Басурман

Басурман
Иван Иванович Лажечников

Всемирная история в романах
XV век. Молодой врач Антон Эренштейн, обучавшийся в Падуанском университете и бравший уроки анатомии у самого Леонардо да Винчи, приезжает в Москву, чтобы стать придворным лекарем у государя Ивана III. Несмотря на то что назначению способствовал инженер Аристотель Фиораванти, пользующийся расположением государя, новому лекарю оказан не очень радушный приём. Вдобавок приезжего селят в дом к боярину, питающему лютую ненависть к немцам, и к Антону в том числе, но положение ещё больше осложняется, когда в Антона влюбляется боярская дочь. В основу полувымышленной истории, рассказанной русским романистом Иваном Ивановичем Лажечниковым, положена реальная судьба иностранного лекаря Антона Эренштейна, приехавшего в Москву в 1485 году.

Иван Иванович Лажечников

Басурман

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

Сайт издательства www.veche.ru (http://www.veche.ru/)

Об авторе

Иван Иванович Лажечников, один из родоначальников русского исторического романа, родился 14 (25) сентября 1792 года в городе Коломне Московской губернии. Его отец, один из богатейших коломенских купцов, отличался любовью к образованию, поэтому позаботился о том, чтобы воспитать сына в духе идей просвещения и гуманизма.

Серьёзные литературные способности Иван Лажечников обнаруживает ещё в подростковом возрасте, когда опубликовал в журнале «Вестник Европы» сочинение «Мои мысли» в подражание французскому философу-моралисту Жану де Лабрюйеру. Год спустя опубликовал в других журналах «Военную песнь», ряд стихотворений и (всё в том же «Вестнике Европы») рассуждение «О беспечности».

В 1812 году, охваченный патриотизмом, против воли родителей поступил в ополчение. Позднее участвовал в Заграничной кампании русской армии, в том числе взятии Парижа. После окончания войны продолжает литературные упражнения и в 1817 году издаёт свою первую книгу, которую озаглавил просто: «Первые опыты в прозе и стихах». Опыты были не очень удачны, что вскоре понял и сам автор, поэтому решил скупить и уничтожить тираж.

В следующем сочинении – «Походные записки русского офицера», опубликованном в 1820 году, видно стремление идти по пути реалистической прозы. В тексте много подробностей, свидетельствующих о наблюдательности автора.

В 1819 году Лажечников оставил военную службу и решил попробовать себя в службе статской, хотя по-настоящему его влекла только литература. К этому времени относится знакомство с В. Белинским, позже перешедшее в дружбу.

Выйдя в отставку в 1826 году, Лажечников поселился в Москве и стал собирать материалы для своего романа «Последний Новик», посвящённого Петровской эпохе. Заглавный герой романа – Владимир (он же Вольдемар) по прозвищу Последний Новик – незаконный сын царевны Софьи Алексеевны и князя Василия Голицына, всеми способами добивающийся возвращения на Родину.

Опубликованное в начале 1830-х годов, это произведение имело крупный успех как у читателей, так и у критиков. Белинский назвал его «необыкновенным», а автора охарактеризовал как «первого русского романиста».

В 1831 году Лажечников поступил на статскую службу, был назначен директором училищ Тверской губернии и именно там, в Твери, создал свой самый знаменитый роман – «Ледяной дом», посвящённый периоду правления императрицы Анны Иоанновны. Эта книга впервые вышла в 1835 году.

Два года спустя Лажечников снова выходит в отставку, чтобы без помех заниматься литературным творчеством. Он поселился в деревне в своём имении и всего лишь за год написал новый роман, озаглавленный «Басурман». В центре повествования – иноземный (немецкий) лекарь Антон Эренштейн, реальное историческое лицо, который по рекомендации инженера Аристотеля Фиораванти приехал для службы ко двору Ивана III.

На этом взлёт литературного таланта Ивана Лажечникова закончился. Все последующие его произведения не имели такого успеха. Ему не удалось добиться признания как драматург. Его произведения мемуарного характера (например, «Заметки для биографии В.Г. Белинского») вызывают интерес прежде всего у литературоведов.

Только романы обеспечили Лажечникову литературную славу. Все произведения неоднократно переиздавались.

В 1842–1854 годах Лажечников снова служит – вице-губернатором в Твери и Витебске, в 1856–1858 годах – цензором в Санкт-Петербургском цензурном комитете, но очень тяготится должностью цензора, поэтому снова подаёт в отставку. На этот раз окончательно.

