История села Мотовилово. Тетрадь 9 (1926 г.)

– Ох, у нас в трёх домах добра-то словно на Нижегородской ярмарке, – с довольной улыбкой заметила Анна.

– Пусть прохожие люди дивятся и завидуют, – проговорила Дарья, зная безграничную бабью зависть на чужие наряды и добро.

– Нынче солнышко-то вон как печёт, небось, за уповод всё выжарится, – высказалась Любовь Михайловна. – И что за издивленная вещь – каждый день утром откуда-то возьмётся и появится солнышко, ласково обогреет землю, а вечером оно куда-то денется, и так изо дня в день, из года в год, и никто не может узнать, что это за премудрость божья! – добавила она, высказав своё замечание о загадочности смены дней и ночей.

– Так, видно, Богу угодно, – ответила на это Дарья, как самая старшая из баб.

– Как, бишь, вы со свадьбой-то разделались? Вы всю неделю гуляли, как я ни погляжу, у вас каждый день была выпивка.

– Эх, чай, и вина, и закуски много вышло? – сочувственно и с удивлением обратилась Анна к Любовии Савельевой.

– Как гору с плеч свалили! – облегчённо ответила Любовь и продолжала, – Зато всё выпили, даже капельки не осталось! – с нескрываемой гордостью объясняла она бабам-соседкам.

– Делала я к свадьбе настойку, самогонку настояла на сушёной вишне, так и ту выпили. И догораздило меня вишню из-под настойки вывалить на дворе, подскочили куры, всю вишню склевали и опьянели.

– То-то я гляжу ваш петух, видимо, с пьяных-то глаз за нашими курами всё гонялся, – с довольной улыбкой проговорила Дарья.

– Про петуха я ничего не могу сказать, а вот куры, не знай с этого, не знай ещё с чего, снова занеслись, а то было совсем нестись перестали, – осведомила баб Любовь о несучести своих кур.

– А сколько у вас кур-то? – спросила Анна.

– Двенадцать старых, да вон клушка с пятнадцатью цыплятами ходит, – ответила Любовь, кивком головы указывая на заботливо квахтающую наседку, которая, стараясь удерживать цыплят около себя, опасливо озиралась вокруг и беспрестанно громко квахтала, предостерегала своих резвящихся жёлтеньких цыплят-малышей.

– Всё же удивительно, как стали коров в лесу пасти, так коровы раздоились, молока прибавили, моя Ждашка вечер с полдюжины надоила, а уж вот-вот её запускать надо – скоро отелится, – проговорила Любовь перед бабами.

– Так это она у вас на издои, а какая вымистая, – с удивлением высказалась Дарья.

– Она у меня ведёрница, – с гордостью в голосе заметила Любовь. – Как отелится – по ведру молока надаивает и не подолгу меж молок ходит. Я уж её запускать собираюсь, она скоро отелится – телёнок уж высоко и в бока толкается.

– А ты сама умеешь коров щупать-то? – поинтересовалась Дарья.

– Да тут и щупать нечего, он сам о себе напоминает. Вечер села я коровушку доить, головой к боку прильнула, а он как толкнёт меня в голову-то – я инда вздрогнула.

– А наша, видно, зубы ронит – ест плохо, ещё середь великого поста отелилась. В Пасху-то мы разговлялись с молоком, его было вдоволь, а мясо-то у нас в диковинку. Надеялись на телёнка, думали, его заколим, а он хоть бы был телёнок как телёнок, а то какой-то замухрыстик задристанный, доброго слова не стоит, – критично о своём телёнке высказалась Дарья.

– А мы кажонный год по две свиньи выращиваем, так что мясо без переводу едим, – как бы подзадоривая и раздражая Дарью, высказалась Любовь Михайловна.

– А я свою корову всё стараюсь выдаивать дочиста, а то она может испортиться, молоко в выме перегореть может, – ужимисто улыбаясь проговорила Анна. – Третьёво дни, вечером доила я, а мухи корову закусали, она забеспокоилась и ляпнула ногой мне прямо в дойницу, всё молоко пролила, ни капельки не осталось. Такая жалость! – сокрушённо поведала Анна бабам о своей беде.

