Ведун поневоле

В момент заточения, я полностью отчаялся и до самого изломанного костного мозга осознал, что больше я не увижу солнечного света.

Почему то именно эта мысль окончательно ослабила желание сопротивляться. Пришло понимание, сколько же всего я совершил постыдного, сколько раз ошибся в своих решениях, чтобы оказаться здесь и вместо посильной помощи, невольно своему Отечеству породил новые проблемы.

Время истерлось в объятьях темноты. Еще первый час я отдавал себе отчет о количестве прошедших минут, но вскоре, не встречая никаких внешних раздражителей, я полностью потерял ощущение дня и ночи. От отчаяния хотелось постыдно плакать, проклиная миг моего появления на свет.

Спустя темную бесконечность слух предельно обострился.

Чувства обострились. Писк нескольких вездесущих крыс в углу склепа, просочившийся сквозь стенки гроба, их невесомый бег по пыльным, каменным плитам превратился в самый настоящий звон набатного колокола. Стук ослабленного сердца – в звуки громогласной сечи.

Почему то живо представилось, как с течением веков, серый грызун, обнаружив прохудившееся место в гробнице, торжественно обгладывает мой нос.

Это неожиданно помогло. Я с наслаждением ощутил столь острый приступ злости и отвращения к собственному положению, что плаксивое состояние улетучилось прочь, так и не успев окончательно отравить своей мышиной серостью пылающий кристалл души.

«Чтобы я, Гамаюн, сын Ульва, из рода Самославов, сдался без боя, поддавшись постыдному чувству паники?! Не бывать этому!» твердо решил я, делая первое осознанное усилие к возвращению в мир.

В холоде собственной запекшейся крови я сделал первое физическое движение. Трудно объяснить сколь дорого обошлось мне простое шевеление руки, направляемое к холодной стали древнего оружия, воткнутого в грудную клетку.

Мне казалось, что я стараюсь выдернуть вековое дерево, перебороть скалу или остановить реку, но, тем не менее, я продолжал медленное движение по направлению к клинку и в конечном итоге мои пальцы ощутили отравляющий холод металлической рукояти.

Обессиленные пальцы сомкнулись на ее ребристой поверхности, и без того усиливая давление на грудную клетку, которая, казалось, вот-вот проломиться вовнутрь под возросшей тяжестью.

Понимая, что я только что раздвинул свои физические и духовные пределы до максимума, не добившись ровным счетом никакого положительного эффекта, я впервые в жизни по-настоящему взмолился о помощи:

– Отец! – горячо, невнятно, путаясь в слогах, зашептал я темноте онемевшими устами, – помоги сыну своему! Оборони! Дай сил!

Никто не ответил в кромешной темноте. Холодно, разочарованно хмыкнув себе под нос, я решил, во что бы то ни стало подвинуть к кинжалу и вторую руку, проваливаясь в собственное одиночество.

Не успел – вдруг, безмолвным ответом невидимые пальцы сомкнулись поверх моих. Потом еще одни. И еще. Сотни рук древнего рода варягов, сквозь время и тьму опускались ко мне в гробницу, ложа руки на черный кинжал, добавляя необходимую силу моим перстам.

Это было настоящее чудо, перевернувшее мое расширяющееся мировоззрение. Всплеск эмоций был настолько силен, что силы, переданные Сетом по договору, пробудились в невообразимых глубинах естества, вливаясь в тройственный союз усилий – мой, древний и родовой. Это была яростная, чистая, абсолютная, мощнейшая сила порождённая человеком, порожденная мною.

Задрожала земля от нестерпимой борьбы стихий. Плотью я почувствовал, как шевелятся стены древних палат, осыпаясь ручейками пробудившейся почвы. Можете не верить, но создавалось впечатление, что несколько верст вокруг ходят ходуном по воле раненного пленника, расположившегося ровно посредине бушующей стихии.

Но и кинжал был не прост – оружие явно было заговорено сильнейшими ведунами своего времени.

