Барышня

Катя целует Колю и спрашивает у папеньки:

– Папа, ведь это мой жених?

– А разве ты Сергею-то Яковлевичу изменила? – возражает папенька. – Помнишь, ты хотела выйти за него замуж, а он обещал тебе много конфект и пирожков.

– Не хочу его, – пищит Катя сквозь слезы, – он гадкий, рябой; мой жених не он, а Коля.

– Что ж, Лизавета Ивановна, – говорит с приятностию вице-губернаторша, тасуя карты, – пора, я думаю, подумать и об их свадьбе? Как вы думаете? Приготовляйте-ка невесте приданое.

Все смеются.

Барышня заметно начинает подрастать, способности ее помаленьку изощряются. Прежде для нее существовали только гостинцы, теперь для нее одних гостинцев мало: ее начинают занимать и платьица и платочки… Она одевает свою куклу – фаворитку в шелковое платье, втыкает в голову цветы и говорит девочке, играющей с нею:

– Видишь ли, Палашка, она поедет на бал танцевать, – там будут офицеры…

Роковое слово «офицеры» уже произнесено барышнею! Она так часто слышит это слово от всех, в особенности от гувернантки и от ее фаворитки Соньки.

Гувернантка, например, наряжается; фаворитка Сонька затягивает ей корсет и говорит:

– Барышня, наденьте сегодня пунцовое платье… оно ужасти как к вам идет… Сегодня еще, может быть, у нас кто-нибудь да будет…

– А которое ко мне больше идет, Соня: голубое или пунцовое?

– Пунцовое, барышня, к вам не в пример больше идет, да и ихний любимый цвет пунцовый.

– А ты почему знаешь?

– Да уж я знаю-с.

Сонька потупляет глаза.

– Ах, да, я и забыла… – Гувернантка грозит горничной пальцем.

Сонька усмехается и вдруг подбегает к окну…

– Барышня, барышня… офицер!

– Офицер?.. (Гувернантка накидывает на себя платочек и бросается к окну.)

– Ах, какой хорошенький, Соня! Да это, кажется, Маккавеев… посмотри, какая у него ножка… Ну, только талия у него хуже, чем у Валуева… гораздо хуже…

Всякий раз, когда к Евграфу Матвеичу являлись офицеры, гувернантка смотрела на них или в щелку двери, или в замочную скважину… и сердце ее сильно билось, если между ними красовался один белокурый, высокий, курчавый и с большим носом.

Этот офицер вообще почему-то нравился многим губернским барышням и в особенности одной, которую очень любила Лизавета Ивановна… Гувернантка, узнав это, возненавидела ее, начала употреблять все меры, чтоб поссорить ее с Лизаветой Ивановной, – и наконец достигла своей цели. И добрая Лизавета Ивановна, которая создана была, чтоб жить со всеми в ладу, быть приветливой и ласковой ко всем, и к дурным и к хорошим людям, вдруг прекратила всякие сношения с своей лучшей приятельницей, к величайшему удивлению не только ее, но и всего губернского города…

Лизавета Ивановна была совершенно, как говорится, ослеплена гувернанткой и даже не замечала того, что гувернантка в присутствии ее бросала очень странные и не совсем скромные взгляды на Евграфа Матвеича, от которых он приходил всегда в волнение и замешательство. К чести Евграфа Матвеича надо заметить, что он всегда умел побороть в себе всякую искусительную мысль, которая порою случайно забегала в его облысевшую голову… К тому же он всегда чувствовал необыкновенную робость, если ему случалось быть наедине с женщиною.

Однажды под вечер, в отсутствие своей Лизаветы Ивановны, он встретился с гувернанткою в темном коридоре…

– Ах, кто это здесь? – вскричала гувернантка, притворясь испуганной.

– Ничего, ничего-с, не пугайтесь; это я-с… – проговорил Евграф Матвеич дрожащим голосом.

– Это вы, Евграф Матвеич?

– Да-с.

