Записки о Пушкине. Письма

В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада,
……………………………………
…Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.
………………………………………
Ты, освятив тобой избранный сан,
Ему в очах общественного мненья
Завоевал почтение граждан.[93 - Из знаменитого «19 октября» 1825 г. Пущин привел только строки, относящиеся к нему непосредственно. Дальнейший текст Записок изложен в «Атенее» соответственно цензурным требованиям, с урезками и искажениями.]

Незаметно коснулись опять подозрений насчет общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать».[94 - У Пущина неточность: он был в Михайловском в январе 1825 г.; В. Ф. Раевский арестован в феврале 1822 г.] Потом, успокоившись, продолжал: «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою – по многим моим глупостям». Молча, я крепко расцеловал его; мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть.

Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порожденным исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль – улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было – я, в свою очередь, моргнул ему, и все было понятно без всяких слов.[95 - Это героиня деревенского романа Пушкина – Ол. Мих. Калашникова (П. Е. Щеголев, Пушкин и мужики, 1928, стр. 18 и сл.).]

Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси. Настало время обеда. Алексей хлопнул пробкой, начались тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей и за нее.[96 - За нее – за революцию.] Незаметно полетела в потолок и другая пробка; попотчевали искрометным няню, а всех других – хозяйской наливкой. Все домашнее население несколько развеселилось; кругом нас стало пошумнее, праздновали наше свидание.

Я привез Пушкину в подарок Горе от ума; он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до того ему вовсе почти незнакомой. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати.

Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он ответить, как вошел в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.

Я подошел под благословение. Пушкин – тоже, прося его сесть. Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина, уроженца великолуцкого, которого очень давно не видал. Ясно было, что настоятелю донесли о моем приезде и что монах хитрит. Хотя посещение его было вовсе некстати, но я все-таки хотел faire bonne raine ? mauvais jeu[97 - Делать веселое лицо при плохой игре (франц.).] и старался уверить его в противном; объяснил ему, что я – Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина, а что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой в Кишиневе, где я в 1820 году с ним встречался. Разговор завязался о том о сем. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощаться, извиняясь снова, что прервал нашу товарищескую беседу.

Я рад был, что мы избавились этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. «Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня – я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин как ни в чем не бывало продолжал читать комедию – я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение.

Потом он мне прочел кой-что свое, большею частию в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пиэс; продиктовал начало из поэмы «Цыганы» для «Полярной звезды» и просил, обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические «Думы».

Время не стояло. К несчастью, вдруг запахло угаром. У меня собачье чутье, и голова моя не выносит угара. Тотчас же я отправился узнавать, откуда эта беда, нежданная в такую пору дня. Вышло, что няня, воображая, что я останусь погостить, велела в других комнатах затопить печи, которые с самого начала зимы не топились. Когда закрыли трубы, – хоть беги из дому! Я тотчас распорядился за беззаботного сына в отцовском доме: велел открыть трубы, запер на замок дверь в натопленные комнаты, притворил и нашу дверь, а форточку открыл.

Все это неприятно на меня подействовало, не только в физическом, но и в нравственном отношении. «Как, – подумал я, – хоть в этом не успокоить его, как не устроить так, чтоб ему, бедному поэту, было где подвигаться в зимнее ненастье». В зале был бильярд; это могло бы служить для него развлечением. В порыве досады я даже упрекнул няню, зачем она не велит отапливать всего дома. Видно, однако, мое ворчанье имело некоторое действие, потому что после моего посещения перестали экономничать дровами. Г-н Анненков в биографии Пушкина говорит, что он иногда один играл в два шара на бильярде. Ведь не летом же он этим забавлялся, находя приволье на божьем воздухе, среди полей и лесов, которые любил с детства. Я не мог познакомиться с местностию Михайловского, так живо им воспетой: она тогда была закутана снегом.

Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить; на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!» Ворота скрипнули за мной…

Сцена переменилась.

