Граф Калиостро

– Ах, гордые персоны, кумплиманта терпения нет дослушать, – недовольно пожевал губами офицер, косясь на гренадера. – И тебя, как на грех, черт под ноги понес.

Когда старый солдат откидывал перекладину, возница, похожий на обезьяну в горбатой треуголке, захихикал, а долговязый форейтор, прокатывая мимо на запятках, явно показал язык.

– Черт-то не тут, – проворчал гренадер. – А вот он, в столицу покативши.

Миновав верстовой столб у караулки, дормез въехал на Обухов мост, скатился в беловатую мглу и поплыл тенью в сребристом сумраке ночи…

Накрытый кожухом мужик, запухший от сна, с всклокоченной бородой, был первым россиянином, какого встретили в Санкт-Петербурге ночные путешественники. На Невской прошпективе дормез прижал к забору мужицкий воз с сеном. Щуплый и тонконогий коняга, как щенок, расставил ноги, а мужик стянул рваную поярку, кланяясь барской карете. Возница огрел его арапником по склоненной спине.

– Батюшка, да чаво ж ты дерошься? – покорно пробормотал мужик, оправляя сбитую веревочную шлею.

Рыцарь Розы и Креста

Жил на свете рыцарь бедный,

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и прямой.

    Пушкин

Обер-гофмейстер императрицы, канцлер и орденов кавалер, Иван Перфильевич Елагин, сухощавый старик с белоснежной головой, сидел в обтертых вольтеровских креслах, сцепив на коленях тонкие кисти рук. В бледной мгле рассвета мерцал на указательном пальце синий огонь квадратного перстня.

У кресел и на столе, где давно погасли свечи в жирандоле, навалены груды тяжелых книг в переплетах из свиной кожи, с красными тиснениями, все, как одна, похожие на древние библии.

Канцлеру не спалось. Всю ночь медленно перекидывал он пожелтелые листы «Хризомандера», «Путеводной книги чудес к храму древности» и рассматривал мистические эстампы в «Arcana Coelestia», славном творени Шведенборга.

Часы английского мастера Грагама мерно отбивали секунды и кварты…

А на рассвете послышался старику щемящий звук флейты, печальные переливы.

Елагин толкнул раму. Закашлялся от тумана. Теперь ясно слышалось, как в нижнем этаже льется и вздыхает флажолет.

– Секретарь мой спозаранок в музыке упражняется, – добродушно усмехнулся канцлер.

Обер-гофмейстер обходился без услуг дворовых людей. Сам опрятно убирал свое твердое ложе за щитом зеленой ширмы, сам вел счет кафтанам, камзолам и бриллиантовым пряжкам на башмаках.

В головах постели висит на стене мраморное Распятие. Старик, покряхтывая, опустился на колени. Он молился долго, ударяя костлявым кулаком в грудь…

И вышел в столовое зало уже в белом казимировом камзоле, причесав седые волосы в три букли.

В креслах, открыв рот буквой «о», спит старый дворецкий Африкан. Канцлер прошел мимо на носках. Он постоял перед дверью секретаря, слушая робкие переливы мелодии. Потом постучал.

С подоконника прыгнул молодой человек в набойчатом домашнем халате; стоптанные туфли на босу ногу. Флажолет, поблескивая клапанами, покатился под стол.

– Рано, господин Кривцов, изволите музицировать, – ласково прищурился канцлер.

Пойманный секретарь опустил голову. При поклоне закинулись на бледное, худое лицо рыжеватые пряди – красная грива московского поповича или аттического героя, каких представляют во французских трагедиях.

На подоконнике, на узком диване, над которым висит гравюра «Похищение Европы», навалены книги, как и в кабинете обер-гофмейстера.

На столе – медные часовые колеса, пружины, реторты, узкие щипчики, а стены увешаны коричневыми скрипками и грифами из черного дерева. Тут есть альтовиоли, виолончели и скрипки Страдивариуса, и Амати, и Штейнмейера.

Сводчатая комната молодого секретаря подобна неряшливому кабинету ученого, мастерской рассеянного часовщика и скрипичной лавке.