Ни смотря на это, под взволнованный писк крыс и волны алых отсветов ярости из моих глаз, кинжал поддался давлению руки вовне, медленно, миллиметрами покидая пронзенную плоть.

Крышка саркофага, восстановленная хитрым Сетом, не стала препятствием столь могучему движению руки. Рукоять, осыпав мое лицо каменным крошевом, легко расколола и откинула многопудовую крышку, позволяя далекому, рассветному солнцу вновь озарить привыкшие к темноте очи.

Чувство времени вернулось ко мне. Больше полутора суток продолжалось заточение, но не это более поразило меня. Я заплакал от счастья, вглядываясь в алые лучи зимнего утра. В этот момент я понял, какой цвет изберу для знамени собственной борьбы.

Всплеск эмоций позволил продолжить борьбу. Когда острие кинжала окончательно покинуло меня, стало намного легче.

Устав от трудов, я уронил руку с извлеченным оружием себе на грудь, понимая, что если не отдохну прямо сейчас, я умру не от ран, а от усталости.

Скорее по инерции, чем по моей воле, с противным, протяжным скрипом зияющая рана на моей груди протянула от края к краю небольшие ручейки плоти и кожи, сплетаясь в единый, плотный рубец на груди.

Стало значительно легче, но на большее внутренних энергий не хватило. Создавалось впечатление, что жизненный ток ослабевает, становится все медленнее и медленнее.

Внутренние регуляторы здоровья еще попытались перекинуться на поврежденный позвоночник, но… видимо на сегодняшний день это был предел моих пределов. Едва энергии коснулись изломанных костей, как их течение окончательно нарушилось, опав внутри гаснущими вспышками воли.

Умные и осторожные крысы, испуганные громким движением и грохотом опрокидывающихся осколков, прыснули по щелям, скрываясь в невидимых норах. Я словно видел сквозь бусины их глаз, со страхом взирающих на поверженное тело человека, поверх иссохшей мумии древнего атланта.

Изображение удесятерилось, разбиваясь по количеству испуганных зрачков. От калейдоскопа картин сильно затошнило, что заставило меня рефлекторно перевернуться на бок, свесившись через борт и выплеснуть на пол немногочисленное содержимое голодного живота.

– Э! В темноте! Жив ли кто? – спасением раздался громкий, старческий голос сверху. Человек явно услышал звуки моей невольной слабости – рус иль татарин? Ну, ка отвечай!

– Рус, – прохрипел я, истратив последнее усилие на слова и тяжело опал лицом в жижу собственной крови и рвотных масс, растекшихся по стенке саркофага.

Темнота рассмеялась, окончательно иссушая биение жизни, но я противился этому всем своим естеством.

– Так надо сын! Так нужно – исступленно зашептал на ухо голос мёртвого отца, – забвение твоё не есть слабость. Разум, под разумом, так лечит организм, чтобы разум не мешал ему в его трудах! Так учили древние латиняне. Вспомни, что я говорил тебе, сын!

– Я помню, отец. Но тебя нет! Где были твои способности, когда ты покинул меня? Не прошли испытание на прочность? – от переизбытка боли я прошептал это не внутри себя, а вслух и звонко рассмеялся собственным речам, показавшимся невероятно забавными в столь гиблой ситуации, – Ни тебя, ни матери, ни брата с сестренкой! Никого нет. Я один! – сквозь безумное гоготание собственной глотки возразил я достопочтенному предку.

– Вот поэтому и нужно забытье, – вздохнул Ульв совсем рядом, – особенно нам, ведунам! Услышь себя и свой безудержный смех со стороны сын и осознай всю плачевность текущего положения. Ты в который раз зашел за свои пределы и если не отступишь, останешься при памяти, то новый опыт уничтожит тебя как личность. Позволь же сознанию уйти в темноту, пока не стало слишком поздно!

– Чтобы опять Варвара потешалась надо мной? Чтобы я вновь предстал пред ней униженным и слабым, вглядываясь в её растущее величие? Не бывать этому! – заупрямился я, упиваясь безудержным весельем.

