Кто убил их всех

Кто убил их всех?

Воды и еды нам хватит продержаться до утра – затем, те из нас, что остались после отступления с боем – будут с боем завоёвывать себе лишние секунды своих никчёмных жизней в неравной борьбе; нас прижали к самой стене. Ни у кого из нас нет ни малейшей возможности остаться в живых – у нас есть только этот миг, чтобы проститься со всеми, кого мы когда-либо знали, любили и потеряли. У нас есть – только наши воспоминания, немного еды, чтобы протянут эту ночь и пара винтовок. И страшнее всего для нас теперь – не смерть – мы к ней уже давно привыкли. Мы боимся того, что мы – начинаем забывать, что происходило с нашими семьями и друзьями. Мы рассказываем друг другу истории своих жизней – чтобы не дать последней искре в темноте погаснуть. Эта проклятая земля, которую мы называли раем – уже многих из нас свела в могилы.

Я сохранил свою жизнь случайно – я не заслуживаю того, что сейчас могу говорить, могу писать – я знал людей, куда более лучших, чем я; и которые смогли бы рассказать эту историю лучше. Но так как все они – мертвы; а я – жив, я должен сражаться со смертью последним, оставшимся у меня оружием – чернилами. Я буду говорить от лица всех, потому что я – последний, кто может ещё разумно мыслить. Мне выпал этот жребий – и я обещаю исполнить свой долг.

Пещера, которая станет нашей братской могилой: стены выбиты временем и холодны как лёд. Здесь: сыро, много страшных насекомых, названия которых унесли с собой в могилу наши отцы энтомологи. Сидеть можно только на земле или на пустых ящиках из-под еды, воды и оружия. Но все – предпочитают стоять.

Вокруг нас: бродят духи; мы видим их тени на стенах – их силуэты появляются перед нашими глазами. Их голоса холоднее льда – в них вся безмятежность и грусть мира мёртвых. Они – жили здесь задолго до нас; им – есть, что рассказать нам. А мы – рады любому, кто согласится слушать наш невнятный трепет. И мы, и они – мы хотим только не быть одинокими в своих несчастьях: и после смерти, и в последних часах жизни. Любые слова – лишь бы не молчать. Духи щедры на истории; впрочем, как и мы. Дыхание смерти – лучше всего развязывает язык и гонит людей на красноречия. Но я – изо всех сил стараюсь быть как можно кратким – чтобы успеть рассказать всё.

Это – наше последнее наслаждение – смерть.

Наше поколение исчезнет; оно оставит после себя много следов, но наши потомки – их не заметят – и буду вновь и вновь, из века в век, повторять наши ошибки. Своим опытом мы можем поделиться – только с мертвыми и с теми, кто вскоре умрёт. Это – самая длинная ночь в наших жизнях. Это – ночь историй и легенд.

Главным рассказчиком среди мёртвых – был король призраков. Он не сказал ни слова – но бесконечность тех сюжетов и смыслов, которые он извлекал из себя – поражали и потрясали дух. Он впитал в себя все истории, которые когда-либо слышал. И я знаю, что ему нужно было от меня – последняя ценность, что у меня осталась – моя история. И я – готов рассказать её.

Я родился далеко отсюда. О тех временах – я помню, что повсюду были люди и ни одного дерева. Впервые, я увидел дерево в шесть лет, когда был во Дворце Жизни – огромном здании под куполом. Мама сказала мне: «Туда, куда мы вскоре направимся – деревьев будет больше, чем людей».

Когда я пришел сюда – я деревья я мог увидеть только в лесу – за двадцать километров от деревни. Место, в котором я провёл почти всю свою жизнь – стояло посреди пустыни – на вершине холма. Я – с самого детства был богаче своих сверстников – я помнил мир, откуда мы родом. Все мы – люди – вышли из мест, которые называли «города».

Я помню, как был счастлив. Всё моё детство – пролетело так: я чего-то ждал, жил спокойной, готовый в любой момент отправиться в путь – я смотрел на одинокую гору вдалеке, всё время находившуюся у нас перед глазами; и я мечтал: когда-нибудь, я поднимусь на её вершину и взгляну на мир со стороны облаков.

