История села Мотовилово. Тетрадь 11. 1927–1928 гг.

– Хватает же ц вас так расточительно делать! Я стараюсь, для своего хозяйства натуживаюсь, инда кишки лезут! А вы! Какого дьявола вам ещё надо! Что не берёте с меня пример! Когда в семье послушание – в хозяйстве порядок, на сердце радостно и душа ликует. А такое разгильдяйство меня за живое задевает. Но смотрите, я от своего не отступлю! – угрожающе стуча пальцем по столу. – И как мне заблагорассудится, я так и поступлю! – из-за пустяков во всю разошёлся с угрозами к старшим сыновьям Василий.

– А ты отец, чай полегче, что ты из-за ерунды разошёлся, как спорном базаре, и в тебя, как в козу палкой не попадёшь. Ни худа, ни добра тебе пожелать не угодишь, – стараясь угомонить мужа, проговорила растревоженная угрозами Любовь Михайловна.

– А ты Вась, в самом деле, семью поучай, а с угрозой-то будь посдержанней, – вступила в разговор и бабушка Евлинья. Слова матери отрезвляюще подействовали на отца семейства. На его лице появилось подобие улыбки. Улыбка не улыбка, а так себе схожесть подготовки к чиханию. Он несколько смяк, перестал горячиться, разговор перевёл на другую тему, настроение его утихомирилось, но только до вечера, когда он снова вспылил своим нравом.

А поводом к тому было то, что семья перемывшись в бане, израсходовав всю горячую воду, не оставила её отцу. Вернувшись из бани, куда он пошёл последним и под самый вечер, он разгневанно обрушился на семью:

– Всю воду в бане выхлестали, мне помыться не оставили! Вот и ходи целую неделю грязным!

А тут ещё ребятишки, Ванькины товарищи, Панька с Санькой, пришли и оставили грязные следы на только-что вымытом полу. Он и их отругал, – Вот чёрт тут вас носит! То и дело ёндаете взад-перёд, всё тепло из избы выхолзили!

А в завершение всего, из равновесия его вывел Санька. Отец, инстинктивно почувствовал, что Санька в верхней избе, снова пыхтит за своими книжками и понапрасну жжёт керосин. Из исподней избы в верхнюю, он вбежал взбешанно-грозный и с бранью обрушился на Саньку: – Опять ты за книжками торчишь! И днём с огнём сидишь! Понапрасну керосин жжёшь! Дивуй бы ночью, а то не успело смеркнуться, а ты лампу запалил. Вместо лампы-то вон зажги коптюшки и торчи, забивай себе голову пустяками-то! И вообще, работать надо, а не то и знай за пустяшными книжками торчать! – и отец яростно пыхая ненавистью в лицо Саньки, рванул из рук его книгу и кинул её к порогу. На лету книжка раскрылась шелестя бабочкой протрепыхала листами. Разобиженный Санька, глядя в упор на отца, досадливо въелся глазами в загорелую кожу его шеи, устремившись вопрошающим взглядом в его глаза, безудержно бросил отцу:

– Ты брось, эту свою деспотическую замашку!

– А ты не огрызайся на отца-то! Во гвазну в рожу-то и будешь знать, как огрызаться-то! Ты смотри у меня, попадёшься под горячую руку, изувечу! – пообещал отец, но с тех пор, как отстегал Саньку ремнём (до излома пряжки), больше до него не дотрагивался, а только словами угрожал и обещал закрыть для Санькиных вольностей двери на запор. Но Саньку ничто не унимало, он по-прежнему, натаскивал в дом всё новые и новые книги, журналы, газеты, усидчиво и увлечённо зачитывался ими. В нём вовсю заиграла литературная струнка покойного дяди Алексея. Выписывая газету «Молодая рать» и журнал «Селькор», Санька познав азы писательства, стал пописывать и посылать в редакцию свои заметки и статьи.