3 мая 1869 года в московском артистическом кружке был торжественно отпразднован пятидесятилетний юбилей литературной деятельности Лажечникова, а 26 июня того же года автор скончался, написав в завещании: «Состояния жене и детям моим не оставляю никакого, кроме честного имени, каковое завещаю и им самим блюсти и сохранять в своей чистоте».

Избранная библиография:

Последний Новик (Санкт-Петербург, 1831–1833),

Ледяной дом (Москва, 1835),

Басурман (Москва, 1838).

* * *

Благословите, братцы, старину сказать.[1 - Благословите, братцы, старину сказать. – Начало одной из песен-«небылиц», вошедших в сборник Кирши Данилова (Древние российские стихотворения, собранные К. Даниловым. М., 1818. № 40). Лажечников ошибочно приписывал это выражение известному фольклористу И.П. Сахарову, употребившему его в своей статье «Русские Святки» (сб. «Песни русского народа». Ч. I. СПб., 1838]

    Сахаров

Пролог

Божиею милостию, радуйся и здравствуй, господин и сын наш, князь великой, Дмитрий Иванович, всея Руси… на многая лета!

    Слова митрополита по случаю венчания на великокняжение Дмитрия Иоанновича, внука Иоанна III

Это было 27 октября 1505 года. Будто к венчанию царя Москва снарядилась и изукрасилась. Собор Успенский, церковь Благовещения, Грановитая палата[1 - Собор Успенский, церковь Благовещения, Грановитая палата… – Лажечников перечисляет крупнейшие постройки, появившиеся при Иване III в Кремле. Он начал грандиозную перестройку Кремля, которую осуществляли главным образом итальянские зодчие, славившиеся во всей Европе. В 1475–1479 гг. итальянским архитектором Фиораванти (Фиоравенти) был построен Успенский собор, открывший новую страницу в истории русской архитектуры. Однако как русские, так и итальянские мастера придерживались национальных традиций и форм русской архитектуры, в частности владимиро-суздальского стиля.], Теремной дворец, Кремль со своими стрельницами, множество каменных церквей и домов, рассыпанных по городу, – все это, только что вышедшее из-под рук искусных зодчих, носило на себе печать свежести и новизны, как бы возникло в один день волею всемогущею. Действительно, все это было сотворено в короткое время гением Иоанна III. Кто оставил бы Москву за тридцать лет назад бедною, ничтожною, похожею на большое село, огороженное детинцем, не узнал бы ее, увидав теперь. Так же скоро и вся Русь поднялась на ноги по одному молодецкому окрику этого гения. Взяв исполина-младенца под свою царскую опеку, он сорвал с него пелены и не по годам, а по часам воспитал его на богатырство. Новгород и Псков, не ломавшие ни перед кем шапки, сняли ее перед ним[2 - Новгород и Псков, не ломавшие ни перед кем шапки, сняли ее перед ним… – В 1478 г. к Московскому великому княжеству был присоединен Великий Новгород; Псков, формально оставаясь некоторое время независимым, фактически всецело зависел от Москвы.], да еще принесли в ней свою волю и золото; иго ханское свержено[3 - …иго ханское свержено… – В 1480 г. в результате победы русских войск над золотоордынским ханом Ахматом было окончательно свергнуто монгольское иго.] и переброшено за рубеж земли Русской; Казань хотя отыгрывалась еще от великого ловчего[4 - …Казань хотя отыгрывалась еще от великого ловчего… – Казань была окончательно покорена в 1487 г., и, хотя еще не была включена в состав Русского государства, Иван III добился права сменять и назначать ее верховных правителей.], но отыгрывалась, как волчица, которой некуда утечь; уделы сплавлены и выкованы в один могучий особняк, и тот, кто все это сотворил, первый из русских властителей воплотил в себе идею царя.

Однако ж 27 октября 1505 года изукрашенная им Москва готовилась не к радостному, а печальному торжеству. Иоанн, изнемогая и духом и телом, лежал на смертном одре. Он забывал свои подвиги, он помнил только грехи свои и каялся в них.

Было время к вечеру. В храмах горели одинокие лампады; сквозь слюду и пузыри окон светились в домах огни, зажженные верою или нуждою. Нигде народная любовь не теплила их, потому что народ не понимал заслуг Великого и не любил его за нововведения. В одном углу казенного двора черная изба позднее других домов осветилась слабым огоньком. На пузырную оболочку окна ее железная решетка с ершами отбросила клетчатую тень, которую, однако ж, пестрила точка, то блестящая, как искра, то вьющая струю пара. Знать, узник провертел отверстие в пузыре, чтобы, украдкою от своего сторожа, глядеть на свет божий.