Я осужден; 1828 года, 5 генваря, привезли меня из Шлиссельбурга в Читу, где я соединился, наконец, с товарищами моего изгнания и заточения, прежде меня прибывшими в тамошний острог.[98 - Не все декабристы были отправлены сразу после суда в читинскую тюрьму. Несколько человек: С. Г. Волконский, С. П. Трубецкой и другие были посланы в горные рудники Нерчинска, где их ставили на работу наравне с самыми тяжкими уголовными преступниками. Вот что рассказал об этом Пущин в отрывке из своих воспоминаний. Он начал записывать их в Ялуторовске, но, к сожалению, остановился на приводимом здесь отрывке, сохранившемся в его бумагах (ЦГИА, ф. 279, оп. I, № 246):«1. Впоследствии объяснилась нам причина внезапного нашего перемещения. Император Николай, встретя в Москве, при коронации, генерал-губернатора Лавинского, спросил его: «А что наши, Й думаю, уже в Нерчинске?» Лавинский молча поклонился. Тотчас отправил курьера к Горлову с приказанием отправить наших куда следует. Горлов отстранен от должности за то, что не понял высочайшей воли, хотя она и не была объявлена. Он поступил, при размещении по заводам, на общем основании – для всех ссылаемых без особого распоряжения.2. Кстати, здесь, после моей прозы, поместить стихи покойного Александра Одоевского, написанные в альбом княгини М. Н. Волконской 25-го декабря 1829 года (это день ее рождения; тогда ей было 25-ть лет). Вот они…»Пущин выписал полностью названное стихотворение (см. А. И. Одоевский, Полное собрание стихотворений и писем, ред. Д. Д. Благого и И. А. Кубасова, 1934, стр. 151) и продолжал: «Может быть, я делаю нескромность, внося в мои воспоминания задушевный голос нашего поэта, но он так верно высказывает наши общие чувства, что эта нескромность мне простится».]

Что делалось с Пушкиным в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было:

Мой первый друг, мой друг бесценный,
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил;
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейским ясных дней!

    (Псков, 13 декабря 1826.)[99 - Здесь кончается текст Записок, опубликованный в 1859 г. в «Атенее». Следующий текст («Отрадно… его счастия», стр. 85 – 86) опубликован акад. Л. Н. Майковым в книге «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки», СПб. 1899.]
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось.

Наскоро, через частокол, Александра Григорьевна проговорила мне, что получила этот листок от одного своего знакомого пред самым отъездом из Петербурга, хранила его до свидания со мною и рада, что могла, наконец, исполнить порученное поэтом.

