Записки о Пушкине. Письма

26 [октября 1827 г.].

Сегодня я пробежал вчерашнее писание и восхитился бестолковицею; видно, что это было писано полусонным человеком, который совершенно полагался на ваше снисхождение. Скоро, любезные мои, я должен буду кончить эту работу; надеюсь, однако, докончить все листики.

Последнее наше свидание в Пелле было так скоро и бестолково, что я не успел выйти из ужасной борьбы, которая во мне происходила от радости вас видеть не в крепости и горести расстаться, может быть, навек. Я думаю, вы заметили, что я был очень смешон, хотя и жалок. – Хорошо, впрочем, что так удалось свидеться. Якушкин мне говорил, что он видел в Ярославле семью свою в продолжение 17 часов и также все-таки не успел половины сказать и спросить.

Ну! любезные мои, пора нам начинать опять прощаться, хотя горько, ко надо благодарить бога, что и так удалось покалякать. Не знаю только, разберете ли вы это маранье.

Поздравляю Ивана Александровича генерал-лейтенантом. Как мне жаль, что я его не видал. Это был бы задаток на будущее.

Ma ch?re Catherine,[129 - Часть письма – обращение к сестре, Е. И. Набоковой, – в подлиннике (весь этот абзац и первая фраза следующего) по-французски] бодритесь, простите мне те печали, которые я причиняю вам. Если вы меня любите, вспоминайте обо мне без слез, но думая о тех приятных минутах, которые мы переживали. Что касается меня, то я надеюсь с помощью божьей перенести все, что меня ожидает. Только о вас я беспокоюсь, потому что вы страдаете из-за меня.

Однако я убежден, что тот, кто меня поддерживает, не оставит и вас, которая во всех отношениях заслуживает всяких благ. Спасибо, дорогая Катерина, за заботы о моем белье. Аннетта уже говорила мне об этом. Поцелуй милых деточек, подари им от меня «Gеnie de Christianisme» – pour la jeunesse.[130 - «Дух [характер] христианства» – для юношества (франц.).] Эта книга им будет полезна, особенно чрез несколько времени. Как я вам благодарен, что у меня две малютки. Катя с таким участием на меня смотрит, что много со слезами некоторого восхищения на нее глядел. Сама собиралась [?] быть в крепости, как-то ей понравится туда, куда мы едем.

Annette! Кто меня поддерживает? Я в Шлиссельбурге сам не свой был, когда получал письмо твое не в субботу, а в воскресенье, – теперь вот слишком год ни строки, и я, благодаря бога, спокоен, слезно молюсь за вас. Это каше свидание. У Плуталова после смерти нашли вашу записку, но я ее не видал, не знаю, получили ли вы ту, которую он взял от меня и обещал вам показать.

Пожалуйста, Алексей, сохраняй свое мужество – авось когда-нибудь еще здесь увидимся.

Пишите ко мне и иногда присылайте книг, если можно, в Нерчинск, на имя коменданта Лепарского. Что-нибудь исторического или религиозно-философского.

Eudoxie, ты добра и, я уверен, готова на всякое пожертвование для [меня], но прошу тебя не ехать ко мне, ибо мы будем все вместе, и вряд ли позволят сестре следовать за братом, ибо, говорят, Чернышевой это отказано.[131 - А. Г. Чернышева все-таки поехала в Сибирь к мужу Н. М. Муравьеву и брату З. Г. Чернышеву.] Разлука сердец не разлучит.

Marie, верно ты делала шнурочек милой для креста?

Никак не умею себе представить, что у вас делается; хотел бы к вам забраться в диванную нечаянно, и сия минута вознаградила бы меня за прошедшее и много укрепила вперед. Истинно говорю вам, вашими молитвами я, грешный, ведь и всегда пользуюсь пред другими разными выгодами. Я немного похудел от долгой жизни без движения – ходил на шести шагах, даже головная и зубная боль, которые меня часто прежде беспокоили, теперь совсем оставили. Я думаю, что это от доверенности, которую я перестал оказывать. Смейся, добрая Annette, и растолкуй всем, если не понимают этого.

Варя и Лиза, конечно, не забывают меня, а при случае что-нибудь скажут мне о себе.

Посылаю я вам доброго моего Привалова или Шувалова, расспросите его об нашем путешествии; он по-своему расскажет вам подробности, которых невозможно описывать.

Егор, я думаю, теперь уже в знать попал, но я уверен, что это не заставит его забыть меня; наша связь выше всех переворотов жизни.

