Вчера растаял снег

– Авиаразведка, говорят, прикована к аэродрому, нелётная погода, сплошная низкая облачность, – Разуванов потёр красные от недосыпания глаза и глянул в окошко, откуда вдруг вырвался солнечный луч, и комполка протянул, – м-да, у нас тоже вообще-то, хм, была нелётная. В общем, не знаем мы, что там, у соседей происходит. И не только у них, а до самого озера Балатон. А знать надо, – повторил Разуванов, помолчал и добавил, – обязательно, просто жизненно необходимо. Вот и в наших батальонах нервничают люди. Понимаешь, к чему я?

– Так точно, понимаю, товарищ подполковник. Связь – наше дело.

– Хорошо, что понимаешь, дадим в помощь двух бойцов из разведки, там ребята бывалые, они тебе будут очень кстати, возьмёшь рацию, и двигайте в сторону канала. Вот тут, – Разуванов ткнул карандашом в разложенную на столе карту, – мостик имеется. У тебя он отмечен?

Володя взглянул на пожелтевший лист пятисотметровки и кивнул:

– Отмечен, товарищ подполковник.

– Хорошо, там определитесь на местности, что и как, да попробуйте разобраться, где идёт бой. Если поймёте, что немцы прорвались, докладывайте и продолжайте движение, пока не заметите противника. Определите его примерные силы и докладывайте. Дальше тоже будет мост, он пригоден для тяжёлой техники, ему – особое внимание. Понятно?

– Так точно!

– Ну вот и прекрасно, давай собирайся и в путь. Обо всём, о каждой существенной детали немедленно сообщать по рации! Любая информация может стать жизненно важной! Любой ценой надо получить её! Даже ценой собственной жизни! Ясно?

– Так точно! Есть, сообщать о каждой существенной детали, товарищ подполковник!

– Да, вот тут, – комполка опять ткнул в карту, – тут минное поле, проход сделан вдоль ручья, там и идите. Всё ясно?

– Так точно!

– Ну вот и хорошо. Вперёд, жду от тебя новостей. Иди.

Володя встал и повернувшись на каблуках, быстро покинул комнатку. В коридоре наткнулся на штабную телефонистку. Разбитная девица, фронтовая любовь чуть ли не половины взвода разведки, только ухмыльнулась при виде Суровцева; «Наш паренёк (так его звали между собой «опытные» связистки) озабоченный какой-то. И когда Катька его окучит наконец, аж жалко смотреть на бедняжку!» Но Суровцев словно не заметил деваху, едва выйдя из кабинета комполка, он снова погрузился в мысли о Кате. Увидь он сейчас саму Людмилу Целиковскую, например, своего любимого кинокумира, чью фотографию, вырезанную из клубной афишки «Воздушного извозчика», почти всё училище Володя хранил в нагрудном кармане гимнастёрки, увидь он даже её в этот момент, прошёл бы мимо и не узнал. Милое Катино лицо, её карие, почти шоколадного цвета, цыганские глаза, очаровательный, чуть вздёрнутый носик, губы, источающие жар, и тихо произнесённое «не уходи!» занимали все его сознание. Даже важность задания, а он ей полностью проникся, отступала на второй план. Стоило закрыть на мгновение глаза, как тут же выступал образ Кати, обрамлённый толстой шапкой стриженных на армейский манер русых волос. Постриженных так, чтобы не мешались лишние косички, но от того казавшихся ещё более густыми и тёплыми, как Катины губы. Нет, естественно, ответственность возложенной на него задачи, льстила самолюбию молодого, не очень опытного взводного, только три месяца назад прибывшего из училища. Это на передовой за пару недель необстрелянный комвзвода становился «зубром», прошедшим сквозь огонь и воду, а здесь, при штабе полка, он мог просидеть до самой победы, налаживая связь с батальонами и дивизиями или, хуже того, погибнуть ни за грош при артобстреле. Бывали ситуации, он знал, когда из взводов связи выскребали на передовую всех, кого могли, и взводных в первую очередь, считалось, что без них тут и так справятся. Так погиб на дунайской переправе его предшественник. Но Суровцеву пока доставалась лишь обычная рутина – наладить связь, устранить повреждения на линии, следить за сохранностью техники. И вот наконец, настоящее, серьёзное поручение, от которого зависит, может быть, судьба всего полка. Он представлял себе, как после долгих и опасных поисков найдёт соседей и радирует комполка их местонахождение, а потом вернётся в своё расположение, гордый собой и успешно выполненным заданием. И, наверное, его должны будут представить к награде, и тогда уже будет бегать на свидания с Катей не зелёным летёхой, а боевым офицером, орденоносцем.