По приезде моем в Тобольск в 1839 году я послал эти стихи к Плетневу; таким образом были они напечатаны; а в 1842 брат мой Михаил отыскал в Пскове самый подлинник Пушкина, который теперь хранится у меня в числе заветных моих сокровищ.[100 - Стихотворение Пушкина «Мой первый друг» печатается в издании АН СССР по тексту, опубликованному в Записках Пущина, так как автограф поэта не найден. Повидимому, с этого пушкинского автографа Е. И. Якушкин опубликовал поправки к стихотворению «И. И. Пущину», напечатанному раньше с ошибками. Поправки были опубликованы еще при жизни Пущина («Библиографические записки», 1858, № 11, стр. 344). Якушкин сообщает, что автограф Пушкина имел помету: «13 декабря 1826 г. Псков».В исследовании Б. В. Томашевского о рукописях Пушкина указывается, что послание начато было поэтом вскоре после посещения Пущиным Михайловского в январе 1825 г. (сб. «Литературное наследство», вып. 16–18, 1934, стр. 290 и сл.). Там же сообщается, как было создано стихотворение и почему окончательный текст 1826 г. отличается от первоначального.Послание Пушкина от 13 декабря 1826 г. Пущин вписал в свою тетрадь «заветных сокровищ», состоящую из 12 листов большого формата, заполненных с обеих сторон (Центр, Госуд. Истор. Архив, ф. 279, оп. 1, № 248), Под текстом стихотворения – помета, в скобках: «в Москве, А. Г. М. 16 генваря 1827» (А. Г. М. – Муравьева).В этом автографе Пущина имеются разночтения сравнительно с окончательным текстом стихотворения. В третьей строке он сначала написал: «Когда мой дом», затем зачеркнул слово «дом» и над текстом написал: «двор». Е. И. Якушкин тоже отмечал в 1858 г., что в рукописи Пушкина: «двор». В 6-й строке слово «Провиденье» в автографе архива – не с прописной буквы. В последней строке слово «лицейских» – с прописной буквы.Теперь найден еще один экземпляр послания к Пущину, также в его собственноручном списке. Этот автограф обнаружил писатель Е. Д. Петряев в библиотеке Читы на листке, вклеенном во французском издании немецкой книги врача И.-Г. Циммермана «Уединение» (Париж, 1814). На титульном листе книги французская надпись: «Пущину от Муханова». На левой – чистой – странице, противоположной титулу, русская надпись: «Видал. Лепарский». Автограф Пущина вклеен между 1 и 2 томом (оба – в одном переплете). Автограф воспроизведен в настоящем издании по фотоснимку, присланному Е. Д. Петряевым.Читинский автограф в общем сходен с архивным. В 3-й строке в нем также слово «дом», только здесь оно не зачеркнуто.В автографе первоначального текста – 1825 г. (Пушкинский Дом, ф. 244, оп. I, № 83) – в 3-й строке ясно написано рукою самого Пушкина: «двор» (сообщение В. В. Данилова).Дата под стихотворением в читинском автографе Пущина: «16 генваря 826».Итак, под обоими своими списками Пущин проставил дату неправильно. В его Записках дата соответствует пушкинскому утерянному автографу. Точно так же Пущин приводит ее в письме к Ф. Ф. Матюшкину от 24 февраля 1853 г. (№ 137). В этом письме указано, что М. И. Пущин прислал брату пушкинский автограф стихотворения «Мой первый друг» в 1843 г. Сообщение о 1842 г. достовернее, так как именно в 1842 г. М. И. Пущин передал Вяземскому портфель брата с его «заветными сокровищами» – автографами Пушкина, Рылеева, Дельвига и др.В литературе о Пушкине и декабристах считалось, что портфель Пущина хранился со дня восстания на Сенатской площади до середины 1857 г. у П. А. Вяземского. Это основано было на сообщении Е. И. Якушкина. Но после опубликования в 1938 г. письма М. И. Пущина к брату от 22 апреля (4 мая) 1857 г. стало известно, что портфель был передан Вяземскому только в 1841 г. До того он, повидимому, хранился в семье Пущиных.В комментируемом тексте Записок Пущин заявляет, что в 1839 г. он послал стихотворение «Мой первый друг» Плетневу для напечатания. Действительно, послание 1826 г. было опубликовано в плетневском «Современнике» в 1841 г. (т. XXII, май, стр. 173, ценз, разрешение от 24 апреля). Рядом с посланием было напечатано стихотворение Пушкина «В альбом Пущину» 1817 г. («Взглянув когда-нибудь…», стр. 172). В обоих не упоминалось имя Пущина, но в журнале заявлено, что стихотворения присланы автором «Конька-Горбунка» П. П. Ершовым.В связи с публикуемыми в настоящем издании письмами Пущина от 12 сентября и 7 ноября 1841 г. к Н. Д. Фонвизиной (№ 70 и 71) приходится поставить вопрос: только ли упомянутые выше два стихотворения были посланы Пущиным через Ершова?Если Пущин послал Плетневу в 1839 г. два неизданных стихотворения Пушкина, то как мог редактор «Современника» держать их под спудом больше полутора лет?Можно предположить, что Пущин был в 1839 г. в Тобольске проездом из петровской тюрьмы. Но, занятый хлопотами по устройству на поселении вместе с Оболенским и не в Туринске, куда его назначили, он вряд ли имел время разбираться в своих бумагах и вести переговоры с Ершовым. Осенью 1840 г. Пущин прожил в Тобольске довольно долго у Фонвизиных. У них часто бывал Ершов. При встрече с ним Пущин мог передать ему стихотворения Пушкина.Автор «Конька-Горбунка» поддерживал близкие отношения с Плетневым, печатал свои произведения в «Современнике». Конечно, он поспешил бы поделиться с Плетневым и с читателями таким ценным подарком, как неизданные стихи Пушкина. Поэтому предположение о передаче стихов Ершову в 1840 г. бл'иже к действительности, чем заявление Пущина о 1839 г., сделанное почти через двадцать лет после пребывания в Тобольске. Это предположение подкрепляется другими заявлениями.В 1872 году была издана книга А. Ярославцева о Ершове. Здесь, между прочим, сообщается, что автор «Конька-Горбунка» прислал для «Современника», в письме к их общему товарищу Треборну от 10 января 1841 г., «два приобретенные им, из альбомов, стихотворения покойного А. С. Пушкина» (стр. 74). Январь 1841 г. ближе к осени 1840 г. и к маю 1841 г., чем сентябрь 1839 г.Наконец, в новейшей работе о Ершове, изданной отдельной книгой в 1950 г., автор ее В. Утков заявляет: «Осенью 1840 года Пущин передал Ершову два пожелтевших листка, вырванных из альбома… На них рукой Пушкина были написаны два стихотворения: «Мой первый друг», «Взглянув когда-нибудь» (стр. 70).Следует иметь в виду еще одно заявление Ярославцева. В своих воспоминаниях он приводит письмо к Треборну от 25 сентября 1841 г. Друзья упрекали Ершова: напрасно он не пишет к Плетневу; ведь тот охотно печатает стихи автора «Конька-Горбунка», ждет еще посылок. В ответ на это Ершов писал: «Буду так просто делиться с добрейшим П. А. [Плетневым] чем бог послал. И в доказательство снова присылаю стихи Пушкина в том виде, в каком они мне доставлены. Касательно их подлинности нет ни малейшего сомнения. Мне прислал их задушевный приятель Пушкина, лицейский его товарищ, тот самый, который доставил мне а первые. Об имени его – до случая. Только, во всяком случае, уверь П. А. [Плетнева], что я не способен никого мистифицировать, да, признаться, и не умею» (стр. 83). Оба подчеркивания в письма Ершова сделаны мною.В письме от 12 сентября 1841 г. Пущин просил Н. Д. Фонвизину передать Ершову для Плетнева «две пиесы» Пушкина, нигде не напечатанные. В письме от 7 ноября он спрашивал Наталью Дмитриевну, пошлет ли Ершов стихи, о которых говорилось в предыдущих письмах (№ 70 и 71).Из всего изложенного ясно, что Пущин пересылал Плетневу через Ершова стихи Пушкина два раза. И он и Ершов не могли осенью 1841 г. забыть, что в майской книге «Современника» за тот же год были напечатаны два посвященные Пущину стихотворения Пушкина: «Современник» получался декабристами в разных местах сибирского поселения. Если же Ершов посылал Плетневу новые списки прежних двух стихотворений Пушкина, то вряд ли Ершов и Пущин не упомянули бы об этом. А Пущин не писал бы в сентябре 1841 г., что стихотворения, опубликованные в мае, нигде не напечатаны: майский номер «Современника» мог быть уже в сентябре в Сибири, а тем более в ноябре.]