Я надеюсь, что Михаила с вами в переписке. Как я рад, что он опять офицер; напишите, чтобы он ко мне послал грамотку, авось дойдет.

Николя! Как часто я вспоминаю нашу переписку в Алексеевской равелине, – с нетерпением жду продолжения. Не знаю, как тебя вообразить теперь: в мундире или во фраке, и где? Уверен только, что где бы ты ни был, а будешь то, что я от тебя ожидаю; надеюсь также, что когда-нибудь все это узнаю. Бог велик, и с его помощию можно носить в себе те силы, коих прежде и не подозревал. Любезный друг, вот тебе поручение – прошу тебя со свойственною тебе осторожностию приложенную при сем записку вручить своеручно коллежскому асессору Казимиру Казимировичу Рачинскому, который живет у Каменного театра, в доме Гаевского, и служит в иностранкой коллегии. Ты с ним познакомься при этом случае. Он может быть вам полезен, ибо он очень знаком с Лавинским. Эта записка от Александра Поджио, который со мной едет.

Прощайте до Тобольска – мы спешим. В знак, что вы получили эту тетрадку, прошу по получении оной в первом письме ко мне сделать крестик – х. Это будет ответом на это бестолковое, но от души набросанное маранье; я надеюсь, что бог поможет ему дойти до вас. Я вам в заключение скажу все, что слышал о нашей будущности – adieu.

Тобольск, 31 октября [1827 г.].

Сегодня в 8 часов утра мы переехали Иртыш и увидели на горе Тобольск. День превосходный, зимний, и мы опять в санях. Ясно утро – ясна душа моя. Остановились прямо у губернатора, который восхитил меня своим ласковым и добрым приемом; говорил с нами очень долго и с чувством. Между прочим, сказал, что Евгений (точно!) давно спрашивает обо мне; он обещал сказать ему обо мне сегодня же и сообщить мне от него, что он знает об вас. С нетерпением жду этого, хотя эти известия будут не очень свежи. Я уверен, что это Иван Александрович с ним в переписке и пилит его обо мне. Губернатор велел истопить нам баню, и мы здесь проведем дня два, чтоб немного отдохнуть и собраться с силами на дальнюю дорогу.

Фельдъегерь едет назад с одним жандармом, а другие двое с частным приставом на обывательских лошадях везут нас до Иркутска, где с нас снимут цепи. Мы теперь живем на квартире, и добрый полицеймейстер нас угощает, как добрый и попечительный человек. Бог их всех наградит – я только умею быть истинно благодарным и радоваться в душе, что встречаю таких людей. Поблагодарите губернатора чрез архиерея, я у него в несколько минут душу отвел после беспрестанных сцен в дороге с извозчиками, не забывая той, которая была при нашем свидании. Долго буду помнить я эту лестницу!

Теперь надобно вам сообщить то, что я слышал об нашей участи. Может быть, оно не верно, но по крайней мере, как говорят, мы все будем в местечке Читинская (найдите на карте – это между Иркутском и Нерчинском). Будем жить четверо в одной комнате и ходить на какую-то работу, но без принуждения большого. Работе всякой я рад, ибо, говорят, не дадут нам ни бумаги, ни пера. Книги, надеюсь, у нас не возьмут, – это ужасно, если лишить сего утешения. Насчет нашей переписки говорят разно, и потому я не знаю, что думать, – утешаюсь надеждой. Буду всячески стараться и законно и беззаконно к вам писать. Удавалось – авось удастся и оттуда.

Лепарский[132 - См. Дневник М. И. Пущина (стр. 371 и сл.).] отличный человек, и это заставляет меня думать, что правительство не совсем хочет нас загнать. Я за все благодарю и стараюсь быть всем довольным. Бога ради – будьте спокойны, молитесь обо мне!

Я прошу поцеловать ручку у батюшки и матушки. Если провидению не угодно, чтоб мы здесь увиделись, в чем, впрочем, я не отчаиваюсь, то будем надеяться, что бог, по милосердию своему, соединит нас там, где не будет разлуки. Истинно божеская религия та, которая из надежды сделала добродетель. Обнимите всех добрых друзей.

Егор Антонович часто со мной – особенно в наши праздники. Я в их кругу провожу несколько усладительных минут. Если Малиновский в Питере, то скажите ему от меня что-нибудь. Всем, всем дядюшкам и тетушкам поклоны. Может быть, из Иркутска скажу вам несколько слов – adieu, adieu. Наградите щедро моего Привалова, он добр.