Это была тюрьма, и в ней на этот раз томился молодой узник. Ему казалось не больше двадцати лет. Так молод! Какие же ранние преступления могли привести его сюда? По лицу его не веришь этим преступлениям, не веришь, чтобы Бог создал такую обманчивую наружность. Так пригож и благовиден, что, кажется, ни один черный помысел не пробежит по спокойному челу, ни одна страсть не заиграет в его глазах, исполненных любви к ближнему и безмятежной грусти. И между тем статен, величав; как встрепенется из дремоты своей, как тряхнет черными кудрями, виден забывшийся господин, а не раб. Руки его белы, нежны, словно женские. На косом вороте рубашки горит изумрудная запонка; в сырой закопченной избе на широком прилавке пуховик, с изголовьем из мисюрской[2 - Здесь и далее выделено курсивом И.И. Лажечниковым.] камки и с шелковым одеялом, а подле постели ларец из белой кости филиграновой работы. Видно, не простой узник!

Не простой, да еще венчанный… И чист делами и помыслами, как житель неземной. Все его преступления в венце, которого он не искал и который надела на него прихоть властителя; никакой крамоле, никакому злу не причастный, он виноват за чужие вины, за честолюбие двух женщин[5 - …он виноват за чужие вины, за честолюбие двух женщин… за гнев деда… – Лажечников достоверно излагает историю «злополучного Дмитрия Иоанновича» (1483–1509), внука Ивана III, сына рано умершего Ивана Младого. Его трагическая судьба явилась следствием борьбы двух политических партий за право наследования престола после Ивана III. Во главе одной из них стояла Софья Палеолог, вторая жена Ивана III, племянница последнего византийского императора Константина XII. Другой руководила Елена Стефановна Волошанка, мать Дмитрия, сноха Ивана III. Вначале Иван III был расположен в пользу внука, и в 1498 г. Дмитрий в Успенском соборе был торжественно венчан на царство шапкой Мономаха, но через год, помирившись с женой и сыном от второго брака, которому теперь завещал престол, подверг Елену и Дмитрия опале, заключил их в тюрьму, где Дмитрий и умер.], за коварство царедворцев, за гнев деда на сторонних, не на него ж. Ему назначили царство и отвели в тюрьму! Он не понимал, почему венчают его, и теперь не понимает, за что его лишили свободы, света божьего, всего, в чем не отказывают и смерду. За него ближние и молиться не смеют вслух.

Это внук Иоанна III, единственное дитя любимого сына его, злополучный Дмитрий Иоаннович.

То сидел он в грустном раздумье, облокотясь на колена и утопив пальцы в чернокудрой голове, то вставал, то ложился. Он метался, как будто дали ему отраву. Никого с ним не было. Одинокий огонек освещал его бедное, несчастное жилище. Тишину избы нарушали капель с потолка или мышь, подбиравшая крохи от трапезы узника. Огонек то замирал, то вспыхивал, и в эти переливы света, казалось, ползли по стене ряды огромных пауков. В самом же деле это были каракульки на разных языках, начертанные углем или гвоздем. Едва можно было разобрать в них: «Matheas», «Марфа, посадница Великого Новгорода», «Будь проклят!», «Liebe Mutter, liebe А…»[3 - «Дорогая мать, дорогая А…» (нем.).] и еще, еще какие-то слова, разорванные струями, которые текли по стене, или стертые негодованием и невежеством сторожей.

Дверь темницы тихонько отворилась. Дмитрий Иоаннович встрепенулся.

– Афоня! Это ты? – радостно спросил он; но, увидав, что принял вошедшего за другого, присовокупил с грустью: – Ах, это ты, Небогатый!.. Что ж нейдет Афоня?.. Мне скучно, мне тошнехонько, меня тоска гложет, будто змея подколодная лежит у сердца. Ведь ты сказал, что будет Афоня, когда огни зажгут в домах?

– Афанасий Никитич никогда не кривит словом, не то что глазом, – сказал дьяк Дмитрия, Небогатый – приставник добрый, услужливый и между тем строгий в исполнении наставлений, данных великим князем, как стеречь внука. (Надо знать, что в это время он же, за болезнию Дмитриева казначея и постельничего, исполнял их должность. Честь честью князю, хотя и заключенному!..) – Успокойся, Дмитрий Иванович, голубчик мой! Уж конечно, скоро придет наш краснобай. Ты сам ведаешь, хил становится, худо видит, так бредет себе ощупью. А ты покуда, милое дитятко мое, поиграй, потешься своими игрушками. Присядь себе хорошенько на постелюшке; я подам тебе твой ларец.