В своеобразной нашей тюрьме я следил с любовью за постепенным литературным развитием Пушкина; мы наслаждались всеми его произведениями, являющимися в свет, получая почти все повременные журналы. В письмах родных и Энгельгардта, умевшего найти меня и за Байкалом, я не раз имел о нем некоторые сведения. Бывший наш директор прислал мне его стихи «19 октября 1827 года»:

Бог помощь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!

Бог помощь вам, друзья мои,
И в счастье, и в житейском горе,
В стране чужой, в пустынном море
И в темных пропастях земли.[101 - Непосредственно за посланием 1826 г. Пущин вписал в свою «заветную» тетрадь и это стихотворение. Но между текстом Записок и автографом тетради имеются мелкие разночтения. Под текстом приписка в скобках: «Прислано в Сибирь Е. А.», то есть Энгельгардтом.Записал Пущин в тетрадь также послание своего великого друга «В Сибирь» («Во глубине сибирских руд…», 1827), адресованное всем декабристам вообще. И здесь имеются интересные разночтения. 12-я строка (в третьей строфе) в Сочинениях Пушкина читается: «Доходит мой свободный глас». Пущин написал эту строку так: «Доходит мой призывный глас». Затем над словом «призывный», не зачеркнув его, написал: «свободный». Конечно, слово «призывный» звучит действеннее, чем слово «свободный». Последняя строка в изд. АН СССР: «И братья меч вам отдадут», у Пущина: «И братья меч ваш отдадут». Слова «ваш» имеет в этом стихотворении более революционный смысл, чем слово «вам». Ввиду отсутствия автографа Пушкина для этого стихотворения список Пущина имеет существенное значение. В Записках декабриста Н. И. Лорера, под редакцией М. В. Нечкиной, это слово также читается: «ваш».Имеются в «заветной» тетради записи других произведений Пушкина. В стихотворении «На Воронцова» 1825 г. («Сказали раз царю…») поэт заклеймил спесивого вельможу, который преследованиями довел его до ссылки в Михайловское. В списке Пущина – несколько отличий от обычного текста. В Сочинениях Пушкина 6-я строка: «Всех рассмешил проворный приговор», у Пущина: «Всех удивил поспешный приговор». Следующая строка в Сочинениях Пушкина печатается так: «Риэго был пред Фердинандом грешен», у Пущина: «Риэго был, конечно, очень грешен». В 10-й строке у Пущина – лишнее (подчеркнутое мною) слово: «Ругаться этак нам над жертвой палача?» В 12-й строке: «Не захотел своей улыбкой наградить», у Пущина – «ободрить». И в последнем стихе список декабриста содержит лишнее слово против принятого текста; в Сочинениях Пушкина: «И в подлости осанку благородства», в «заветной» тетради: «И в самой подлости…»]