Письмо Муханова отошли осторожно по адресу. Почтенного священника благодарите, обнимите. Бог с вами.

Извините, я почти готов не посылать этого маранного письма – не знаю, как вы прочтете, но во уважение каторжного моего состояния прошу без церемонии читать и также не сердиться, если впредь получите что-нибудь подобное. К сожалению, не везде мог я иметь перо, которое теперь попало в руки.

Прошу тебя, милая Annette, уведомить меня, что сделалось с бедной Рылеевой. Назови ее тетушкой Кондратьевой. Я не говорю об Алексее, ибо уверен, что вы все для него сделаете, что можно, и что скоро, получив свободу, будет фельдъегерем и за мной приедет.

11. Сестрам

[Иркутск], 13 декабря 1827 г.

Пишу роковое число и, невольно забывая все окружающее меня, переношусь к вам, милым сердцу моему. – Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих днях, – вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу себе простить, но какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала меня и заглушала обыкновенную мою рассудительность, так что едва ли какое-нибудь сомнение – весьма естественное – приходило на мысль и отклоняло от участия в действии, которое даже я не взял на себя труда совершенно узнать, не только по важности его обдумать. – Ни себя оправдывать этим, ни других обвинять я не намерен, но хочу только заметить, что о пагубном 14 декабря не должно решительно судить по тому, что напечатано было для публики.

Будет время когда-нибудь, что несколько поленится это дело для многих, которые его видят теперь, может быть, с другой точки. Я скажу вам только, что, вникая в глубину души и сердца, я прошу бога просветить меня и указать мне истину. Е. А. принимает только: хорошо и худо; поэтому я обвиняю себя безусловно: то, что мы сделали, пред законом – худо, мы преступники, и постигшая нас гибель справедлива. Но, признавая пагубные последствия наших необдуманных начинаний, я не могу не надеяться на того судью, который судит не по тому, что делают слабые, слепые смертные, а по тому, что хотят они делать. Он нам судья!.. Он, поддержавший меня поныне, даст мне силу перенести участь, которая в отдаленности кажется ужаснее, нежели вблизи и на самом деле.

Меня здесь мучит только ваше обо мне горе – меня мучит слеза в глазах моего ангела-хранителя, который в ужаснейшую минуту моей жизни забывал о себе, думал еще спасти меня. Простите, Е. А., простите, родные, все то горькое горе, которое я навлек на вас. Не осудите только прежде свидания со мною, не здесь – так там. Да, я буду с вами там, я буду с вами, родные, безвинные на сем мире; я буду с вами, Е. А., и вы меня примите опять. Нет, не опять, вы меня никогда из сердец ваших не отдалили: я в них; нашу связь, нашу любовь, нашу дружбу ни приговоры светских судилищ, ни 7000 верст – ничто не расторгнет; эта связь простирается и за нынешнюю мою могилу в Чите, за последнюю могилу, которая меня отсюда освободит.[133 - В Читу Пущин прибыл 5 января 1828 г.] Прощайте, родные, прощайте, Е. А. Простите, простите!..

12. Е. А. Энгельгардту

Иркутск, 14 декабря 1827 г.

Вот два года, любезнейший и почтенный друг Егор Антонович, что я в последний раз видел вас, и – увы! – может быть, в последний раз имею случай сказать вам несколько строк из здешнего тюремного замка, где мы уже более двадцати дней существуем. Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том, что происходило со мной со времени нашей разлуки – о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, – всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам. – Эти слова между нами не должны казаться сильными и увеличенными – мы не на них основали нашу связь, потому я смело их пишу, зная, что никакая земная причина не нарушит ее; истинно благодарен вам за утешительные строки, которые я от вас имел, и душевно жалею, что не удалось мне после приговора обнять вас и верных друзей моих, которых прошу вас обнять; называть их не нужно – вы их знаете; надеюсь, что расстояние 7 тысяч верст не разлучит сердец наших.

Я часто вспоминаю слова ваши, что не трудно жить, когда хорошо, а надобно быть довольным, когда плохо. Благодаря бога я во всех положениях довольно спокоен и очень здоров – что бог даст вперед при новом нашем образе жизни в Читинской, что до сих пор от нас под большим секретом, – и потому я заключаю, что должно быть одно из двух: или очень хорошо, или очень дурно.

