Литературный оверлок. Выпуск №1 / 2018

– Ого. Так и ослепнуть можно.

На небе уже появились первые звёзды, когда они спустились в посёлок. Дома сельчан отличались от дачных. Старые и трухлявые, их окна были плотно зашторены, закрыты от ночи, которая могла бы заглянуть в них.

Оля шла позади и смотрела на его спину. Казалось, ему тринадцать. Такая правильная, настоящая спина. Она знала, что эта спина пахнет свежим хлебом, испечённым детскими руками. Он весь из любви, этот хлеб.

Им в головы одновременно пришла одна идея – сварить какао. На двоих около ста рублей. В посёлках, которые близко к городу – а Фёдоровка такой и была – супермаркетов достаточно. В общем-то супермаркеты – это всё, что здесь есть, кроме домов. Продавщицы, приехавшие сюда, может быть, из Кореи, недоумевали над их видом – бабушкино пальто с розовой подкладкой; дедушкино пальто и фуражка. Всё было найдено на даче. Они ходили из супермаркета в супермаркет, пытаясь наскрести и на молоко, и на какао. Не получалось.

– Снова эта собака! Узнаёшь её?

К ним опять прицепилась собака со школьного стадиона. Она ждала их там каждый день, пока они были в Фёдоровке. Молчаливо провожала до дома. Не виляла хвостом. Не брала еду. Даже отворачивалась, когда они ели.

Продавщица сказала, что какао в одноразовых пакетах можно найти на другом конце посёлка, и они отправились туда вместе с собакой. По дороге им встретился житель Фёдоровки.

– Э, ребят не будет мелочи? На водку бля не хватает, – он пошатывался, но был спокоен, как и собака. Шёл по посёлку, как по дому и, казалось, присядет сейчас на дорогу, вздремнёт чуток и пойдёт дальше.

– Может нам тоже попросить кого-нибудь добавить на какао?

Но не пришлось. И их, измотанных, уже гнала домой мечта о горячем какао из пакетиков. Они шли по лесу к дому, собака брела за ними. Ночной лес был с ней совсем не страшен, да и отчего ему быть страшным, лес молчаливый и таинственный, как собака. Шуршащий в листве столетними тайнами. Не теми тайнами, что придумывают между собой люди, а теми, что придумывают людей. Собака проводила их до калитки.

– Пока, друг.

Первый раз она смотрела на них уже не отстранённо. Правда, как на друзей. Может быть, она искала дом. Но сейчас они не могли дать ей дома. Они и сами были бездомными. Не так уж и долго можно было прожить на родительской даче, где не было даже печки. Оля вспомнила, что в детстве собаки также бродили с ней по городу, вели куда-то молчаливо, или она их вела. Когда она уехала в город, собаки забыли о ней. Или она забыла.

Этот горячий какао был самым вкусным в их жизни. Ещё ни одно какао не доставалось вот так. Не было настолько из любви.

– Я завтра уезжаю. Пока не знаю, нужно ли это вообще. Но надеюсь разобраться. Я скоро вернусь, – сказала Оля.

– Хорошо, – ответил он.

– Олькин? – этот человек снова обращался к ней. Матфей.

– Завтра я уезжаю, – сказала Оля, когда они вышли из кофейни. Всю дорогу до метро молчали. Возле перехода парень играл на баяне битлов. Оле очень хотелось танцевать. Она предложила Матфею. Он чуть замедлил шаг, но потом, наоборот, ускорился, убегая без оглядки. Она на несколько секунд замедлила шаг, оборачиваясь назад, прислушиваясь к голосу баяниста. Молчали они и в метро. На эскалаторе Оля ткнулась Матфею в лицо, попала в скулу, задев его зубами, и рассмеялась.

– Теперь у меня будет синяк, – механически сказал Матфей. И продолжил молчать, молчаливо смотреть на неё.

Каждый раз они вместе проезжали несколько станций, подолгу прощаясь, глядя друг другу в глаза. Они зашли в поезд. «Мама, сколько минут я спала?» – выхватило Олино сознание голос маленькой девочки.

«Осторожно, двери закрываются» – сообщал голос из игрушечного мира. Что-то заметалось в Оле, забило во все колокола. Не она вовсе, а эта зреющая в ней до того сила, вытолкнула её из вагона, захлопывая двери за ней. Она смотрела на Матфея сквозь стекло поезда, губы его беззвучно двигались. Он навсегда исчезал из её жизни также неожиданно, как и появился в ней, исчезал вместе с игрушечной реальностью. Никуда не исчезали его глаза, они были настоящими, и жизнь вместе с ними – как же она прекрасна. А ей пора было возвращаться домой.