Я помню, как старик Аркадий брал меня на рыбалку; но я совсем не помню его лица. Я помню, как в десять лет – я поймал свою первую рыбу и мы все вместе её разделили и съели – большая и вкусный был в тот вечер ужин.

Так проходили дни – так пролетали годы.

Кроме папы, мамы, меня и старика Аркадия – в деревне жило ещё около трёхсот человек. Одни рождались и приходили их городов – другие умирали и возвращались обратно; но почти всегда – нас было ровно три сотни и четыре. Мы жили в тёплых и уютных домах, которые построили люди, жившие здесь до нас. Кроме меня, здесь было ещё пятьдесят детей. Задачей взрослых – было следить за поведением и образом жизни вертов, живших в двух деревнях неподалёку от нас; и попутно – изучать их язык, который, по словам отца: «не похож ни на что, что может встретить человек в природе».

Людям было известно о двух расах вертов: двуруких и двуглазых; и о четвероруких и четвероглазых. Оба племени жили в своих деревнях и никогда не сносились между собой, хоть и поддерживали дружеские отношения. Они были очень похожи на людей. Они – могли любить друг друга и ненавидеть; быть жестокими и милосердными одновременно. Единственное, что не увидел мой отец за долгие годы своих изучений – это то, как верты умирают; или то, как верты – убивают.

Я никогда не забуду тот день, когда впервые увидел четверорукого верта – в тот солнечный день: я играл в одиночестве со своим баскетбольным мячом. Верт стоял неподвижно, широко раскрыв рот; я заглянул в его пасть – в ней было три ряда острых зубов – никто не знал, для чего они нужны были вертам. Кожа у них – тёмно-зелёная и грубая; по ночам – они становятся невидимыми, пока не ударить по ним лучом фонаря. Языки у вертов, по словам отца, были правильной формы – так что, они вполне могли выучить язык людей. Но ни разу за долгие годы исследований – ни один верт не произнёс ни единого человеческого слова. Мой отец шутил: «Верты – знают наш язык, но не хотят говорить на нём, чтобы люди – не заставили их работать». Мой отец – всю жизнь изучал их. Каждый день, встав и позавтракав – он выходил из дома и шел к вертам. Возвращался он – только поздно вечером; сразу после ужина – он садился за свой компьютер и начинал писать: о том, что видел, слышал и понял. Он – был великим учёным. Мне так не хватает его мудрых слов.

Когда я был ребёнком и рос без отца, я бегал между домами и кричал во всю глотку. Я помню: тогда, кажется, у меня ещё был пёс. Мы всегда были вместе. Жаль, что того же я – не могу сказать про свою семью.

Моя мать – не была учёным. Ей не приходилось ухаживать за хозяйством – разве что, время от времени, она готовила завтраки и ужины. Всё за неё делали девушки – наши соседки; они приходили к нам в дом и играли со мной. Она уходило из дому почти на весь день – как отец. Всё это время она – проводила в поле. Она брала с собой несколько бутербродов с сыром, молоко и этюдник. Она – очень любила одиночество; больше него – только папу и природу. С первым – она почти не виделась; а с природой – проводила время постоянно. Пробегая глазами по её пейзажам – я учился искусству. Даже пробовал рисовать – но не вышел из меня художник. Папа говорил, что такой талант – передаётся через поколения; и что мой сын или моя дочь – станут величайшими художниками своего времени; художниками, которые никогда не родятся.

Моя мама – никогда не разрешала мне ходить с ней в поле – ни разу. Она говорила мне, что ей – нужно спокойствие и уединение, чтобы рисовать настоящие шедевры. Это – у неё получалось; но я – никогда не понимал: как можно принести в жертву детство собственного сына – ради каких-то рисунков?! Я любил их – они были красивыми и необычными – не такими, как мир за окном; но я – ненавидел их – потому что они отняли у меня маму.

Но я – не часто думал об этом и жалел – только в далёком детстве. Всё своё отрочество – я был сам по себе.

