрекли! Страх впервые за последние годы охватил молодую женщину, страх, который уже не могло заглушить вино.

Шли дни, на маршрут «Дрисса» чекисты, кажется, не стали, но сообщение Сатановской сделало свое дело: на всякий случай Годдарту запретили приближаться к советской столице. Тревожная мысль, мелькнувшая в голове Годдарта в первый вечер его нелегального пребывания в квартире Лиховой, к резиденту пришла значительно раньше: советский пограничник все же мог выжить и сообщить властям о том, что кроме обнаруженной возле него убитой шпионки был еще и мужчина. А в таком случае органы безопасности примут все меры к тому, чтобы перекрыть пути-дороги на вероятных направлениях продвижения лазутчика из-за кордона, и естественно предполагать, что в первую очередь под строгий контроль они возьмут коммуникации, ведущие к Москве.

Трудно предположить, чтобы агент, направляющийся в Ленинград, стал пробираться через границу где-то в районе Белоруссии – именно поэтому и направился Годдарт на некоторое время в Ленинград.

Но была и еще одна очень важная причина, по которой приезд Годдарта в Москву являлся пока что нежелательным. Грин отлично понимал значение операции «Шедоу», ту ответственность, которую возложил на него Харвуд, и разработал свой план действий засланного Харвудом в нашу страну очередного помощника. По этому плану Годдарт одновременно с пребыванием в Москве под надежным прикрытием должен был получить и возможность, не откладывая в долгий ящик, приступить к делу, к тому самому «делу», из-за которого его и перебросили на советскую землю. А это требовало подготовки, на которую уходило много времени. К моменту перехода Годдартом советской границы подготовка не была еще завершена. То обстоятельство, что по вызову Уильяма Прайса и Харвуда Грин временно покинул территорию Советского Союза тогда, когда Годдарт еще пробирался к Ленинграду, не меняло положения, – у Грина имелся помощник, он-то в соответствующий момент и дал Годдарту сигнал отправляться в Москву. Однако до этого сигнала прошло немало дней.

Глава девятая

Среднего роста, плотный, упитанный мужчина под пятьдесят, с застывшей на лице благожелательной улыбкой рубахи-парня – таков Михаил Борисович Рахитов. Говорит негромко, рассудительно, а если с кем-либо один на один, то приглушенным, дружественно-сюсюкающим шепотком.

Рахитов держался скромно. Начальство было довольно покладистым ответственным товарищем. Потом оказалось, что Рахитов защитил диссертацию по дисциплине, не имеющей ничего общего с его работой, и получил ученое звание кандидата наук.

Полученная ученая степень принесла Рахитову свои плоды по службе – как-никак, в анкете Рахитова появился увесистый довод к тому, чтобы при первой же возможности продвинуть его выше по служебной лестнице. И такой момент наступил. К тому времени Рахитов числился в должности помощника заведующего отделом. Неправильное отношение руководителя отдела к сотрудникам привело к протесту, к резким столкновениям. Рахитов делал вид, что держится в стороне, в разговорах с сотрудниками один на один осуждал недостойное поведение начальника, однако открыто против него не выступал под тем предлогом, что, мол, поскольку он является его помощником, то руководители учреждения могут обвинить Рахитова в разжигании склоки, в стремлении «подсидеть». Приказом по учреждению прежний начальник был освобожден от занимаемой должности, а на его место назначен Рахитов. Сотрудники восприняли это назначение с радостью. Рахитов разводил руками: «Какой я зав? Я же ничего не знаю!» Он не прибеднялся – сидя за закрытой дверью своего кабинета, действительно ухитрился ничего не знать, даже о том, что касалось непосредственно дел, которыми он официально занимался уже в течение ряда лет. Рахитов видел наступающее у сотрудников разочарование им и решил принять меры. На вопросы и замечания недовольных его деятельностью руководителей учреждения он теперь неизменно отвечал, что-де ему «не с кем работать», что прежний руководитель подобрал исключительно угодничавших перед ним, неспособных и неквалифицированных людей, которые, мол, устраивают ему, новому начальнику, тайную обструкцию. Не поняв хитрого хода своего протеже, начальство дало согласие на увольнение и переброску неугодных Рахитову людей, – так начался разгром коллектива. И первым, кого выжил Рахитов, был Василий Прокудин, старый коммунист, пользовавшийся уважением за знание дела, принципиальность и отзывчивость, тот самый Прокудин, который фактически вместо него выполнял всю работу по руководству отделом. Теперь от Прокудина следовало избавиться, его присутствие было опасно – этот не станет молчать, видя бездарность и ошибки нового зава. В расправе с Прокудиным Рахитову помогла и случайность: нашлись люди, давно затаившие на Прокудина обиду за когда-то где-то сказанное тем прямое слово. Теперь они решили, что настала пора проучить строптивого сотрудника, и уволили его, снабдив при этом прекрасной характеристикой – видимость объективности была соблюдена. Прокудин попытался пожаловаться, но – иногда и так бывает – лишь нажил себе этим новых недоброжелателей. В конце концов все решал Ананий Федорович Баранников. А уж Рахитов постарался представить Прокудина в самых мрачных красках, как человека неуживчивого, склочного, высокомерного. Ананий Федорович принял решение. Рахитов торжествовал. Мог ли он представить, что, роя яму Прокудину, тем самым роет могилу самому себе. Но жизнь сложная вещь, случилось именно так.

Высокое служебное положение еще больше вскружило Рахитову голову. Он упивался достигнутыми в жизни успехами, карьерой.

Кое-кому из оставшихся в отделе старых сотрудников довелось случайно побывать на квартире Рахитова, оказалось, что всегда скромно, почти бедно одетый, он живет в роскоши, добытой одному ему известными средствами, – ковры, хрусталь, картины, антикварные безделушки…