«Мама, сколько лет я спала?»

Прирученная сосна

Такого солнечного света я не видела никогда, потому что каждый день в городе начинала довольно поздно – не раньше восьми. Эти рассветные лучи были красивы совсем иначе, чем закатные. Все человеческие постройки, которые я считала уродливыми, они окрасили светом, дающим им надежду. Казалось, эта уродливость – временная, и она по-своему прекрасна. Я ехала в автобусе в поселение и смотрела на лица людей. Свет падал на морщинистое лицо рано постаревшего мужчины – он пил и много работал, но его взгляд под этим светом казался прекрасным: печальным, чистым, детским. Солнечные лучи просвечивали зрачки. Всё его лицо преобразилось. Но стоило Солнцу переместиться на угол сиденья, как я уже ничего не видела, кроме морщин, собравших в кучу едущее по своим делам лицо.

Он встретил меня на повороте на Новую Бинарадку, и я снова не узнала его. То есть, ум, конечно, говорил мне, что это он. Но я смотрела в его ясные глаза, и они, ничем незамутнённые, оставались для меня тайной. Я не знала, что он может сделать в следующую секунду, он живо исследовал всё, что было вокруг нас.

«Смотри, ещё один наш друг» – он показал на существо с длинным хоботом, прорисовывающееся из ствола дерева.

Тропа, ведущая по полю, с обеих сторон обросла соснами. Возле одной из них я остановилась и долго не могла отойти. Я взяла с собой бронзового ангела, которого хотела отдать ему прошлой зимой, когда мы познакомились. Так мы приручили эту сосну. Он надел игрушку на одну из самых высоких ветвей. Ангел отпускал голубя в сторону Солнца.

«Наверное, ещё никто не дарил соснам таким подарков», – сказал он. Но следующей сосне были отданы на хранение осенние листы с берёз.

Дом, к которому мы подошли – один из хаотично разбросанных по полю (это потом я узнала, что они устроены как-то по-особому, по солнечным кругам) – был полностью сделан руками хозяев. На входе – «наши друзья», коряги, охраняющие дом.

Эдуард и Оксана встретили нас черничным пирогом. Эдуард – в очках и с длинными седыми волосами – чаще смотрел сквозь нас. Иногда, такой взрослый, застенчиво нам улыбался, покачивая головой и стряхивая из неё тяжёлые мысли. Он строил дома из соломы и глины. Посмотрев на Оксану, я вспомнила «Воскресение» Толстого. Кто-то из критиков писал, что Толстой не понимал, кто участвует в революционном движении и революционеры описаны у него идеалистически. Оксана выглядела именно так, как Толстой описывал революционеров. Скупыми штрихами очерчу её короткую косу, морщины в уголках губ и потёртый свитер. Я долго думала – что всё же не совпадает с толстовскими образами, выбивается из них? Только потом, в сравнении, поняла – у неё не горели глаза. Уставшим взглядом она окидывала троих детей, обретающихся всё время где-то неподалёку. Они познакомились на фестивале, на празднике, устроенном такими же, как они, стремящимися к природе – здесь, в Солнечном.

Я намазала маслом испечённый им хлеб и подалась в разглагольствования. Оксана спрашивала, чем я занимаюсь. Этим вопросом задавалась я и сама, и рассказала, что вот только недавно поняла, что жила с закрытыми глазами, как ужасна современная журналистика и город и проч., и проч. А потом остановилась и поняла, что глупо и бессмысленно звучат все эти мои громогласные воззвания в доме, построенном своими руками и в обращении к людям, которые сделали это с любовью. Посреди занесённого снегом поля – куда уходили мои слова? Оксана, достав из духовки пареную тыкву, сказала:

– Я и сама так жила. В городе работала дизайнером. Рисовала всю жизнь. Хочу что-то сделать по дому, поесть приготовить, а мама говорит: «Ты рисуй, рисуй». Ну вот так и жила ещё со школы.

Раньше Эдуард и Оксана со всеми делились впечатлениями от «новой» жизни, но скоро перестали – никак не могли подобрать верных слов, которые не делали бы их «странными». Когда Оксана в городе закаляла ребёнка, гуляя с ним без кофт и курток, она выслушала не мало угроз, предостережений и советов о том, как надо, от бабушек, матушек и любых других случайных женщин.

