Испытание Гилберта Пинфолда

– Я почти не читаю политические рубрики, – сказал он.

– Зачем же вам-то, получая все из первых рук. В душе мистера Пинфолда не осталось сомнений. Он выставил себя ослом. Не дорожа больше репутацией стойкого к морской болезни человека, он качнул корпус в сторону капитана, потом – Скарфилдов.

– С вашего позволения, я, пожалуй, пойду к себе в каюту.

Он не без труда выбрался из глубокого кресла, не без труда управился с тростью, не без труда удержал равновесие. Только-только они пожелали ему «доброй ночи», он еще не отошел толком, когда какая-то реплика капитана вызвала их смех. Дружный, в три горла, безжалостно-язвительный, на слух мистера Пинфолда. Навстречу шел Главер. Желая объясниться, он сказал: – Я совершенно не разбираюсь в политике.

– Правда? – сказал Главер.

– Скажите им, что я не разбираюсь.

– Кому сказать?

– Капитану.

– Так вот же он сам.

– Ничего, не имеет значения.

Он захромал дальше и, оглянувшись от дверей, увидел, что Главер разговаривает со Скарфилдами. Со стороны казалось: составляется партия в бридж, но мистер Пинфолд знал, что у них другой интерес, тайный - его персона.

Еще не было девяти часов. Мистер Пинфолд разделся. Он развесил одежду, умылся и принял пилюлю. В бутылке со снотворным еще оставалось на три столовых ложки. Он решил постараться заснуть без него, воздержаться, по крайней мере, до полуночи. Море теперь было гораздо спокойнее, на койке уже не будет мотать. Он улегся и начал читать какой-то роман из тех, что взял в дорогу.

Он не успел дочитать страницу, когда грянул джаз. Это не была радиопередача. Прямо под ним, сию минуту репетировали люди. В том же месте и с тою же необъяснимой слышимостью, что дневной урок божий; счастливая молодежь, несомненно, команда из-за стола судового кассира. Из инструментов там были барабаны, трещотки и что-то вроде дудки. Тон задавали барабаны и трещетки. Мистер Пинфолд не разбирался в музыке. Ему показалось, что ритмы, в которых они играли, заимствованы у какого-то примитивного племени и представляют не столько художественный, сколько этнографический интерес. Его догадка подтвердилась.

– Попробуем индейцев покопута, – сказал молодой человек, без особых оснований выступавший в роли вожака.

– Только не это. Это такая гадость, – сказала девушка.

– Знаю, – сказал вожак. – Это ритм три восьмых. Между прочим, в гестапо пришли к нему самостоятельно. Они играли это в камерах. Это сводило с ума заключенных.

– Да-да, – сказала другая девушка. – За тридцать шесть часов любой ломался. Большинству хватало двенадцати. Они могли вынести любую пытку – только не эту.

– Это доводило их до совершенного безумия. – До буйного помешательства. – До сумасшествия в чистом виде. – Это было хуже любой пытки. – Сейчас русские прибегают к этому. – Женские, мужские голоса, все молодые, напористые, сминали друг друга, как кутята. – Лучше всех это делают венгры. – Славные три восьмых. – Славные индейцы покопута. – Вот кто были психи.

– Я полагаю, нас никто не слышит? – сказал приятный девичий голос.

– Не ерунди, Мими. Сейчас все на верхней палубе.

– Отлично, – сказал вожак. – Ритм три восьмых.

И они грянули.

Грохот частил и сотрясался в каюте, немедленно ставшей пыточной камерой. Мистер Пинфолд был не из тех, кто может думать и читать под музыкальное сопровождение. Даже в юности он выискивал такие ночные клубы, чтобы из бара не было слышно оркестра. Были у него друзья, тот же Роджер Стиллингфлит, которым джаз был нужен, как наркотик: то ли он их возбуждал, то ли затормаживал – мистер Пинфолд не выяснял. Сам он предпочитал тишину. Ритм три восьмых поистине оказался пыткой. Он не мог читать. А ведь он и четверти часа не пробыл в каюте. Впереди невыносимые часы. Он допил бутылку со снотворным и под музыку лихой молодежи со стола кассира провалился в беспамятство.

Он проснулся на рассвете. Веселая молодежь внизу разошлась. Три восьмых угомонились. Ни единая тень не мелькнула за окном каюты в свете палубных иллюминаторов. И однако наверху царило смятение. Команда – ее значительная часть, во всяком случае, – волочила по палубе что-то, судя по звуку, вроде многорядной бороны, и работа не доставляла им радости. Они мятежно роптали на своем языке, а распоряжавшийся офицер изрыгал луженой глоткой морского волка: – Пошевеливайтесь, черные ублюдки. Пошевеливайтесь.

С ласкарами непросто управиться. Они глухо огрызались.

– Я позову старшину корабельной полиции, – кричал офицер.

– Пустая угроза, надо думать? – подумал мистер Пинфолд. Едва ли это возможно, чтобы в штате «Калибана» имелся старшина корабельной полиции. – Ей-ей, я застрелю первого, кто сунется, – сказал офицер.

Гвалт нарастал. Мистер Пинфолд почти зримо видел эту драматическую сцену: полуосвещенная палуба, темные взбешенные лица, одиноко застывший насильник с тяжелой ракетницей. Затем раздался грохот, но не выстрела, а страшно обвалившегося металла, как если бы в огромную каминную решетку обрушилась сотня кочерег и щипцов; взмыл страдальческий вопль и упала мертвая тишина.

– Ну вот, – сказал офицер, скорее, голосом няни, чем морского волка, – полюбуйтесь, что вы натворили.