Действительно, секретарь господина Елагина, Андрей Степанович Кривцов, московского университета бакалавр, и музыкант, и механик, а всего больше – мечтатель.

Старый канцлер отметил его среди всех братьев Петербургской ложи Гигея и, – за благородную вежливость и похвальную пытливость, – позвал этого скромного брата к исполнению должности секретаря при особе своей.

В уединенном загородном доме, на Крестовском острове, в книжных трудах и ученых занятиях мирно проживал не только обер-гофмейстер императрицы, гордо носивший седую голову над пудреными головами царедворцев, не только великолепный вельможа, стоявший в своем парчовом кафтане, пылавшем пожаром, у трона северной монархини на приеме послов иностранных.

А жил там Великий Мастер всех масонских лож Российской Империи, Гроссмейстер Капитула Восьмой Масонской Провинции, Страны Снегов и Ветра, Московии, Сибири и Татарии, верховный брат Златорозового Креста – Иван Перфильевич Елагин… И в доме его нашел привет и приют молодой москвич, бедный рыцарь Розы и Креста, бакалавр Андрей Кривцов.

– Не прогневайтесь, сударь, за игру мою, – поклонился Кривцов. – Отменно тягостна белая ночь.

Елагин присел на жесткий диван. Был мил канцлеру сводчатый покой секретаря, все эти реторты, колеса, скрипки и старые масонские книги, открытые на страницах с чертежами звездных сфер, древ мудрости, цифрами каббалы. И сам секретарь-флейтист был мил одинокому старику, словно найденный сын.

– Дурно, батюшка, – пожурил канцлер секретаря. – Весьма дурно, что по ночам ты не спишь.

– Простите ли… За полночь над книгами сижу, а там и сон отлетает.

– Все знания таинств натуры чаешь?

– Ах, сударь, точно… Раньше, бывало, забавлялся я флейтами-скрипками, механизмы часовые разбирал, перед Музами грешен был, хотя госпожи сии меня и не жаловали… А как узрел свет в ложе Гигея, пошла кругом моя голова. И понял я, что сей видимый мир есть для человека логаринф и загадка.

– Логаринфы решаешь?

– Ах, сударь, кабы мне решить… Вот в древней книге Николая Фламеля Аш Мезереф на секрет философского камени напал: рецептура некая дадена. Нынче я ночи над тегелями просиживаю…

Елагин приподнял седую бровь, посмотрел на измазанную реторту, до половины наполненную тусклой жидкостью.

– Поди, посуды-то перебил…

– Справедливо, сударь: не токмо посуды, пальцы о стекла изрезал. Реторты – оне, проклятые, на огне лопаются. Намедни кафтан составами прожег… Свершаю все по строгому правилу, а получается у меня заместо философского камня сущая, – не прогневайтесь, – мерзость. И превонючая.

Канцлер и секретарь рассмеялись. Елагин утер платком веселое лицо:

– Момус изрек: боги были пьяны, когда сотворяли человека. Проспались и не могли без смеха глядеть на творение свое… Так и ты, вновь сотворенный брат-розенкрейцер, мне отменно забавен.

– Но взгляните, взгляните, – грустно усмехаясь, показал Кривцов на окно. – Кругом-то болота, сосны, туман, вод пустыня, заря незакатная. Все-то боязно, все тревожно: как исчезнет, подобно дыму рассветному, Санкт-Петербург и вся Империя наша – тут примется философский камень искать… Ах, сударь, ежели найти нам ключ Соломонов, учинили бы мы тогда на пространствах России Империю Златорозового Креста.

– Ишь, куда поскакал. Прыток ты, батюшка, на слова. Но из них заключаю, что книги наши читаешь отменно, хотя голова твоя точно кружится. Ничего, – все отцедишь… А о камени философском скажу: вот обожди, прибудет вскоре в столицу один человек, истинный маг. Может, ему посчастливится тайну сию отворить.

Уже занималась заря.

Румяный пар дохнул на стекла, прохладно озарил седую голову канцлера, красноватую гриву секретаря.