Вечером все поселенцы «Солнечного» собрались у Оксаны и Эдуарда. Мы остались с детьми в гостевом доме из соломы, обогреваемом одной печью. Находящимся в постоянном движении закалённым детям было не холодно, а я, свалившаяся мешком у стены, продрогла. Подслушивала их шумные разговоры. Он играл с девочкой по имени Лада – «Спорим на тиу-лиу, что ты меня не поймаешь?». Конечно, он нравился Ладе. Он всем здесь нравился, потому что тоже постоянно был в движении.

«Я бы тебя обмазала всего сгущёнкой».

«И что дальше?»

«И забрала бы к себе домой навсегда».

«Ой-ой. Ты это зря, Лада».

Я наблюдала за ними, и не находила в себе желания двигаться. Только в тот момент, когда он сел рядом со мной, я заметила, что ему не хорошо. Он не пил таблеток, поэтому я даже не пыталась предлагать. Носила ему сладкий чай из комнаты, где шумно дебатировали поселенцы. И было так странно перемещаться между этими двумя комнатами: в одной – взрослые обсуждения дальнейшей поселенческой жизни и нападок со стороны государственных органов на «сектантов» и их неправильную, «сектантскую» жизнь, в которой не требуются торговые центры, роддомы, аптеки, больницы, школы, университеты; с другой – комната с радостно галдящими детьми, которые ещё не знают и не видели всего этого, судьбу которых решают сейчас взрослые. И он, посреди этого всего, с побелевшим лицом.

«Дети безжалостны», – сказал он, собрав в улыбке всё тепло, оставшееся в теле.

«Они просто не понимают, им непонятна боль в голове», – ответила неуверенно.

Лада не позволяла тишине заполнить комнату. Как только создавалось её подобие, она кричала, забравшись на лестницу – «А чё все замолкли?»

«Одна девочка до самой старости всех спрашивала „чё все замолкли?“. Однажды она шла по полю и ей было страшно, потому что не у кого было спросить. Но потом девочка услышала разговоры деревьев, а когда вернулась в город, ей уже не хотелось ни у кого спрашивать», – ответила ей.

Я не знала, как успокоить детей. Хотя нет, знала. Сердце подсказывало мне, но я как будто не решалась брать ответственность за свои, хоть и очень простые, действия. Звонила бабушка, мама – я не брала трубку. Ему становилось всё хуже, он отказался от черничного пирога и больше не пил чай. Наконец, дети захотели спать. Они посылали друг друга спросить у взрослых, когда они уже поедут домой. Страшно было идти по тёмному коридору в другую комнату. А взрослые шумели и казалось, что своими решениями они могут изменить что-то, может быть даже саму природу вещей. Вдруг мы проснёмся завтра и вместо снега увидим землю?

Дети ушли, и я осталась наедине с ним. Мы сели рядом с печкой. Я гладила его по голове, неуверенная в том, нужно ли это действие. Но я вкладывала в него всё своё тепло. Здесь, в темноте, сидя перед огнём с его головой на коленях, я чувствовала себя матерью, и не просто матерью, а частью той матери, которой была сама природа.

– У меня был очень тяжёлый период, когда мама дала понять, что больше нельзя касаться её, получать её ласку. Я тогда почувствовал очень сильное отчуждение, и не только от неё – мне были неприятны прикосновения всех людей. Я был очень обижен. В детстве мама одним своим прикосновением могла вылечить любую боль, просто погладив меня. А тут зачем-то начала водить по каким-то врачам, причинявшим мне столько боли. Помню, как они брали кровь у меня из пальцев. Крови не было, и они протыкали каждый палец, пытаясь нацедить хоть сколько-нибудь. Мне кажется, из-за этого теперь кровь плохо приливает к моим рукам и они всё время холодные.

Я проснулась ночью оттого, что мне не хватало воздуха. Я села на матрасе, и всё моё тело прорезала боль. Задыхаясь, я обувалась, и чувствовала на себе его внимательный взгляд. Я вышла на улицу. Каждое движение отдавалось болью во мне. Я испытывала страх. Отовсюду – лес, надо мной – созвездия, мы так далеко от цивилизации, и это страшно – оказаться наедине со своей болью и тишиной. «Однажды девочка шла по полю…» Я прикинула – сколько километров до больницы?

Я зашла в дом и села перед печкой. Он гладил меня, и я чувствовала, что боль отступает.

– Какое-то наваждение, – сказал он. – Не понимаю, отчего?

– Мне кажется, больше нельзя медлить. Я сейчас чувствую, как может быть близка смерть. Пора делать всё то, чего мы боялись.

Мне захотелось позвонить бабушке, маме, рассказать им о той боли, которую мы причиняли друг другу столько времени. Где они? Что с ними? О чём они хотели сказать мне, когда звонили днём?