Что бы у них там ни произошло, но случившееся бедствие погасило страсти. Команда сделалась ручной, готовой на все, чтобы поправить беду. Слышны были только ровным голосом отдаваемые команды и хныканье пострадавшего.

– Осторожно. Потихоньку. Ты, дуй в лазарет и приведи врача. Ты, поднимись на мостик и доложи.

Долго, часа два, пожалуй, лежал и слушал мистер Пинфолд. Он отчетливо слышал не только все, что говорилось в непосредственной близости от него, но и в самых разных местах. Он уже включил свет в каюте и, глядя на плетение трубок и проводов на потолке, вдруг осознал, что здесь, наверное, имеет быть некий общий узел связи. И по озорству или недогляду, а может, это осталось с войны, только все служебные разговоры передавались в его каюту. Война лучше всего объясняла казус. Как-то во время бомбежек в Лондоне ему дали гостиничный номер, который поспешно освободил проезжий союзнический деятель. Когда он поднял телефонную трубку, чтобы заказать завтрак, выяснилось, что он звонит по секретной связи прямо в канцелярию кабинета. Что-то в этом роде происходит и на «Калибане». Когда это был военный корабль, в каюте, несомненно, располагался своего рода оперативный штаб; а когда судно вернули прежним владельцам и вновь оборудовали для пассажирских перевозок, инженеры упустили отключить связь. Только этим можно было объяснить голоса, осведомлявшие его о всех этапах драматического происшествия.

Раненый, видимо, запутался в какой-то металлической сетке. Было предпринято несколько попыток высвободить его. Наконец решили вырезать его оттуда. Распоряжение было выполнено с поразительной быстротой, но во время работы этот замысловатый агрегат, что бы он там собою ни представлял, окончательно доломали, и в итоге его отволокли к борту и бросили в море. Пострадавший безостановочно рыдал и скулил. Его отнесли в лазарет и предоставили заботам доброй и, как выяснилось, не очень квалифицированной сестры. – Держись, – сказала она. – Я буду молиться за тебя. А ты держись, – между тем как телеграфист связался с госпиталем на берегу и получил указания о первой помощи. Судовой врач так и не объявился. С берега продиктовали лечебные меры, их передали в лазарет. Последнее, что услышал мистер Пинфолд, были слова капитана Стирфорта на мостике: – Я не намерен возиться с больным человеком на борту. Надо будет подать сигнал проходящему судну и отправить его на нем домой.

Среди предписанных мер был успокоительный укол, и вместе с успокоившимся ласкаром задремал и мистер Пинфолд, а там и вовсе уснул под голос сестры, бормотавшей ангельское напутствие.

Его разбудил цветной стюард, принесший чай.

– Скверная история была ночью, – сказал мистер Пинфолд.

– Да, сэр.

– Как он, бедняга?

– Восемь часов, сэр.

– Удалось связаться с кораблем, чтобы забрать его?

– Да, сэр. Завтрак в восемь тридцать, сэр.

Мистер Пинфолд выпил свой чай. Вставать ему не хотелось. Система связи безмолвствовала. Он взял книгу и начал читать. Тут раздался щелчок и голоса возобновились.

Капитан Стирфорт, по всей видимости, держал речь перед депутацией от команды. – Я хочу, чтобы вы поняли, – говорил он, – что прошлой ночью мы пожертвовали ради одного-единственного матроса огромным количеством ценного металла. А именно, чистой медью. Одним из самых ценных металлов в природе. Имейте в виду, я не жалею об этой жертве и уверен, что компания оправдает мои действия. Но я хочу, чтобы вы все осознали, что только на британском корабле возможна такая вещь. Под любым другим флагом стали бы спасать не человека, а металл. Вы знаете это не хуже меня. И не забывайте этого. И еще: вместо того, чтобы везти человека с нами до Порт-Саида и определить его там в дрянной госпиталь для восточников, я озаботился перевести его на встречное судно и теперь он на пути в Англию. Лучшего обращения не знал бы и директор компании. Я знаю госпиталь, в который он направляется, это славное и приятное место. Туда мечтает попасть каждый моряк. Его окружат там всяческой заботой, он будет жить, если, конечно, выживет, в великолепных условиях. Вот такой наш корабль. Для людей, которые служат у нас, мы ни перед чем не остановимся.

Собрание, похоже, расходилось. Было слышно шарканье ног, бормотание, и скоро заговорила женщина. Этот голос мистер Пинфолд скоро узнает из тысячи. Для каждого мужчины и каждой женщины характерно определенное звучание: этот скрипит, тот шепелявит, та стрекочет, кто-то басит, кто-то подвизгивает, а у кого-то интонация речи своеобразная – и все это по-особому раздражает слушающего, у него, буквально, «волосы шевелятся» или, фигурально, «сводит скулы»; что-то в этом роде доктор Дрейк называет «аллергией». Таким был голос этой женщины. В указанном смысле он никак не действовал на капитана, зато мистеру Пинфолду доставлял истинное мучение.

– Что ж, – сказал этот голос, – это отучит их жаловаться.

– Да, – сказал капитан Стирфорт. – Мы погасили этот маленький мятеж. С неприятностями покончено.

– До следующего раза, – сказала циничная женщина. – Каким жалким выставил себя этот человек – хныкал, как малое дитя. Слава богу, что мы его больше не увидим. Мне понравилось насчет славного, приятного госпиталя.

– Ага. Они же не представляют, в какой ад я его направил. Узнает, как губить мою медь. Он еще пожалеет, что он не в Порт-Саиде.

А женщина омерзительно расхохоталась. – Он еще пожалеет, что не умер, – сказала она.

Раздался щелчок (кто-то, значит, сидит на пульте, подумал мистер Пинфолд) и заговорили два пассажира. Видимо, пожилые, военные люди.