Затишье

– Ты думаешь? Ну, а этот петербургский кисляй, этот стоит?

– Скорее, чем ты.

– Вот как!

И Петр Алексеич проговорил со вздохом:

Что за комиссия, создатель,
Быть… братом выросшей сестры![15 - Что за комиссия ~ выросшей сестры! – Перефразировка восклицания Фамусова в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (действие 1, явл. 10):Что за комиссия, создатель, Быть взрослой дочери отцом!]

Надежда Алексеевна засмеялась.

– Много я тебе хлопот доставляю, нечего сказать. Мне так вот комиссия с тобою.

– Неужели? – я этого никак не подозревал.

– Я не насчет Маши говорю.

– На какой же счет?

Лицо Надежды Алексеевны слегка опечалилось.

– Ты сам знаешь, – проговорила она тихо.

– А, понимаю! Что делать-с, Надежда Алексеевна, люблю-с выпить с добрым приятелем, грешный человек, люблю-с.

– Полно, брат, пожалуйста, не говори так… Этим не шутят.

– Трам-трам-там-пум, – забормотал Петр Алексеич сквозь зубы.

– Это твоя погибель, а ты шутишь…

– «Хлопец сее жито, жинка каже мак», – громко запел Петр Алексеич, ударил вожжами лошадь, и она помчалась шибкой рысью.

IV

Приехавши домой, Веретьев не раздевался, и часа два спустя, заря только что начинала заниматься в небе, его уже не было в доме.

На полдороге между его имением и Ипатовкой, над самой кручью широкого оврага, находился небольшой березовый «заказ». Молодые деревья росли очень тесно, ничей топор еще не коснулся до их стройных стволов; негустая, но почти сплошная тень ложилась от мелких листьев на мягкую и тонкую траву, всю испещренную золотыми головками куриной слепоты, белыми точками лесных колокольчиков и малиновыми крестиками гвоздики. Недавно вставшее солнце затопляло всю рощу сильным, хотя и не ярким светом; везде блестели росинки, кой-где внезапно загорались и рдели крупные капли; всё дышало свежестью, жизнью и той невинной торжественностью первых мгновений утра, когда всё уже так светло и так еще безмолвно. Только и слышались, что рассыпчатые голоса жаворонков над отдаленными полями, да в самой роще две-три птички, не торопясь, выводили свои коротенькие коленца и словно прислушивались потом, как это у них вышло. От мокрой земли пахло здоровым крепким запахом, чистый, легкий воздух переливался прохладными струями. Утром, славным летним утром веяло от всего, всё глядело и улыбалось утром, точно румяное, только что вымытое личико проснувшегося ребенка.

Невдалеке от оврага, посреди лужайки сидел на раскинутом плаще Веретьев. Марья Павловна стояла подле него, прислонясь к березе и заложив назад руки.

Они оба молчали. Марья Павловна неподвижно глядела вдаль; белый шарф скатился с ее головы на плечи, набегавший ветер шевелил и приподнимал концы ее наскоро причесанных волос. Веретьев сидел наклонившись и похлопывал веткой по траве.

– Что ж, – начал он наконец, – вы на меня сердитесь?

Марья Павловна не отвечала. Веретьев взглянул на нее.

– Маша, вы сердитесь? – повторил он.

Марья Павловна окинула его быстрым взором, слегка отвернулась и промолвила:

– Да.

– За что? – спросил Веретьев и отбросил ветку.

Марья Павловна опять не отвечала.

– Впрочем, вы точно имеете право сердиться на меня, – начал Веретьев после небольшого молчанья. – Вы должны считать меня за человека не только легкомысленного, но даже…

– Вы меня не понимаете, – перебила Марья Павловна. – Я совсем не за себя сержусь на вас.

– За кого же?

– За вас самих.

Веретьев поднял голову и усмехнулся.

– А! понимаю! – заговорил он. – Опять! опять васначинает тревожить мысль: отчего я ничего из себя не сделаю? Знаете что, Маша, вы удивительное существо, ей-богу. Вы так много заботитесь о других и так мало о себе самой. В вас эгоизма совсем нет, право. Другой такой девушки, как вы, на свете нет. Одно горе: я решительно не стою вашей привязанности; это я говорю не шутя.

– Тем хуже для вас. Чувствуете и ничего не делаете.

Веретьев опять усмехнулся.

– Маша, выньте из-за спины, дайте мне вашу руку, – проговорил он с ласковой вкрадчивостью в голосе.

Марья Павловна только плечом пожала.

– Дайте мне вашу красивую, честную руку, мне хочется облобызать ее почтительно и нежно. Так ветреный ученик лобызает руку своего снисходительного наставника.

И Веретьев потянулся к Марье Павловне.

– Полноте! – промолвила она. – Вы всё смеетесь да шутите, и прошутите так всю вашу жизнь.

– Гм! прошутить жизнь! Новое выражение! Ведь вы, Марья Павловна, я надеюсь, употребили глагол шутить – в смысле действительном?

Марья Павловна нахмурила брови.

– Полноте, Веретьев, – повторила она.

– Прошутить жизнь, – продолжал Веретьев и приподнялся, – а вы хуже моего распорядитесь, вы просурьезничаете всю вашу жизнь. Знаете, Маша, вы мне напоминаете одну сцену из пушкинского Дон-Жуана.[16 - …из пушкинского Дон-Жуана. – Трагедия А. С. Пушкина «Каменный гость» (1830), напечатанная посмертно, в 1839 г., – новинка в то время, когда происходит действие повести.] Вы не читали пушкинского Дон-Жуана?

– Нет.

– Да, я ведь и забыл, вы стихов не читаете. Там к одной Лауре приходят гости, она их всех прогоняет и остается с одним, Карлосом. Они оба выходят на балкон, ночь удивительная. Лаура любуется, а Карлос вдруг начинает ей доказывать, что она со временем состарится. «Что ж, отвечает Лаура, теперь, может быть, в Париже холод и дождь, а здесь у нас „ночь лимоном и лавром пахнет“». Что загадывать о будущем? Оглянитесь, Маша, разве и здесь не прекрасно? Посмотрите, как всё радуется жизни, как всё молодо. И мы сами разве не молоды?

Веретьев приблизился к Марье Павловне, она не отодвинулась от него, но не повернула к нему головы.

– Улыбнитесь, Маша, – продолжал он, – только доброй вашей улыбкой, а не вашей обыкновенной усмешкой. Я люблю вашу добрую улыбку. Поднимите ваши гордые, строгие глаза. Что же вы? Вы отворачиваетесь? Протяните мне хоть руку.