– А у меня, вообразите, так и замерло сердце? Мне показалось, что кто-то чужой.

– А вы куда изволите идти?

– Я иду к себе в комнату.

– К себе в комнату-с?

Евграф Матвеич колеблющимися шагами приблизился к гувернантке.

– А вы куда? – спросила она его шепотом.

– Я-с… я-с… я так здесь искал человека-с… Фильку… Евграф Матвеич пришел в неописанное замешательство и вдруг закричал:

– Позвольте поцеловать-с вашу ручку!.. – схватил ручку Любови Петровны, крепко прижал ее к губам своим и потом, как будто преследуемый кем, из всех сил пустился бежать к себе в кабинет, оставив Любовь Петровну в совершенном недоумении и изумлении. С этих пор он явно старался избегать встречи с нею в коридоре.

Когда Кате минуло одиннадцать лет, гувернантка объявила папеньке и маменьке, что для ее питомицы необходимо теперь нанять учителей, которые бы обучали ее высшим наукам, что она высшие науки преподавать не может, а будет по-прежнему заниматься с ней языками (закону божию уже давно обучал ее отец диакон). Любовь Петровна заметила между прочим, что у вице-губернаторских дочерей гувернантка сама по себе, а учителя, кроме того, сами по себе и что уж это всегда так водится в хороших домах…

– А коли это нужно, так против этого мы спорить не будем, – сказала Лизавета Ивановна. – Мы не захотим, чтоб наша Катенька в чем-нибудь отстала от других…

Потом она обратилась к мужу и прибавила:

– Уж это, дружочек, твоя забота нанять учителей, каких нужно. Я в этом деле – сторона.

Учителя математики, истории и рисования тотчас же были наняты по рекомендации инспектора губернской гимназии.

Преподавание же российской словесности взял на себя тот самый пьяный семинарист, который за обедом на крестинах барышни произнес торжественную оду…

– Вы не смотрите на то, что он шут, – обыкновенно говорил об нем Евграф Матвеич, – он точно что ломается, кривляется, всякий вздор болтает, да это все не мешает ему быть ученым… поговорите-ка с ним серьезно, просто книга, заслушаешься; а уж о стихах и толковать нечего – стихи ему нипочем, на какой хотите предмет задайте – он вам так и начнет без запинки резать. Не будь он горький пьяница, не пей он запоем, да это был бы просто драгоценный человек и, может быть, пошел бы далеко!..

В продолжение двух лет учителя постоянно дают уроки барышне. Два года проходят незаметно.

Я не могу наверно сказать, до какой степени она успела в высших науках под руководством пьяного семинариста, учителей, нанявшихся по сходной цене, и гувернантки, которая перемигивалась с офицерами; но барышня значительно округлилась и выросла в эти два года. Ей уже четырнадцать лет, а на лицо кажется даже более. Она уже затянута в корсет, она уже закатывает глаза под лоб, по примеру своей гувернантки, и знает, какой цвет идет к лицу и какой не идет; она уже прочитала два романа Поль-де-Кока, которые валялись в комнате ее гувернантки… Она уже в именины папеньки протанцевала две или три французские кадрили с офицерами и сказала маменьке:

– Ах, maman! когда у нас будет еще бал? Я так люблю танцевать!

Маменька и папенька не могут достаточно ею налюбоваться и говорят друг другу:

– Вот под старость-то будет нам утешением!

И все идет своим чередом в доме Евграфа Матвеича: только Лизавета Ивановна стала в последнее время замечать, что гувернантка держит себя уже чересчур вольно; что на танцевальных вечерах она совершенно забывает о существовании своей воспитанницы и так и носится в танцах сломя голову с офицерами; что на последнем бале (на именинах Евграфа Матвеича) она вдруг исчезла из танцевальной залы и что ее везде искали и не могли отыскать… Все это показалось Лизавете Ивановне странным. И она стала внимательнее слушать рассказы няни о разных подвигах гувернантки.