Зима – пурга

Зима в этом году задалась холодная. Ещё с декабря, только что слегка припорошенную землю тяжко давили морозы, от чего кое-где в земле образовались трещины. Да и теперь a феврале, когда зима уже на исходе, морозы не милосердно жмут землю. В такое тяжкое холодище, трава и всякое растение прижавшись плотнее к земле, терпеливо переживают эту пору. Ждут не дождутся тёплого дуновения ветра. А когда с юга пахнёт тепельком, облегчённо вздохнёт вся растительность, как бы скажет: «Слава богу перезимовали». А больше всех, в такое холодное время, достаётся зверю, птицам и деревьям. Зверь забивается в норы, в берлоги и логова, птицы укрываются в щелях, дуплах и гнёздах, а деревья стоят на холоде и терпеливо зябнут на лютой стуже.

В лесу, деревья от холода оберегают друг друга. Голые ветки деревьев в селе чётко виднеются на розоватом фоне ясного, зимнего, вечернего неба. Они ничем не защищены представлены на произвол тяжким морозам и буйным ветрам. Всё живое ждёт не дождётся тепла, а гулявшая по мутному, ночному небу бледная луна, окружённая большим светлым кольцом, не сулит тепла, а предвещает стужу. К концу февраля морозы несколько сдали, начались снежные бури. После некоторого затишья, откуда ни возьмись, разгуляется сильный ветер; зло завывающей бурей налетит на село, принеся с полей взбудораженного снега, нагрудит его большие сугробы, вровень с крышами, искусно наметёт, налепит причудливые, висячие снежные козырьки к карнизами. В такую кутерёмную погоду люди стараются отсидеться дома и никуда не выходить из тепла.

– Вот это куржит, как в котле кипит! Вон как на улице-то разбуянилось! – проговаривала сама себе бабушка Евлинья, глядя из верхней избы в окно и протирая стекло, чтобы видно было, что творится на улице и одновременно наблюдая за Санькой, который собирался идти в избу-читальню и одеваясь отыскивал свои затерявшиеся перчатки.

– В такую шальную погоду, хороший хозяин собаку со двора не выпускает, а ты куда-то хочешь пойти, – строго заметила бабушка Саньке.

– Я, бабк, только до избы-читальни дойду. Там, наверное, свежие газеты и журналы поступили. Почитаю и свои домой принесу.

– Ну, иди, иди, грамотей хренов, – недружелюбно отозвавшись проводила она его из теплоты дома в снежную кутерьму улицы, плотно прихлопнув за ним дверь.

Отбушевала селе Масленица, с её весёлым катанием, звоном колокольчиков, буйным веселием, песнями и лихой похвалой мужиков: у кого конь лучше, у кого сбруя, упряжь и санки красивее. Отошла и забавная лафа ребятишек – кончилась масленица, кончились и костры, которые неугомонные ребята, в особым азартом жгли всю масленицу, украдкой стаскивая солому с крыш на задах дворов. Жгли костры, традиционно понимали, что в этих кострах «сжигали молоко», которого не увидишь до самой Пасхи. Наступил великий пост, пора богобоязненного сдерживания своей души и тела от соблазнов и греховного падения. Старухи, старики и все степенные люди уделяют время в посте, чтобы поговеть, очистить свою душу от грехов, а весной, с Пасхи, снова окунуться в перипетии бытовой жизни.

На третьей неделе поста зима сдала, морозы ослабли, холодные бураны стихли. Хотя зима и упорствовала, холодя землю приморозками-утренниками, но на пригреве, под напором лучей весеннего солнышка и на крышах, снег подтаивал, а сосульки образовавшиеся ночью у кромок крыш отпадали. А тут ещё, с южной стороны, пахнул тёпленький, ласкающий лицо, ветер, принёсший с собой теплоту и радость для людей и оживление всей природе. Попугал было, выпавший снежок, затянувший проруби и морозец на «Евдокий», но через два дня снова наступила оттепель, новый снег растаял, снова задул южный ветер и пошло поехало. За три недели до Пасхи, снег стал таять особенно бурно. Лёд на озере посинел, на нём образовались наводи, а вскоре образовались и водные закраины. В поле, над проталинами, запели первые прилетевшие жаворонки.