– А я нынче утром стала вынимать хлеба из печи, гляжу, а у караваев верхнюю корку больно взодрало. От чего бы эта оказия могла быть, от муки или от закваски, бабы, как по-вашему? – озабоченно спросила Дарья соседок, сделав опечаленным семейными заботами изборождённое морщинками своё лицо.

– Всего скорее от закваски, закваска стара – силу потеряла, тесто вовремя-то не взошло, а как оно попало в печную жару, так быстро стало подниматься – вот корку-то и взодрало, – со знанием хлебопечительного дела высказалась Анна.

– Хоть и неудачные хлебы, а семья моя с большим ваппетитом и всласть его ест. Пускай себе едят, в охотку и досыта, когда-нибудь и удашные я испеку.

– Как в сказке-то сказано: «Если бы Красная Шапочка не съела кислого яблочка – не видать бы ей и сладкого», – добавила Дарья.

– Не знай, нынче наши ребята наловят рыбы-то в Серёже иль нет? – перевела Любовь разговор на ребят, ушедших на реку рыбу ловить.

– Эт бы гоже, если бы они хоть по немножечку наловили, и то подспорье к хлебу-то, – проговорила Дарья.

– Рыбы-то, бают, в Серёже-то уйма! – жеманно улыбаясь, заметила Анна.

А на реке Серёже в это время шум, гам, озёрная беготня, задорная кутерьма и суматоха. Воспользовавшись слухами, что в реке с половодья появилось столько рыбы, что хоть руками греби. Вот в этот солнечный тёплый день туда и направилась целая ватага ребят-рыболовов с саком и бреднем. Тут были: Павел, Сергунька и Санька Федотовы с бреднем, Мишка с Панькой Крестьяновы с саком, и в компании с ними Минька, Санька и Ванька Савельевы.

Счастливые всё же люди тех сёл и деревень, вблизи которых протекает вот такая замечательная речка, как Серёжа. Извилистое русло, живописные крутые берега, поросшие вербником и ольхой, заливные поймы, песчаное узорчатое, волнистое дно, прозрачные песчаные отмели, мутные, с тихим ворончатым течением омуты, значительное течение воды на стремницах.

В Серёже водится рыбка: щука и язь, налим и вьюн, окунь и ёрш, плотва и гольцы. Над поверхностью летней убылой воды иногда стремительно пролетает небольшая стайка куликов-перевозчиков с громким криком: «Тири, тири, тири, ти-ти». Вот и для мотовиловской ребятни речка Серёжа – это стихия для летнего местопребывания, стихия забав весёлого купания и занятной увлекательной рыбной ловли. В узком месте русла, где стремительно бурля течёт вода, построен через речку мост. По нему мужики ездят на водяную мельницу в дальний лес. Под мостом, хлопотливо журча, вода, теча, бесперестанно облизывает сваи. В этом месте берег крутой, обрывистый, вода годами подмывала его, от чего образовалась круча…

Павел с Минькой, растянувши почти во всё русло реки бредень, побрели встречь течения. Вода упруго давит на бредень, сдерживает ход. Мишка с саком в руках, в подтык к берегу, бредёт саком сбочь бредня, не давая рыбе ускользнуть помимо бредня. Остальные ребята «сухачи» с кошелём и портками тех, кто в воде, в ожидании улова идут по берегу к месту, где намечен выбред. Первый выбред особо азартен, все с нескрываемым интересом, взором устремились на плывущую в воде сумку бредня. Выволакивать на берег бредень помогали все. Из полотна, вытащенного на песчаный берег бредня вода потоком хлынула в реку, в длинной бредневой сумке затрепескалась рыба. Первый улов не столь богат, сколько азартен. Санька с Ванькой, да и Панька тоже бросились выбирать из бредня трепещущую плотву и гольцов, Минька за жабры ухватил изворотливого щурёнка, а Павел долго возился с неподатливо скользким налимом, который упрямо не поддавался в руки, ускользая из них. Пойманную рыбу с торжеством уложили в кошель, там, бившись о лычные стенки, затрепыхались плотва и щурята в безводьи, ожидая своей кончины.

За первым забродом последовал второй.