И в эту годовщину в кругу товарищей-друзей Пушкин вспомнил меня и Вильгельма, заживо погребенных, которых они не досчитывали на лицейской сходке.[102 - В тетрадь своих «заветных сокровищ» Пущин вписал несколько стихотворений А. И. Одоевского. На первом месте «Славянские девы». Сравнительно с текстом Полного собрания стихотворений Одоевского (под ред. И. А. Кубасова и Д. Д. Благого, 1934) в автографе имеются некоторые отличия. Так как автограф Одоевского неизвестен (многие его произведения печатаются с чужих списков), эти отличия представляют интерес: Пущин мог записать стихотворение с более авторитетного списка, чем тот, который воспроизводится в Сочинениях. В собрании стихотворение, в 23-й строке: «грустно живет», у Пущина: «грустно поет»; в 7-й строке от конца: «Радостно песнь свободы запой…», у Пущина: «Сладкую песню с нами запой!»Сохранил Пущин написанную декабристом Ф. Ф. Вадковским музыку к стихотворению «Славянские девы». Тетрадь со списком стихов Одоевского и нотами Вадковского он подарил известному петербургскому врачу, профессору Н. Ф. Здекауеру, который лечил Пущина по возвращении его в Петербург в 1857 г. В надписи Пущина на первом листе тетради сказано, что, когда Здекауер будет слушать музыку Вадковского, он вспомнит «отголосок мечты» декабристов, боровшихся за свободу отечества.За пушкинским посланием «В Сибирь» Пущин вписал в свою тетрадь «Ответ» А. И. Одоевского на стихотворение великого поэта. И здесь имеются некоторые отличия от текста издания 1934 г. Внесено в «заветную» тетрадь стихотворение Одоевского «К M. H. Волконской» с некоторыми разночтениями.В тетрадь «заветных сокровищ» вписано И. И. Пущиным стихотворение его друга и товарища по заговору К. Ф. Рылеева «Гражданин». Стихотворение это в автографе самого Рылеева сохранилось для нас в портфеле Пущина, возвращенном ему а 1857 г. Теперь автограф находится в Пушкинском Доме (воспроизведен в Полном собрании сочинений Рылеева под ред. Ю. Г. Окомана, 1934, стр. 83, и под ред. А. Г. Цейтлина, 1934, вкладка к стр. 264). В тексте, записанном Пущиным по памяти, – разночтения. В автографе Рылеева и в печати 5-й стих читается так: «Нет, не способен я в объятьях сладострастья». Пущин записал: «в оковах». В 12-м стихе вместо авторского: «За угнетенную свободу человека» – у Пущина: «За падшую».В «заветную» тетрадь Пущин вписал рылегвекую «Исповедь Наливайки» – с незначительными разночтениями. Имеются там списки стихотворений других поэтов пушкинской эпохи, стихотворений декабристов, стихотворения В. Г. Бенедиктова «Горы» и другие.]

Впоследствии узнал я об его женитьбе и камер-юнкерстве; и то и другое как-то худо укладывалось во мне: я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем; жена красавица и придворная служба пугали меня за него. Все это вместе, по моим понятиям об нем, не обещало упрочить его счастия.[103 - Весь дальнейший текст Записок Пущина опубликован впервые В. Е. Якушкиным («Русские ведомости», 1899, № 143).]