Рябью, по сознанию прошли помехи, в разрывах которых, как в разрывах облаков я видел странные, ирреальные картины прошлого и будущего. Настоящего и ненастоящего мира. Создавалось странное чувство, будто миллионы глаз смотрели на меня через толщи времени и я чувствовал невероятный уровень единения с каждым из них. Я, словно раскрытая книга перед их очами одновременно существовал в тысячах источников, как на бумаге, так и внутри странных, небольших коробочек, сжатых в ладонях иных людей.

Это было полнейшим безумием, и я по-настоящему испугался, в одночасье, прекратив смеяться. Я наконец-то по-настоящему обратил внимание на своё текущее состояние, на которое тщетно указывал отец и, переоценив ситуацию, взмолился к своему предку, сам опасаясь не сладить со своим текущим положением всеобъемлющей раздробленности в чужих руках.

– Прости отец! Помоги, если ты еще здесь! Мне нужна тьма!

Теплая темнота улыбнулась в ответ (это чувствовалось лишь в оттенках чувств, исходящих от неё).

– Хорошо, – шепнула она голосом старого варяга, – я вновь заберу тебя на время.

– Сойти с ума и быть как все, порою лишь одно и то же! – уже другим, женским голосом матери пропела темнота безумия в моем сознании, милостиво растворяя и врачуя моё надломленное естество.

Дорогой мой сын Владимир! Дорогие мои потомки! Возможно, те откровения, которыми я поделился с вами выше, кажутся вам излишне невероятными, неправильными и путанными, но они были в моей жизни, и я вынужден их изложить на бумаге, дабы, как знать, если кто-то из вас переживет подобные моменты в жизни, то смог бы опираться хотя бы на мой, скромный опыт путешествия за грань безумия.

Приоткрывшаяся завеса мира показала многообразие других миров, идущих как параллельно, так и с банальной разницей во времени. Всё мироздание столь хитро переплетено и перетянуто жгутами в точках соприкосновения, что невольно задумываешься о гениальности Создателя, сотворившего это.

Я не могу ручаться достоверно, перед ликом Богов, что все, что я видел, происходило в реальности, ибо в период отрочества и юношества, скорее события хаотично формировали моё мышление, а не моя терпеливая работа над собой. Однако оный опыт и дальнейший период большой немощности, длившийся доброе десятилетие, и сделавший меня не мальчиком, но мужем о котором я поведаю несколько позже, стал той отправной точкой, когда моё мышление окончательно изменилось, выстроив четкий, ясный план дальнейшей борьбы с Ордынским игом.

Поэтому мои видения и сны так важно упоминать по ходу текста, ибо это такая же неотъемлемая часть моей жизни, как и события, произошедшие в реальном мире.

Но что есть реальность, а что вымысел? Что есть мир настоящий и мир ложный, искусственный? Как знать, может быть, те люди, в разум которых я невольно вселился за гранью безумного, если и существуют по настоящему, то, возможно, и сами являются только тенями истинного наблюдателя со стороны? Великая череда вопросов, на которые нет ответа… да и не должно быть, так как всезнание явно не подвластно человеческому уму.

Будучи, в течение десяти лет прикованным к постели, я был всецело предоставлен самому себе и размышлениям, насчёт природы разных явлений. При помощи книг и фантазии я пронзал многие грани естества, но не мог совладать с той страшной раной, оставшейся в моих тонких телах по воле коварного Сета.

Тогда я справился. Мое повествование поведает об исцелении. Но я не могу справиться со схожим состоянием теперь. Я немощен, стар и чересчур слаб, а мое тело содержит невероятное количество ран, чтобы оставаться таким же подвижным, как и в начале своего пути.

Я так и не стал Кощеем, как мой враг, пребывавший долгое время в теле Урянгутая, но именно я по крупицам собирал те силы, чтобы в конечном итоге, посредством кинжального обряда (о котором я упоминал в начале) сделали Кощеем тебя, мой дорогой сын.

Я очень надеюсь, что за свою многовековую жизнь ты выполнишь своё предназначение, по охране Руси и приоткроешь многие тайны, недоступные твоему предку.