Но он не смог попрощаться с Катей. Она ещё не вернулась со склада. Только представил себе, как подходит и скромно сообщает, что получил задание от самого Разуванова! А она кивает, незаметно для других улыбается и прикрывает ладонью глаза. Так, наверное, остальные не разглядят, как они сияют. «Ведь они должны сиять? Да, сиять от счастья! – решил Володя. – Обязательно, а как же иначе?» Но ничего этого не было, только объявил всем громко: «Ухожу налаживать связь, со мной идут два бойца, они уже получают боекомплекты». Ему пожелали удачи. А что бы сказала Катя? Наверное, негромко, чтоб никто больше не слышал, произнесла бы: «Возвращайтесь, товарищ младший лейтенант, мы будем вас ждать!» Володя бы отшутился, мол, что со мной будет, не в атаку же посылают. Но ничего этого тоже не было.

И они ушли, Суровцев и двое мрачных, обвешанных запасными дисками и ручными гранатами, бойцов из разведвзвода. Мрачных, потому что недовольных заданием. Людей из разведки ценили на вес золота, использовали не по прямому назначению обычно только в самом крайнем случае, когда надо было заткнуть дыру в обороне. А их, дыр этих, уж последние месяцы не было, драпали – да, случилось в январе, но вот дыр нет, не было. И тут – на тебе, куда-то срываться, искать что-то в тылу, месить грязь с молодым, зелёным лейтенантиком-связистом да ещё его радиобарахло тащить. Молоко на губах не обсохло, а туда же, в командиры. И ещё ими командовать, а они не окопники какие, не простая пехтура, а взвод разведки, бывалые солдаты, у каждого не одна медаль на груди, гвардия командира полка, его последний резерв. Таким дорожат всегда, не держат на побегушках у необстрелянных связистов. Они даже фамилии свои пробурчали так невнятно, что Володя не разобрал, один смуглый такой с орлиным кавказским носом представился то ли Андрющенко, то ли Антощенко, а второй, блондинистый, вообще непонятно кто. Шли молча, явно без настроения.

– Лейтенант, – совсем не по уставу обратился к Суровцеву разведчик кавказского вида. Он тащил коробку питания за спиной, – передохнуть бы. Тяжела бандура-то, на все двадцать килограмм потянет.

– Пятнадцать, – поправил Володя, – некогда отдыхать, передайте её товарищу, задание у нас срочное, безотлагательное. – Володя вытащил карту из планшета и сверился с местностью, шли правильно, с правой стороны остался брошенный хутор, ещё километр и будет мостик. Сам он нёс рацию, побоялся доверять её чужим, вдруг ещё стукнет ненароком. Тяжеловат груз, но пришлось взять «РБ-Мку», лёгкий «Север» решил оставить, он мог подвести в самый нужный момент.

– Эх, на войне всё срочное, только смерть может подождать. Бери, Васюта, аккордеон с гирями, – твоя очередь, вишь, лейтенант спешит.

Володя недовольно глянул на развязного бойца, но промолчал, не до того было. Ещё раз прислушался, пытаясь поймать звуки боя. Но впереди по-прежнему царила тишина, такая желанная порой и такая зловещая сейчас. Её нарушало лишь обычное на фронте нечастое ухание пушек. «У-ух!» – раздавалось где-то, потом долгие минуты шума ветра и снова: «У-ух!»

Семёныч пишет письмо

Только-только Семёныч задремал, как у лаза в подвал раздался зычный голос полкового почтальона, такого же, как и он, старичка по местным понятиям: «Почта, ребятки, почта, налетай, хватай, жонке письма посылай! – и после небольшой паузы. – Терентий, где ты там? Тебе!»