Проходили годы; ничем отрадным не навевало в нашу даль – там, на нашем западе, все шло тем же тяжелым ходом. Мы, грешные люди, стояли как поверстные столбы на большой дороге: иные путники, может быть, иногда и взглядывали, но продолжали путь тем же шагом и в том же направлении…

Между тем у нас, с течением времени, силою самых обстоятельств, устроились более смелые контрабандные сношения с европейской Россией – кой-когда доходили до нас не одни газетные известия. Таким образом, в генваре 1837 года возвратившийся из отпуска наш плац-адъютант Розенберг зашел в мой 14-й номер. Я искренно обрадовался и забросал его расспросами о родных и близких, которых ему случилось видеть в Петербурге. Отдав мне отчет на мои вопросы, он с какою-то нерешительностью упомянул о Пушкине. Я тотчас ухватился за это дорогое мне имя: где он с ним встретился? как он поживает? и пр. Розенберг выслушал меня в раздумье и, наконец, сказал: «Нечего от вас скрывать. Друга вашего нет! Он ранен на дуэли Дантесом и через двое суток умер; я был при отпевании его тела в Конюшенной церкви, накануне моего выезда из Петербурга».[104 - Розенберг не мог вернуться в Петровский завод из Петербурга в январе 1837 г. Пушкин скончался 29 января, отпевание тела происходило 1 февраля.]

Слушая этот горький рассказ, я сначала решительно как будто не понимал слов рассказчика, – так далека от меня была мысль, что Пушкин должен умереть во цвете лет, среди живых на него надежд. Это был для меня громовой удар из безоблачного неба – ошеломило меня, а вся скорбь не вдруг сказалась на сердце. – Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме – во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина – об общей нашей потере, но в итоге выходило одно: что его не стало и что не воротить его!

Провидение так решило; нам остается смиренно благоговеть перед его определением. Не стану беседовать с вами об этом народном горе, тогда несказанно меня поразившем: оно слишком тесно связано с жгучими оскорблениями, которые невыразимо должны были отравлять последние месяцы жизни Пушкина. Другим лучше меня, далекого, известны гнусные обстоятельства, породившие дуэль; с своей стороны скажу только, что я не мог без особенного отвращения об них слышать – меня возмущали лица, действовавшие и подозреваемые в участии по этому гадкому делу, подсекшему существование величайшего из поэтов.[105 - Здесь у Пущина пометка, отсылающая к его Приложению, где он поместил документы о дуэли и кончине Пушкина. Это несколько случайных документов о дуэли, которые сами по себе не представляют интереса после исследования П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина» (1928), где помещены в научной обработке все документы о трагедии 1837 г.]

Размышляя тогда и теперь очень часто о ранней смерти друга, не раз я задавал себе вопрос: «Что было бы с Пушкиным, если бы я привлек его в наш союз и если бы пришлось ему испытать жизнь, совершенно иную от той, которая пала на его долю».

Вопрос дерзкий, но мне, может быть, простительный! – Вы видели внутреннюю мою борьбу всякий раз, когда, сознавая его податливую готовность, приходила мне мысль принять его в члены Тайного нашего общества; видели, что почти уже на волоске висела его участь в то время, когда я случайно встретился с его отцом. Эта и пустая и совершенно ничего не значащая встреча между тем высказалась во мне каким-то знаменательным указанием… Только после смерти его все эти, повидимому, ничтожные обстоятельства приняли, в глазах моих, вид явного действия Промысла, который, спасая его от нашей судьбы, сохранил Поэта для славы России.

Положительно, сибирская жизнь, та, на которую впоследствии мы были обречены в течение тридцати лет, если б и не вовсе иссушила его могучий талант, то далеко не дала бы ему возможности достичь того развития, которое, к несчастию, и в другой сфере жизни несвоевременно было прервано.

Характеристическая черта гения Пушкина – разнообразие. Не было почти явления в природе, события в обыденной и общественной жизни, которые бы прошли мимо его, не вызвав дивных и неподражаемых звуков его лиры; и поэтому простор и свобода, для всякого человека бесценные, для него были сверх того могущественнейшими вдохновителями. В нашем же тесном и душном заточении природу можно было видеть только через железные решетки, а о живых людях разве только слышать.

Пушкин при всей своей восприимчивости никак не нашел бы там материалов, которыми он пользовался на поприще общественной жизни. Может быть, и самый резкий перелом в существовании, который далеко не все могут выдержать, пагубно отозвался бы на его своеобразном, чтобы не сказать капризном, существе.

Одним словом, в грустные минуты я утешал себя тем, что поэт не умирает и что Пушкин мой всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях…

Еще пара слов:

Манифестом 26 августа 1856 года я возвращен из Сибири. В Нижнем-Новгороде я посетил Даля (он провел с Пушкиным последнюю ночь). У него я видел Пушкина простреленный сюртук. Даль хочет принести его в дар Академии или Публичной библиотеке.

В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»