И Дмитрий Иванович, дитя, которому было за двадцать лет, от скуки, его томившей, исполнил тотчас предложение своего дьяка, сел с ногами на постель, взял костяной ларец к себе на колена и отпер его ключом, который висел у него на поясе. Понемногу, одна за другою, выходили на свет божий дорогие вещицы, заключенные в этом ларце. Княжич подносил к огню то цепь золотую с медвежьими головками или чешуйчатый золотой пояс, то жуковины (перстни) яхонтовые и изумрудные, то крестики, мониста, запястья, запонки драгоценные; любовался ими, надевал ожерелья себе на шею и спрашивал дьяка, идут ли они к нему; брал зерна бурмицкие и лалы в горсть, пускал их, будто дождь, сквозь пальцы, тешился их игрою, как настоящее дитя, – и вдруг, послышав голос в ближней комнате, бросил все кое-как в ларец. Лицо его просияло.

– Это Афоня! – молвил он, отдавая ларец дьяку, и слез с постели.

– Запри, Дмитрий Иванович! – сказал с твердостью Небогатый. – Без того не приму.

Проворно щелкнул ключ в ларце; дверь отворилась, и вошел в избу тюремную старичок небольшого роста, сгорбившийся под ношею лет; ими золотилось уже серебро волос его. От маковки головы до конца век левого глаза врезался глубокий шрам, опустивший таким образом над этим глазом вечную занавеску; зато другой глаз вправлен был в свое место, как драгоценный камень чудной воды, потому что блистал огнем необыкновенным и, казалось, смотрел за себя и своего бедного собрата. Сын не встречает ласковее отца нежно любимого, как встретил старика Дмитрий Иванович. Радость горела в очах царевича, в каждом движении его. Он принимал от гостя посох, стряхал с него порошинки снега, обнимал его, усаживал на почетное место своей постели. А гость был не иной кто, как тверской купец Афанасий Никитин, купец без торговли, без денег, убогий, но богатый сведениями, собранными им на отважном пути в Индию, богатый опытами и вымыслами, которые он, сверх того, умел украшать сладкою, вкрадчивою речью. Он жил пособиями других и не был ни у кого в долгу: богатым платил своими сказками, а бедных дарил ими. Ему позволено было посещать великого князя Дмитрия Ивановича (которого, однако ж, запрещено было называть великим князем). Можно судить, как он наполнял ужасную пустоту его заключения и как поэтому был дорог для него. Что ж давал ему за труды Дмитрий? Много, очень много для доброго сердца: свои радости, единственные, какие оставались у него в свете, – и эту награду тверитянин не променял бы на золото. Как-то раз хотел царевич подарить ему дорогую вещицу из своего костяного ларца; но дьяк с бережью напомнил узнику, что все вещи в ларце – его, что он может играть ими, сколько душе угодно, да располагать ими не волен. Вчера Афанасий Никитин начал современную ему повесть о немчине, прозванном басурманом. Ныне, усевшись, продолжал ее. Речь его текла, как песнь соловушки, которого можно заслушаться от зари вечерней до утренней, не смыкая глаз. Жадно внимал царевич рассказчику; рдели щеки его, и нередко струились по ним слезы. Далеко, очень далеко уносился он из тюрьмы своей, и только по временам грубая брань сторожей за перегородкою напоминала ему горькую существенность. Между тем дьяк Небогатый бегло поскрипывал перышком; листы, склеенные вдоль один за другим, уписывались чудными знаками и свивались в огромный столбец. Он писал со слов Афанасия Никитина Сказание о некоем немчине, иже прозван бе бесерменом.

Вдруг среди рассказа вбежал в тюрьму дворецкий великого князя.

– Иван Васильевич готовится отдать Богу душу, – сказал он торопливо, – он сильно воспечаловался о тебе и послал за тобой. Поспешай.

Судорожно затрепетал княжич. По лицу его, которое сделалось подобно белому плату, пробежала какая-то дума; она вспыхнула во взорах его. О, это была дума раздольная!.. Свобода… венец… народ… милости… может быть, и казнь… чего не было в ней? Узник, дитя, только что игравший цветными камушками, стал великим князем всея Руси!

Иоанн еще земной властитель на смертном одре; еще смерть не сковала уст его, и эти уста могут назначить ему преемника. Мысль о будущей жизни, раскаяние, свидание со внуком, которого он сам добровольно венчал на царство и которого привели из тюрьмы, какую силу должны иметь над волею умирающего!