Тяжело ковалась Победа

Тяжело ковалась Победа
Иван Михайлович Леонтьев

Писатели на войне, писатели о войне
В повестях «Крест», «После войны», «Свой человек в столице», «Песня над озером» автор показывает трудовой и боевой вклад народа в Победу над фашизмом. В рассказах «Смертию смерть поправ», «Товарняки шли на проход», «Женихи» нарисована устойчиво сложная обстановка в стране. В годы Великой Отечественной войны гражданин и воин переживали за исход любого сражения, как за личную судьбу, ловя каждое слово сводки Совинформбюро, думая о близких, – волновались, находясь в одном сильно напряженном биополе страны. Все для фронта! Все для Победы! Это был один лозунг на все годы.

Иван Леонтьев

Тяжело ковалась Победа

О ПРОЗЕ ИВАНА ЛЕОНТЬЕВА

Иван Леонтьев – один из самобытных, даровитых ленинградских, петербургских писателей – не только зоркий, приметливый свидетель своей эпохи, но и непосредственный участник главных событий нашего времени. Подросток, студент Ленинградского техникума точной механики и оптики в эвакуации, солдат срочной службы, студент института, инженер-строитель в системе создания ракетно-стратегического щита Родины… И около 20 лет мирного созидательного труда на стройках Ленинграда… Все это легло в основу творчества писателя, придав пластичное единство неоспоримой жизненной правды и высокой художественности, когда ковалась тяжелейшая победа над фашизмом.

Не избегая острых, трагических моментов, автор погружает читателя в неимоверные условия военной поры: «Смертию смерть поправ», «Товарняки шли на проход», «Женихи». Или показывает тяжелые годы восстановления народного хозяйства: «После войны», «Свой человек в столице». Автор остается продолжателем лучших традиций русской классической литературы, утверждая в человеке доброту, любовь и сострадание.

Иван Леонтьев имеет свою тему, собственный стиль, свой язык – образный, емкий, точно очерчивающий суть действующих лиц в их поступках, устремлениях, поисках смысла жизни. Не погружаясь в мелочи, детали быта, но и не избегая существенных примет времени, Леонтьев показывает внутренний мир героев во всей полноте бытия, проецирует прошлое на современную жизнь, подвигает читателя к размышлениям о дне грядущем. Это философская проза в ее лучшем художественно-образном исполнении, проникающая корнями в глубинные пласты народной жизни.

Иван Леонтьев имеет своих читателей среди представителей не только старшего поколения, но и молодежи, вступающей в жизнь. Уверен, что его рассказы останутся в ряду лучших образцов русской литературы нового времени.

    Александр Скоков, лауреат премии правительства Санкт-Петербурга в области литературы, член высшего творческого совета
    Союза писателей РФ

КРЕСТ

Повесть

Маленькая извилистая речонка течет в густых зарослях ивняка. Вода в ней холодная, а от густой тени кажется черной, поэтому ее и прозвали Черной речкой.

В засушливые годы она пересыхает, и остаются только небольшие ямы с водой, где скапливается вся рыба. Когда такое случается, то ребятишки, прихватив с собой решета, бегают по ямам и мутят ногами воду, отчего рыба высовывается, а они ловко подхватывают ее и выбрасывают на сухое место.

Вдоль Черной речки растянулась деревня Зимовье. Небольшая ее часть называется Старое Зимовье, а основная деревня, вытянувшаяся вдоль правого берега, называется Новое Зимовье.

Старое Зимовье упирается в холм. В этом месте через речку построен мост. На холме стоят тридцать берез, словно ротонда с зеленым куполом и белыми колоннами, а среди этой благоухающей роскоши стоит старый почерневший крест.

Летом в деревню приезжают городские – выходцы из этой же деревни. Они оставляют детей дедушкам и бабушкам, а осенью забирают их. К моей теще приезжаем мы да ее сын с женой и дочкой.

Молоко нам дает баба Маня, высокая жилистая старуха, какая-то моя родственница. Она носит длинную широкую юбку со сборками на поясе, ситцевую кофту, на голове платок топориком торчит, а под подбородком завязан двойным узлом.

Живет она в Старом Зимовье, наискосок от детского сада. Баба Маня – мировой судья. Если чей-то мужик загулял или председатель кого обидел, сразу бегут к ней. Она берет свою суковатую палку и направляется вслед за посланцем. И женщинам мало не бывает, если какая начнет погуливать. Так осрамит, что потом провинившаяся долго глаза прячет. Если кому квашеная капуста или соленые огурцы среди лета понадобились, или сушеная малина в зимнюю стужу, тоже бегут к бабе Мане. Она все даст, а если пошлют дите малое, то еще по головке погладит и благословит: «Иди с Богом, дитятко».

На прошлой неделе наш сосед-тракторист напился и начал бить жену, приревновав ее не то ко мне, не то к брату жены моей. Мальчонка ихний прямиком пустился к бабе Мане. Она вскорости явилась, огрела Сергея палкой, и тот враз протрезвел, прощения просить стал: бес, видишь ли, его попутал.