С гор, во впадины и ручьи устремилась талая вода, с крыш сбегала последняя капель. У русского крестьянина все запримечено, все природно-погодные явления с чем-то связаны в хозяйственной деятельности сельского жителя.

– Вон как бурно снег-то тает, кругом всё развезло, ручьи текут во всю! – промолвила Анна Крестьянинова Дарье Федотовой шедши с ней из церкви с говения. Дарья отозвалась:

– Не даром, завтра Алексей божий – с гор вода!

– Из улья пчела! – подобострастно, выпучив глаза, бойко добавил Никита, шедший сзади баб.

– Вот доживём до Благовещения, не забыть, благовещенской капель-воды набрать в запас, – сказала Дарья

– Это она зачем нужна-то? – спросила Анна.

– Придёт время, летом огурцы ей поливать – обору не будет. И умываться ей – грому не будешь боятся, – ответила Дарья.

Пасха

А вот наступила и Пасха, которая на это год пришлась на 15-е апреля. Как и обычно, в пасхальную, тёмную ночь, люди к заутрене идут с огнём, держа в руках и освещая перед собой дорогу, то фонарь, то просто зажжённую смолястую палку. Некоторые же непредусмотрительные, идут без освещения, просто так, идут спотыкаясь о неровности весенней дороги или же попадая ногами в калужины с водой. Часто слышится людской говор из темноты ночи, подобия вот такому: – Гришк! Ты где? – Вот, а ты где? – И я вот! –Ты что? – А ты что? – Я в калужину ухнулся! – А ты бы глядел! – Я глядел, да темнотища-то вон какая, глаза-то глядят совсем без дела! – Ну как там у вас Воробейка-то, в Кужадониху-то пропускает, ай нет? Не больно разлилась? – Пропускает, пройти можно только в сапогах, в ботинках лучше не суйся, захлебнёшь, она помимо моста порит! – Ну вот и подошли, вот она церква-то.

Грянул традиционный взрыв на берегу озера за магазеем, одновременно ударили в большой колокол: зазвонили к заутрене. В церковной загороди скопилось множество народа; некоторые в самой церкви, а некоторые стоя у костра около сторожки, ожидают начало крестного хода. Крестный ход, знаменующий собой встречу воскресшего Христа, сопровождался торжественно-ликующим громогласным хоровым песнопением. «Воскресение твоё Христе Спасе, ангелы поют на небесах, и нас на земле сподоби, чистым сердцем тебе славище!» Народное шествие украшалось световым эффектом: горели, подвешенные на деревьях факелы и в воздух взлетали, пущенные любителями люминаций, разноцветные ракеты.

После заутрени, тут же началась и обедня, которая сопровождалась особо торжественным песнопением пасхальных ирмосов и других богослужений, по канону полагающихся в этот особо радостный день. Обедня отошла ещё затемно, люди разговевшись сытно пообедав отдыхали, а ребятишки, с радостным великолепием души, неугомонно бегали по селу, забегая в избы христосовались с хозяевами дома и получали раскрашенные яйца.

В Пасху, во все её восемь дней, люди, нарядившись в коренные наряды, гуляют на улице или ходят к родным в гости. Пасхальная скоромная, с традиционными крашенными яйцами, изысканная пища не сходит со столов всю неделю. Выпивка бывает, но она яствами, как-бы отодвигается на задний план, а чаепитие гостями уважается.

Всю неделю, молодёжь забавляется: кто катанием на релях, кто игрой в ленту, а кто не слезая с колокольни трезвонит во все колокола, звоном колоколов вселяя ликование и бодрость в душу каждого жителя села. До тех пор, пока в какой-либо улице не прошли по домам богоносцы с молебном, из скромности и приличия, песен петь непристойно. А когда, к концу Пасхи, с молебном обойдут всё село – все улицы оглашаются звонким девичьими песнями в музыкальном сопровождении гармоней. Всюду толпы праздно разгулявшегося народа, разнаряженные бабы, степенные мужики и лихие парни. А где толпа народа там и девки. Какая же толпа без девок? Недаром говориться: «Толпа без красных девушек, что рожь без васильков!»