Семёныч развернул листок, вырванный с последней страницы какого-то реестра, пристроился спиной к стене, читал всегда сидя. Жена сообщала, что хворает ногами, на работу в потребсоюз ходит с трудом, к врачу не попасть, один на всю поликлинику остался. И в остальном тоже хорошего было мало: дочка младшая мается: всех парней в армию забрали; умер старый приятель Терентия; от сына Семёна по-прежнему никаких вестей, уже почти полтора года, последнее письмо аж позапрошлой осенью пришло. Давал понять, что где-то под Киевом воюет. «Совсем рядом были, наверное, – опять отметил для себя Семёныч, – а сейчас?» На старшего зятя ещё в сорок втором получили похоронку, только младший служил себе спокойно где-то под Читой, Надька туда уже перебирается. «Ну хоть его война не тронет, хоть Надюхе повезёт, не успела пока, так нарожает ещё с ним детишек, будут радовать нас, стариков, как Сёмин Петька и Веркин Андрюшка». Внуки, кстати, что от сына, что от старшей дочки, росли, тьфу-тьфу, почти не болели, старшего в следующем году уже в школу отправят. Вот с ними всё нормально было.

Семёныч достал припасённый в штабе лист бумаги, вытащил из нагрудного кармана химический карандаш, послюнявил его и принялся за ответное письмо.

«Дорогая моя, родная Пелагея! Получил твоё письмо от 22 февраля с.г. и спешу сообщить, что со мной всё в порядке: жив-здоров и нахожусь на прежней должности делопроизводителя. Тут почти неопасно, ты знаешь. Сижу в штабе, бумаги мараю, потом на койку. Ждём конца войны, а он, как говорится, уже не за горами. Демобилизуют меня по возрасту в первых рядах, так что ждать осталось недолго. В общем, у меня всё нормально. Бьём фашистов!» Тут Семёныч остановился и добавил про себя: «Мы их бьём, а они нас». Но такие вещи писать нельзя, цензура прочитает, да доложит куда следует. Продолжил письмо.

«Полюшка, моя родная, береги себя. Ноги запускать нельзя. Так и без них остаться можно. Сходи к бабке, к Макаровне, например, она травами хорошо лечит. Обязательно сходи! А то, сама знаешь. Вон Никодим. Очень жалко было читать о его смерти. Мы ведь с ним целый год рука об руку на Империалистической с германцем воевали, в одной пулемётной команде, пока меня не ранило. Ему всегда везло, и вот на эту войну его не взяли как ответработника, да со зрением не лады были, а помер от сердца, надо ж, смерть не разбирает, и в тылу жалит. Помню, когда меня в конце восемнадцатого в Красную армию забрали, его при военкомате оставили, как грамотного, а меня, с тем же образованием – в пехоту. Обидно ведь было! И после Гражданской, когда в уездном нарпросвете работать стал помощником завсектора. Я за заведующего писульки сочинял, а Никодим быстро в начальники Заготскота выдвинулся, и дальше бы пошёл, кабы в тридцать первом из партии не вычистили. Но он, видишь, и беспартийным умел хорошо устраиваться, а тут на тебе».

Семёныч задумался: «Эх, Никодим, Никодим! Сердце не выдержало, вот когда его в тридцать восьмом на допросы ночные таскали, выдержало, а сейчас – на тебе. Да, везенье рано или поздно кончается, а я, коли бы в те годы из райотдела наробраза не выперли за происхождение, то и на фронт бы не попал. Одно дело в кабинеты высокие быть вхожим, другое – в конторе хлебозавода небо коптить. Тоже нашли купеческого сынка, у отца бакалейная лавчонка была всего-то, да и та ещё до революции закрылась».

Мысли Семёныча прыгали, перескакивали с одного на другое. Он положил карандаш на пол, вздохнул, потёр ладонью не успевшие отдохнуть глаза, продолжил.

