Очерки о старой Москве

Или: начнет тот же купец выкачивать из своего погреба на улицу смрадную миазматическую жидкость и распустит зловоние по всему захолустью: теперь – протокол… несоблюдение санитарного устава… обязательное постановление и т. д.

А прежде:

– Что это, Иван Семеныч, ты… тово… – говорит комиссар, – сам увидит – не хорошо!.. И мне за тебя достанется.

Четыре стертых или так называвшихся «слепых» полтинника в руку – и смотрительный устав обойден.

Или:

– Что это, Иван Семеныч, ты весь квартал заразил?…

– Мне и самому, брат, тошно, – отвечает купец, – да что же делать-то! Три года не выкачивали. Капуста, Ермил Николаевич, действует!.. Заходи ужо, милый человек… Портфеинцу по рюмочке выпьем…

Санитарная часть обойдена.

Комиссар был на ногах чуть ли не все двадцать четыре часа в сутки…

То он подойдет к будке и свистнет по зубам задремавшего старика будочника. Необыкновенный тип представляли из себя будочники. Они выбирались из самых неспособных и бессильных солдат. Мастеровой и фабричный народ называл их «кислой шерстью». То отколотит извозчика, приговаривая: «Я давно до тебя, шельма, добираюсь!»

– Ваше благородие, там, на Яузе, мертвое тело к нашему берегу подплыло. Пожалуйте! Хозяин к вам послал… опасается. Мы было хотели его пониже, к Устинскому мосту спустить, чтобы из нашего кварталу… А хозяин говорит: беги к Ермилу Николаевичу. Надо полагать, давно утопился, по той причине – оченно уж распух…

Комиссар на месте. Кричит, ругается, дерется, командует.

– Давай багор! Тащи!..

– Я не полезу!

– Что ж, сам я, что ли, должен лезть… Кто я?

– Мы знаем, что ты ваше благородие, а только я ни в каком случае не полезу. В ем теперича пудов двадцать есть, его и вытащить невозможно.

– Молчать! – и т. д.

– Ермил Николаевич, хозяин приказал, как собственно завтрашнего числа у нас поминки по Матрене Герасимовне, так вот именно приказали доложить… Архимандрит хоронить будет…

– Стало быть, обед рыбный будет…

– И рыбный, и такой – обыкновенный.

– Буду.

И сидит комиссар на почетном месте с духовенством, отдавая предпочтение свежей икре перед паюсной.

– У кого какой вкус! По мне свежая икра несравненно лучше паюсной, – говорит он, забивая рот блином, густо наслоенным свежей икрой.

– И я того же мнения, – соглашается с ним отец протоиерей.

– Ермил Николаевич, не оставьте нас своим посещением: дочку просватали. Завтра сговор.

– Всенепременно!

И сидит комиссар на купеческом сговоре в отдельной комнате и дуется с купцами в трынку, принимая каждые четверть часа по стакану лиссабонского.

«Предписываю вашему благородию с получением сего немедленно произвести опись имущества и охранить оное несостоятельного должника, московского третьей гильдии купца и т. д.»

И едет Ермил Николаевич с писарем, понятыми и добросовестными свидетелями творить волю пославшего…

– Шуба соболья! – выкрикивает охранитель.

Писарь записал.

– Что ты, в первый раз, что ли, на описи-то? – говорит тихо Ермил Николаевич.

Писарь вытаращил глаза.

– Пиши: «меховая».

– Ложек серебряных…

Писарь записал.

– Да металлических!.. Черт тебя возьми! Металлических… Я такого дурака еще не видывал!..

Он был в своем квартале мировой судья.

– Иван Семенов, помирись ты с этой анафемой. Ведь тебе же хуже будет, если она дело направит в управу благочиния.

– Обидно, Ермил Николаевич, обидно мириться-то, ведь я по первой гильдии.

– Ну, дай ты ей пятнадцать целковых…

– Ну, так и быть, получи! Только нельзя ли ее хошь дня на три в часть посадить…

– Уж сделаем, что можно.

– Позвольте узнать, в каком положении мое дело? – спрашивает, подходя к столу, средних лет женщина.

– Вы Анна Клюева? – скроивши важную мину, спрашивает комиссар, – вдова сенатского копииста? По происхождению – дочь унтер-офицера карабинерного полка?

– Да-с.

– Тэк-с. А вы давно кляузами изволите заниматься?

– Помилуйте, какие же это кляузы, когда он на паперти меня прибил…

– А свидетели у вас есть? А доктор вас свидетельствовал?

– Помилуйте…