Характер старухи не из лучших, но все – от мала до велика – зовут ее баба Маня: и моя теща, и жена, и дочка туда же – баба Маня.

Несколько лет подряд приезжаю я сюда в отпуск, а старуха все так и остается для меня загадкой.

Перед отъездом теща попросила меня сменить подгнивший крест на могиле мужа бабы Мани, что на холме среди берез. Она показала мне бревно, рассказала, какой крест надо поставить. Потом я сходил на холм, все замерил, взял топор, ножовку и принялся за дело. Ближе к вечеру я отнес заготовки на холм, вытащил старый крест, установил новый, затрамбовал землю и сел отдохнуть.

Курил, смотрел на лесистый горизонт, где опускалось солнце… Из трубы нашего дома поднимался столб дыма: вначале он высоко шел вверх, потом плыл над усадьбой тракториста, распускался веером над лесом и растворялся в вечерней синеве. Нина, жена Сергея, в коротеньком платьице и резиновых сапогах долго бегала по двору с хворостиной, загоняя свинью и подсвинка, отчего куры с кудахтаньем разлетались из-под ног. По деревне на мотоцикле пронесся бригадир, поднимая пыль, как дымовую завесу. Из дальнего конца Нового Зимовья раздалось мычание коров и послышался звон боталов. Деревня ожила: загремели ведра, кланяясь, заскрипели колодезные журавли, чаще и громче затявкали собаки, и от всей этой обыденности повеяло прелестью вековой жизни. В это время я услышал, как кто-то кряхтит. Поворачиваюсь, а это баба Маня: посмотрела на меня, разровняла скрюченными пальцами, как граблями, землю возле креста, прошептала что-то и пошла, сказав:

– Дай Бог тебе здоровья, сынок.

Я вскочил, забрал свой инструмент и следом за ней стал спускаться, говоря:

– Баба Маня, а почему именно тридцать берез вы посадили? И почему ваш муж здесь похоронен, а не на кладбище?

– Долго сказывать, сынок, – ответила старуха, не останавливаясь.

Я молча шел за ней до ее дома. Старуха не остановила меня.

В избе было сумрачно, углы чернели, а окна холодно синели, залитые лунным светом. Я огляделся: большая русская печь, деревянная кровать, покрытая лоскутным ватным одеялом, в углу, под потолком, на божнице иконы. Вдоль всей стены, чуть ниже окон, отсвечивала широкая лавка, а перед ней, почти посередине избы – стол с тремя табуретками.

– Садись, сынок, раз пришел. Чаевничать будем, – сказала баба Маня, вытаскивая из-за печки самовар на противне.

Я прошел и сел на табуретку к столу. Старуха налила воды в самовар, взяла с загнетки лучины, переломила их с треском, подожгла, подождала, пока они разгорятся, и пучком опустила в самоварную трубу, потом набросала туда древесного угля из ведерка, качнула несколько раз старым сапогом, надела вместо него легкое жестяное колено, чтобы дым тянуло в трубу русской печки, и стала собирать на стол: принесла полбуханки сельповского хлеба, кусковой сахар с щипцами, лепешку домашнего масла, завернутого в просоленную тряпицу, и баночку смородинного варенья…

– Подыми-ка, сынок, самовар-то, да давай чай пить, – баба Маня довернула в патроне электрическую лампочку, и комната наполнилась слабым красноватым светом.

Я приготовился слушать.

– С чего те начать-то, сынок?.. Жизнь, она ведь коротка, когда уже прожита. А пока живешь, бьешься, все торопишь, все быстрей хошь, все мнится, что тихо больно времечко идет, – баба Маня замолчала, с трудом кусая одной стороной рта черствый хлеб, тонко намазанный сливочным маслом с капельками сыворотки, долго валяла его во рту со стороны на сторону и запивала чаем, держа блюдце на растопыренных пальцах. – Как уж оно тебе и обсказать-то, сынок? – сама у себя спрашивала баба Маня. – Прикипела я к Петру с детства, когда еще девчоночкой была. Защищал он меня от Федьки – паразита мордатого, не тем будь помянут. И смерть ему такая же досталась, что не приведи Господь: мать топором и зарубила. Домина их и по сию пору стоит, – повернулась старуха к окну, – наискосок нашего-то. Нынче там садик для ребятишек. Сам Мордюков уж больно матерый был. Такой рыжий мужичина, что твой медведь. И Федька в родителя пошел. Он на два года был старше Пети, а по виду – намного. Федор-то был и выше, и шире, но Петя зато отчаянностью брал. Играем это мы, бывало, на Берди, где и ноне ребятня летом скапливается, с Дуськой Колесовой – младшей сестрой Марфуши, той, что позднее из-за этого же Федьки повесилась, лепим из песка калачи да пироги, что дома к праздникам пекли, а тут и Федька. Идет ведь, паразит, и, как назло, наступит ножищей – раздавит, да еще и пяткой повернет как-то с вывертом. Вот ведь сколь был не зловредный. Горе тут такое брало – ревем от обиды. Попервости я все Максима, брата своего, звала. А он, видать, побаивался его. Гляжу, у Максима глаза от злости чуть не лопаются, а с места не двигается – боится Федьку. Только на меня еще прикрикнет: «Че ревешь? Новые ладь!» А потом вот Петька, дружок Максима, и стал налетать на Федьку.