«Да, сказать хочу: ты, Пелагея, эти мысли про Анюту оставь и ей скажи. Не дело девке на фронт проситься. Во-первых, поздновато уже, не успеет, а во-вторых, не женское это дело, тут мужикам тяжело, а бабам да девкам – тем более, хоть и при штабе устроятся, так ведь заранее не знаешь, где ты, к примеру, ручку телефона крутить будешь – в траншее или в штабе каком в двадцати километрах от передовой. Да и там убить могут. И жениха не факт, что найдёт, а вот забеременеть от «святого духа» может легко, принесёт тебе в подоле, то бишь под ремнём. Пусть лучше в институт поступает. Образованная будет, как говорится, так, может, на неё хоть шофёр какой-нибудь клюнет. Всё ж таки и после войны мужики останутся. И не причитай сильно, не сей панику раньше времени. Всё обпазуется, вот, Бог даст, и я вернусь живой-здоровый, всё вам полегче будет Петьку с Андрюшкой на ноги ставить».

Опять прервался, опять мысли разные. «Тяжело женщинам сейчас, без мужей, без женихов, всё самим, то ли ещё будет, полстраны в руинах лежит, а мужиков много ведь не вернётся, на всех не хватит. Вот так и уезжают некоторые с фронта с лялькой, да и не с лялькой ещё, а в брюхе, и от кого без разницы, всё без мужа растить». Посидел, покрутил карандаш в руке и снова приступил к письму.

«Ты, главное, Полюшка, своё здоровьечко не запускай, на тебе ведь вся семья держится сейчас, на зятя под Читой надежды нет. Сейчас держится и дальше тебе всех тащить, если не, дай Бог, со мной что случится. На Верку тоже надежды мало, слабохарактерная она, хоть мать своему ребёнку хорошая и то уже дело, невестка, сама знаешь, себе на уме. Ты пока за всех в ответе, так что не падай духом, да ноги лечи».

Семёныч поставил точку и стал перечитывать письмо. Привычка такая выработалась от работы с документами. Всё следует перечитать, прежде чем отправлять по инстанции или в чужие руки отдавать. Перечитал, нахмурился. Начал за здравие, мол, всё хорошо, и опасности никакой – про то уже сто раз писал, а вот в конце не выдержал, дал волю чувствам, и они попёрли через край – и себя почти похоронил, и про своих всё в чёрном свете расписал. Надо бы переделать. Конец должен быть жизнерадостней, как в кино. Жить и так нелегко, тяжело Пелагее, а тут ещё грустных мыслей ей добавляешь. Не дело. «Ладно, – заключил Семёныч, – погожу отправлять, утро вечера мудренее, завтра допишу что-нибудь повеселее, что-нибудь жизнеутверждающее, а то и вовсе перепишу. Сейчас как-то не получается».

Семёныч аккуратно сложил листок и положил в левый нагрудный карман, так всегда делал – фотографию жены вместе с их младшенькой, любимицей его, Анютой да карандаш и бумагу для письма в левом хранил, ближе к сердцу, красноармейскую книжку – в правом. Поднялся, вылез из подвала подышать воздухом да покурить. Снаружи споткнулся о выпиравший из земли корень дерева, выругался сквозь зубы и стал вслушиваться в эту поганую, тревожную тишину. Чего она готовит? Дрянь какую-нибудь, ну как пить дать!

Катя на дежурстве

Катя долго проторчала на складе. Кладовщик был занят, не до пигалицы какой-то. Он мужчина серьёзный и дотошный, всё делает в свой срок. Мало ли что ей надо, у него, понимаешь, приёмка имущества. Тут порядок нужен, внимание и аккуратность, а эти ходоки всё время отвлекают, им постоянно что-то нужно, суют бумажки, думают, важнее дел не бывает. На склады недаром ставят ответственных и внимательных, желательно, постарше. А эта ещё сопли не утёрла, бумажкой своей размахивает: «Мне срочно, на смену бежать надо!» Ну беги, коли надо, что без портянок до утра не проживёте? Да ещё учить меня будет, как считать, тоже мне начальник нашёлся! И вообще, почему тебя прислали, почему не старшина пришёл, ну каптёр, на худой конец? Бардак там в вашем женском батальоне, то бишь роте. Подумаешь, связисты, пуп земли! А что вы без нас, кладовщиков, сделаете, кто вам ваши рации и трусы выдавать будет? Вот без нас точно войско с места не двинется, вот на ком всё держится!