– Вы, знаете, что, валяйте-ка пробредите вон вдоль того крутого бережку по тине, там, наверное, щурят уйма, видите, как вода-то от рыбы бурлит, а выбредайте вон около той излучины на отмель, – наказывал Мишка Павлу и Миньке, приготовившимся снова спуститься в воду. – Да исподволь гребите, не спеша, крепче ногами за дно держитесь, а то как бы тут на колдобоину вам не напороться, – поучал ребят Мишка. – А ты, Сергуньк, с боталом тоже в воду лезь, рыбе улизнуть не давай, пошугивай, а я вот по этой вымоине саком пробреду.

Павел с Минькой по грудь погрузившись в воду натужно тянут бредень, который упруго сопротивляется, влекомый течением назад. За что-то зацепившись, бредень совсем застрял, перестал поддаваться усилиям тянущих его.

– Видно, за что-то задели! – озабоченно крикнул Павел из воды.

– Ну-ка, Саньк, слезай в воду, отцепи! – крикнул Минька брату.

– Тут больно глубоко, – с боязнью отозвался Санька. Его объял страх, что надо лезть в такую глубь и в холодную воду.

– А ты не отлынивай! – приказно окликнул его Минька.

Осмелившись, Санька, сняв портки, бултыхнулся в воду.

– А ты легше, рыбу-то всю распугаешь! – упрекнул его Мишка.

Санька, в воде нащупав ногой зацеп бредня, окунувшись рукой, отцепил его от затонувшей коряги.

– Готово! Пошли! – крикнул Санька Павлу и Миньке.

За изгибом реки на песчаной отмели бредень выволокли на берег. В полотне бредня и в этот раз, извиваясь кольцами, затрепескались плотва и щурята. Мишка, пробредши по взмученной воде, удачливо поддел под вымоину берега, поспешно вынул из воды сак, в нём забилась, затрепыхалась рыба, отливая серебром, на солнце заблестела чешуёй, крупная плотва.

За изгибом реки, возле заброшенного ёза – омут, мрачной темнотой зияет глубь. Тут река особо широка и здесь вода вровень с берегами. Около противоположного берега, где растут прибрежные кусты ольшаника и вербы, глубина особенно значительна. Там медленное течение ворончатой коловертью гоняет шматки взбившей пены.

– Миньк, перебирайся со своим кокишем к тому берегу, а я вдоль этого побреду, – предложил Павел Миньке.

– Эх, тут, наверно и рыбы – лафа! – восторженно проговорил Сергунька.

Обманчиво с берега смотреть на воду с целью определения глубины, отсюда кажется, что глубина-то не особо велика, на отмели хотя и мутно, но видно узорчато-волнистое песчаное дно. Глазомерно обозрев речную ширину, Минька наугад напрямик направился к тому берегу, держа в руках кокиш бредня. Его тело всё ниже и ниже погружалось в воду. Уровень воды дошёл до груди, а вскоре он, как бы оскользнувшись, совсем с головой погрузился в воду и, тут же всплыв, захлёбываясь, стал отплёвываться от попавшей в рот воды. Смытая течением с его головы кепка, кружась, лениво поплыла вниз.

Огребаясь руками, Минька вплавь добрался до берега, рукой уцепившись за торчащий корень затонувшей в воде коряги. В прибрежных кустах тревожно тювикнула вспугнутая птичка, она, вспорхнув, улетела и скрылась в густом вербнике, откуда слышалось со щёлкиванием пение соловья. В этот необычный по трудности заброд в бредень попало немало рыбы, кошель пополнился ещё трепескавшимися щурятами, плотвой, окуньками и ершами. А в глубине омута, там, в вблизи берега, где вода просвечена лучами солнца, кишмя кишит плотва – мельгуза беззаботно мельтешится в воде, блестя серебряной чешуёй.

После заброда в большой заводе ребята выволокли бредень на берег с травянистой тиной и не меньше десятка вьюнов. Из заводи пробрели по стремнине русла. Из травянистой береговой отмели вспугнутая дремавшая на солнечном пригреве щука шарахнулась вглубь, она, видимо, с испугу метнулась наутёк, а попала в бредень. Чудно было, как она с разлёту стукнулась в полотно бредня.

– Наверное, бредень прорвала! – встревоженно проговорил Павел. – Сергуньк! Что устробучил глаза-то? беги с боталом-то наперерез ей, а Мишка с саком её подстережёт!