Подскочит это к нему, а сам росточком-то ниже его, грудь выпятит, головенку этак запрокинет и подступает, да еще кулачонки отставит за спину и напирает на него, как кочет. И на вот тебе – Федька стал меньше озоровать. С этого все и повелось. Ну уж а когда я девкой стала, Петя как жених ходил.

Родитель мой, царство ему небесное, чего-то недолюбливал его. Мне-то было тогда невдомек. Это уж я потом узнала, как Марфуша повесилась, что он вроде бы как за Федьку Мордюкова выдать меня метил. Жили они богато: восемь-десять коров держали, с полсотни овец, свиней десятка полтора да еще пять лошадей. А семья-то была всего ничего: сами двое да два сына, Федька вот да Ленька горбатенький, маленький, беленький, как есть в мамочку родимую.

У них завсегда какой-нибудь парень и девка в работниках ходили. Ну а на лето, косить да метать, или осенью на молотьбу – это уж подряжали. Масло пудами в Новониколаевск возили, нонешний Новосибирск. Шерсть местным пимокатам продавали, а как реки станут, так свиней да овец, а то еще пару коров забьют и тушами на трех-четырех подводах обозом и везут.

Так вот, мы с Петей о свадьбе чаяли, а родитель с Мордюковым меж собой сговаривались. У каждого свои думки были. Век бы родитель мой не признал Петю, кабы он Максима от смерти не спас. Не мог он простить ему драку с Федькой. Это когда я у Мордюковых в работницах была, как Марфуша-то повесилась.

Федька все меня одаривал. Как из города, бывало, приедут, мясо, масло продадут, так он и летит ко мне. Нахальная рожа-то, так ему все едино. Все что-нибудь да и несет. Ну, когда отвернешься, а когда и возьмешь, чего уж тут таить. Девка, оно и есть девка, каждой приятно подарочки-то получать. А того не ведала, куда дело клонится.

Сережки он как-то раз привез. Я их увидала и заплясала от радости, рука сама так и потянулась. Он тут же меня и сгреб – поцеловал. Я только о сережках с красными камешками думала, а он, видать, о своем. Ясное дело, что у молодого мужика на уме.

Федька раньше Марфу так же соблазнял – подарочками-то. Это пока все было шито-крыто, так, хихоньки да хахоньки. В одежонке ходила – прятала. А в одном платьишке летом осталась – все на виду. Тут уж хошь не хошь все покажешь.

Отец ее тогда к Мордюкову ходил: видать, пригрозил… Посулиться-то Мордюковы посулились, а со свадьбой не торопились. Федька и морду от нее воротил – дескать, не его это дело. Так время и шло. А Марфуша годить уже не могла. В канун Петрова дня, кажись, она и родила.

Народишко ведь всякий – подсмеиваться начали. Около месяца она еще походила сама не своя, вроде как свадьбу ждала, а потом не выдержала… В самый разгар сенокоса повесилась, у них же в амбаре. Девчоночку еще перед этим покормила да убаюкала.

Они тут и забегали: Мордюков годовалого бычка заколол, Федька куль муки притащил. И всю самогонку у Анисьи скупили – неделю баба гнала. К слову сказать, тут уж они не считались. И сами пришли к Колесовым – вроде как все честь по чести. Митрий уж больно жалел сестру. Насосался самогонки и согнулся над столом, все топор у ног держал. Парни тогда еще хотели Федьку прибить.

Мордюков, видать, смекнул, что беда зреет, и упредил: взял сына за космы, вывел его из-за стола, всыпал ему как следно быть да со двора и вытолкал. А сам ребеночка из люльки взял, прижал к груди и сказал, ровно сейчас слышу: «Не допущу, чтоб дите сиротой осталось! Ежелив такое дело, пущай она будет Мордюковой Настей». И ушел с ней вслед за Федькой.

Тут злость у всех и схлынула. Митрий и топор на землю бросил. Цельную неделю после этого к Анисье ходил – самогонкой горе заливал. И родители убивались, беда така… Вот ведь до чего хитрый был мужик.

Мордючиха тоже была не промах. Упаси Бог, если что-нибудь заметит. Маленькая, злющая, глазки кругленькие, как у мышки, – ничто, бывало, от них не скроешь, за всем уследит.

Крутиться мне тогда приходилось цельными днями. Бывало, пот с носа некогда утереть. То с Настенькой нянчусь, то по дому, то коров обряжаю, то свиней кормлю, да мало ли дел по хозяйству. А Петр придет и еще ревность какую-то показывает. Ну и крикну Федьку: к тебе, мол, Петр пришел, а самой прохлаждаться некогда – тут же и убегу. Управляться за меня никто не будет, коль нанялась.