Пахота. Затянувшийся сев

После Пасхи, на фоминой неделе, выехали пахать. Но в связи с переходом на группы, земля ещё не полностью распределена. Злобное оспаривание земли прилегающей к бору, со стороны кужадонцев, ещё не окончилось. Им страстно не хотелось отступать от земли, прилегающей так близко к их улице и они зубами держались за эту землю, не давая пахать моторской группе. Из-за этого оттягивался весенний сев.

Специальная земельная комиссия о главе с землемером ходила по полям (с астролябией) и селу, размежёвывала землю по группам. Где требовалось ставили деревянные столбики «грани», врывая их в землю, набрасывали вокруг набольшие земляные курганчики. По поводу разграничения земли поля и села, специалист по импровизированному рифмованному стихосложению Колька Купрянин, сложил несколько стишков, вроде этих: «Идёт Магога с топором, давайте грань поставим! У Мишки Федотова за двором. Вторая будет у Хорева сарая!»

В этот день Савельевы пахали на Онискином поле, за речкой Серёжей, вблизи леса называемого Дерябой. До обеда они вспахали широченный загон и большой ланок около самой Серёжи. Перед самым обедом, когда солнце в упор прогревало землю, отец сменив за пашней Ваньку, стал сам допахивать ланок, чтобы правильно и прямо пропахать межи. Любит Ванькин отец пахать босиком. Разувшись из ботинок, он размеренно и упористо зашагал за плугом. В лапти Высилий Ефимович обувался только по зимам и то только когда ездил в дальнюю дорогу. Он говаривал: – В зимней снежной дороге, когда в лапте, чувствуется теплее и вольготнее чем в сапоге. Летом же во время пашни и косьбы, он обувался в солдатские ботинки и с утра, похолодцу, работал обувши. А когда солнышко припекая обогреет призябшую за ночь землю, он всегда разувался и пахал или косил босым. Паша землю он своими огрубевшими и заскорузлыми от работы подошвами голых ног, с наслаждением и удовольствием ощущал приятную прохладь только-что вспаханной земли в борозде. С гребня борозды, на его голые ступни, скатывались прохладные комья жирной, вспоротой плугом почвы, обдавая его ноги приятной нежной прохладью. А он всё шагает и шагает за плугом, треща суставами в ступнях. Но любя работать босиком, он никогда не снимал с себя рубахи, ни только во время жаркой пашни, но и в знойное время сенокоса, боясь обжога тела. Его чёрная, сатиновая с подоплёкой рубаха, не допуская к телу вольготного воздуха и ветерка, способствовала выжиманию пота. Его тело томилось и млело под плотной тканью рубахи, как в бане. Закончив пашню ланка, они приготовились к обеду. Отец пустив Серого на зелёную траву болотца пастись, пошёл за кошелём, в котором находились харчи привезённые из дома.

– Кошель-то, знать, лиса попотрошила! – известил отец Ваньку, поднимая полураскрытый кошель из-под куста, куда он был спрятан. А потрошила кошель и несколько полакомилась людской едой, вовсе не лиса, а ворона, которая долго летая за пахарем отыскивая в борозде червей, а потом узрив в кустах кошель, нахально добралась до его содержимого. Пообедав, отец расположившись под телегой на разостланном пиджаке, удовлетворённо проговорил:

– После обеда и трудов праведных не грех и отдохнуть! А ты, Вань, поди да полови рыбку в реке, наверное, рыбы развелось целая уйма!