В другой день Катя бы разозлилась на старого ворчуна. Но сегодня она была готова расцеловать первого встречного, а уж этого, утонувшего в тюках с одеждой лысоватого бедолагу в треснутых очках, тем более. Это у него служба такая, надо поворчать, так хоть с людьми поговорит, а то тут со всеми этими сапогами и гимнастёрками с ума сойти можно. Конечно, ему со старшиной интересней потрепаться было бы, старшина все сплетни знает и баек разных неимоверное количество, но занят он, не может. «Дяденька, мне бы поскорее, а? А то на дежурство опоздаю. Вы уж оторвитесь на минуту, что там тридцать пар портянок отсчитать? А, минут десять подождать? Ну подожду, подожду, бегом успею к трём часам, вы только не нервничайте, а то со счёту собьётесь!»

Наконец Катя получила злосчастные портянки и помчалась в роту. Неслась как угорелая, лишь коротко остановилась на той полянке, где с Володей вот только что, нет, не только что, целую вечность назад целовалась! И сколько ещё ждать следующей встречи? Хочется прямо сейчас, сию минуту увидеть его лицо, провести ладонью по щеке с выбритыми островками юношеской нежной поросли, ощутить сладость его губ. Хочется, но… не сейчас. Сейчас надо бежать, вдохнула глубоко того воздуха, того, которым вместе дышали, и снова полетела. Всего на минутку на смену опоздала, никто даже не заметил.

Глаша передала пост у рации, на телефон села совсем новенькая девчонка с мальчишеской стрижкой, три дня как поступила в часть. Приходилось ей помогать порой, но рация молчала, на передовой затишье, поэтому разрываться на два фронта не пришлось. Только помощник начштаба принёс срочную радиограмму. Зашифровала, передала, приём подтвердили – рутина. Где там Володя? Закончил, наверное, уже давно все дела с ротным. Да, точно, ротного она встретила, когда бежала на узел связи. Значит, уже свободен. Чего же не зайдёт? Знает ведь, что она на дежурстве. Хоть бы заглянул просто, хоть краешком глаза его увидеть, улыбнуться ему, увидеть, как он в ответ улыбнётся! Прошептать одними губами, чтоб никто не услышал. Что прошептать? Да какая разница! Что-нибудь.

– Чайкина! – голос вошедшего ротного прервал сладостные мысли.

– Я, товарищ капитан!

– Внимательнее на посту, а то ты там где-то в облаках витаешь.

– Я не витаю, я эфир слушаю, все диапазоны, молчание, тишина повсюду, как вообще всюду сегодня.

– Витаешь, витаешь, на лице написано. Давай, всё внимание, особое – на резервную частоту, ждём важные сообщения, – голос командира звучал серьёзнее обычного, в нём пробивались какие-то напряжённые нотки.

– Есть внимание, товарищ капитан!

– Уж не войне ли конец? – встряла новенькая. – Так тихо сегодня, может всё? Вчера вон целый день покоя не было, и наши, и немцы молотили – головы не поднять, а нынче почти как в театре. Неужто фрицы к своим гретхен надумали рвануть?

– Да где там, у нас тихо, а вообще обстановка напряжённая. Поэтому внимание должно быть удвоено, на рации особенно! Работайте, работайте, товарищи связистки, до конца войны ещё подождать придётся.

«Да, было бы здорово, если б действительно войне конец, – подумала Катя, крутя настройку частот, – вот прямо сегодня. Именно в этот день. В день, когда её целовал Володя, в первый раз в жизни её целовали, и это был Володя! Он ведь мне сделает предложение, свадьбу сыграем! Эх, всех девчонок позову! Скорей бы уж!» Из коридора, куда вышел ротный, послышались голоса. Комполка распекал кого-то, кажется, их командира. Тот в ответ только мямлил непонятно что. Так тихо, так робко, как провинившийся школьник перед директором. Слова долетали неясным шипением. «И чего им неймётся, то тому, то этому. Сегодня такой день, не стреляют почти, значит никто не погибает, люди живут, жизнь продолжается». Вновь появился ротный, красный как рак, да, хорошую получил взбучку.

– Чайкина!

– Я, товарищ капитан!

– Слушать только резервную! И вызывать!

– Есть, слушать только резервную и вызывать! – Какое-то мгновение Катя осмысливала приказ, и, осознав его последствия, спросила: – А как же связь?