Тяжело мне быть без известий о семье и о вас всех, – одно сердце может понять, чего ему это стоит; там я найду людей, с которыми я также душою связан, – буду искать рассеяния в физических занятиях, если в них будет какая-нибудь цель; кроме этого, буду читать сколько возможно в комнате, где живут, как говорят, тридцать человек.

Не знаю, как и где вас вообразить; при свидании с родными я узнал, что вы с Фрицом тогда были в Финляндии, и мне кажется, что вы теперь там поселились, но зачем – сам не знаю. Теперь же вся ваша семья пристроена, и Воля, который теперь большой Владимир, верно, уже государственный человек. Если эти строки дойдут до вас, то я надеюсь, что вы, если только возможно, напишете мне несколько слов. Если родные имеют право писать к нам, то и вам правительство не откажет прибавить несколько слов, – для меня это будет благодеяние.

Где и что с нашими добрыми товарищами? Я слышал только о Суворочке, что он воюет с персианами – не знаю, правда ли это, – да сохранит его бог и вас; доброй моей Марье Яковлевне целую ручку. От души вас обнимаю и желаю всевозможного счастия всему вашему семейству и добрым товарищам. Авось когда-нибудь узнаю что-нибудь о дорогих мне.

Ваш верныйІ. Рои…

13. И. П. Пущину

Иркутск, [декабрь 1827 г.].

Шесть тысяч верст между нами, но я при всех малых ожиданиях на помощь правительства не теряю терпения и иногда даже питаю какие-то надежды. Нас везут к исполнению приговора; сверх того, как кажется, нам будет какая-то работа, соединенная с заключением в остроге, – следовательно, состояние гораздо худшее простых каторжных, которые, хотя и бывают под землей, но имеют случай пользоваться некоторыми обеспечениями за доброе поведение и сверх того помощью добрых людей устроить себе состояние довольно сносное. Между тем как нас правительство не хочет предать каждого своей судьбе и с некоторыми почестями пред другими несчастными (как их здесь довольно справедливо называют) кажется намерено сделать более несчастными.

Например, ужасно то, что сделали с нашими женами, как теперь уже достоверно мы знаем (желал бы, чтобы это была неправда!). Им позволено и законами и природными всеми правами быть вместе с мужьями. После приговора им царь позволил ехать в Иркутск, их остановили и потом потребовали необходимым условием быть с мужьями – отречение от дворянства, что, конечно, не остановило сих несчастных женщин; теперь держат их розно с мужьями и позволяют видеться только два раза в неделю на несколько часов, и то при офицере.[134 - Женам декабристов, поехавшим за мужьями в Сибирь, впоследствии разрешили жить в тюремных казематах вместе с их мужьями. Осужденным декабристам также позволяли выходить из тюрьмы к женам, имевшим дома в Чите и Петровском. Добились они всего этого после долгих и тяжелых страданий, которым подвергались те и другие. Подвиг жен воспел Н. А. Некрасов в своей знаменитой поэме «Декабристки» («Русские женщины»)] Признаюсь, что я не беру на себя говорить об этом, а еще более судить; будет, что богу угодно.

Мы выехали из Тобольска 1 ноября на обывательских лошадях с жандармами и частным приставом, который так добр, что на ночь позволяет нам снимать цепи, что мы делаем с осторожностью, ибо за этими людьми присматривают и всякое добро может им сделать неприятность.

Мы почти всякую ночь ночевали часов шесть, купили свои повозки, ели превосходную уху из стерлядей или осетрины, которые здесь ничего не стоят, – словом сказать, на пятьдесят коп. мы жили и будем жить весьма роскошно. Говядина от 2 до 5 коп. фунт, хлеб превосходный и на грош два дня будешь сыт.

В Шлиссельбурге я ужасно сдружился с Николаем Бестужевым, который сидел подле меня, и мы дошли до такого совершенства, что могли говорить через стену знаками и так скоро, что для наших бесед не нужно было лучшего языка. Ах! Когда я буду в возможности показать вам мильон наших хитростей? Я надеюсь, что Annette не откажется повидаться с его матерью и сестрами и сказать им, что мы имели сие утешение и что их Михайло уехал из Шлиссельбурга 29 сентября сего года с первой партиею. Добрый Плуталов несколько раз хотел дать мне прочесть донесение, на котором я только увидел надпись Суворочки, но я не мог его убедить.[135 - На долю В. Д, Вольховского выпало несчастье присутствовать в качестве представителя военного ведомства при казни пяти декабристов.]

При отправлении моем наш офицер сказал, что Фридберг нашел у покойника вашу записку ко мне, но я ее никогда не получал.