Послушавшись совета отца Ванька пошел к реке и сняв портки забрёл в воду. Он долго руками прошаривал крутые берега реки, намереваясь голыми руками наловить вялых, но скользких налимчиков. И всё же, Ваньке удалось выловить пару налимов: одного побольше, а другой оказался чуть поменьше. От продолжительного нахождения в холодноватой воде, Ванька продрог. Его тело покрылось мелкими пупырышками, кожа стала похожей на кожу ощипанной курицы. После обеда они пахать переехали ближе к селу, где загон земли, по новому разделу, им достался на полпути от села к лесу. Ввиду спорного земельного вопроса и из боязни жителей улицы Кужадонихи, отец проехав два раза пахать, оставил Ваньку одного, мысля для себя, что мальчонку-несмышлёныша никто не прогонит и не тронет. Уходя домой, отец наказал Ваньке: – Ты паши и если кто будет приставать к тебе, то паши и помалкивай, сошлись на землемера. Сначала, пашня у Ваньки шла хорошо и спокойно, но вскоре шедшие со стойла от Серёжи, а полными дойницами молока, кужадонские бабы с угрозой спросили его: – Ты паренёк, чью землю-то пашешь? – Нашу! – смело и твёрдо ответил Ванька. – Уходи скорее от сюдова, пока тебя наши мужики не избили. Это земля, спокон веков, наша! Кужадонская! – Была ваша, теперь стала наша, – бойко и бесстрашно ответил Ванька, – мы тут ни причём, так землемер намерил, – словами взрослых добавил он шатко, но уверенно шагая за плугом и насторожённо прислушиваясь к бабьему недружелюбному разговору. Бабы, приостановившись на дороге, потаённо и злобно взлядывали в его сторону, скрывая от него какие-то злонамерения. А Ванька, не придавая, особого значения бабьим замыслам спокойно ушагивал за плугом, а гулявший по полю ветерок играл его русыми кудрями.

Отец, придя домой, от междуделья, решил выдолбить топором свиное корыто из свилеватого осинового комля. В минуты передышки, Василий Ефимович, с интересом наблюдал, как в куче мусора копошатся куры. Петух, сторожно оберегая кур, гулко, как-бы с угрозой похлопав крыльями и встав на цыпочки, гордо изогнув шею, с ошолело вытаращенными глазами и широко распялив рот, надрывно прогорланил своё ку-ка-реку. До слуха Василия дошло неторопливое, с какой-то нудной расстановкой, кудахтанье курицы, которая прячась от людских глаз, где-то в глубине сушил, угнезживаясь, готовилась снестись. Выдолбив корыто и отделав его теслой начисто, Василий Ефимович, решил проверить его на водоудержимость. Он взяв в руки конное ведро хотел-было им зачерпнуть из лагуна воды, но заметив в ведре остатки грязных помоев, злобно выругался: –Во черти, чистое ведро запоганили! Взяв другое, чисто ведро, он зачерпнул им из лагуна воды, которая хранилась в нем на всякий пожарный случай. Влив воду в новое корыто, ему оно понравилось и в душе похвалив себя за мастерство, он в полголоса проговорил: – Вот и посудина для кормления свиней сделал.

Весна. Бабы под деревом

Как и водится по веснам бабы, управившись с делами, выходят на улицу и расположившись на лужайке под деревом ведут свой неторопливый и забавный разговор. Сюда, как правило, молодые бабы из изб выносят своих грудных детей, на вольный воздух, на солнышко. А где матери с малышами, там и ребятишки повзрослее.

– Вась, ты быстрый на ногу-то, сбегай-ка в потребиловку за спичками, да прытче беги! – обратилась Любовь Михайловна к своему сынишке, который взяв из рук матери гривенник денег, стремглав пыхнул в кооперативную лавку.

А молодые бабы, рассевшись под развесистой берёзой ведут свой немудрящий, бытовой разговор:

– У меня ребёнок не всё молоко высасывает из грудей, приходится сцеживать впустую. Мария, нет ли у тебя машинки? Я боюсь как бы грудница не пристала, – обратилась Татьяна к Марье.

– Нет, машинки у меня нет, я сама-то, когда пригубнет, беру у Оглоблиной.

– У неё разве есть?

– Тебе говорят, что я не раз брала.

– Ну, надо и мне как-нибудь к ней сходить.

– Я ты свово Яшку ищё-то чем прикармливаешь или нет?

– Кашу манную я ему варю, видно круту сварила, вот сейчас я его покормлю ей.