Только иногда: папа водил меня ночью вместо сна смотреть на звёзды в его телескоп, а мама – целовала в щеку, когда я вёл себя хорошо. Не считая этого – я знал о родителях больше понаслышке и рос – как сам того хотел.

В нашем доме: была целая куча машин. Иногда – они ломались – тогда к нам приходил дядя Алекс и всё чинил. Он был весёлым – он научил меня многим новым и интересным словам, за которые мама, однажды, дала мне пощёчину и сказала мне, чтобы я больше никогда их не говорил и не писал. Писать их – я не стал; а говорил – постоянно. Моим родителям – слишком много внимания уделяли их родители, чтобы они научились говорить то, что думают – часто размышлял я.

Однажды, когда папа брал меня смотреть на звёзды, я спросил его:

– Пап, а кто всё это создал? – я показал на звёзды.

Он даже не головы не повернул в мою сторону – всё на что-то смотрел и улыбался.

– Пап, – повторил я, – так – кто же всё это создал?

Папа оторвался от телескопа и посмотрел на меня – но ничего не сказал, а только принялся рисовать в своём блокноте какие-то карты.

– Папа! – закричал я, – кто создал всех нас?

– Не знаю, – наконец, признался он и раздражённо повёл плечами, – придумай что-нибудь сам.

Тогда, я подумал, что всё живое в этом мире – включая людей, вертов и учёных – придумал свет. Он есть везде и всегда – даже ночью – мы просто не всегда его видим. Но я – был не уверен – потому что надо мной смеялись, когда я рассказывал кому-либо об этом. Эти насмешки – меня страшно раздражали. Почему они не хотели принять простейшую истину: нас всех – создал свет. Поэтому, однажды, я подошел к одному мальчику – он был на три года младше меня – и сказал:

– Нас всех – создал Свет, – с большой буквы.

– Неправда. Папа говорит, что сначала – были динозавры.

– Динозавров – тоже создал свет.

– Папа говорит, что что сначала были клетки.

– А кто создал клетки? Свет!

Он задумался.

– Не знаю. Но точно – не свет; ты – глупый.

Он засмеялся. Я побил его. Но потом понял: действительно – что за глупости? И продолжил свои поиски Создателя.

Когда сломался унитаз, который, когда в нём смывали воду, исполнял какую-то мелодию, которую папа называл «Одой к радости» и смеялся – пришел дядя Алекс, чтобы починить его. Тогда, я спросил у него:

– А ты знаешь – кто создал мир? Свет?

Он засмеялся.

– Нет! Точно – роботы!

Я спросил у своего старого пса:

– Скажи, может ты знаешь, кто создал мир?

– Гав! Конечно! Мир – создало абстрактное понятие некоего существа, которое описано в древних людских текстах и работах старых мыслителей. Это абстрактное существо – выступает в роли хозяина всего сущего и властелином судеб. Однако, вопреки общественному мнению, я давно склоняюсь к мысли, что никакого абстрактного существа – нет; и что мир – создал ты, мой хозяин.

– А может – свет?

– Гав!

Больше – я не спрашивал у него ничего.

Через три недели – мой пёс умер. Ему было шестнадцать лет. Больше всего – моя собака любила свет. Поэтому, я догадался, что такое жестокое божество, которое убивает всех, даже тех, кто его любит – не могло сотворить мир.

Один призрак спросил меня:

– Мир – создал Бог, как мне говорили родители, пока я ещё был жив. Но к чему это ведёт? Почему ты рассказываешь нам об этом?

Я ответил ему:

– То, как мы очутились в этой пещере – тоже связано с тем, кто всех нас создал. Кто может быть настолько жестоким? Никто. И никакого абстрактного понятия – как я теперь понимаю – тоже нет. Есть – только я и ты. Но тогда – я ещё этого не знал. Я продолжал искать Творца.

Я спросил у Анри, который был на три года старше меня:

– А ты – знаешь, кто создал мир?

– Да, знаю.

– И кто?

– Не скажу.

Его сестра, когда я у неё спросил, ответила:

– Мой брат говорит, что нас создали – гномы.

Казалось – так будет всегда – и я никогда не найду правильного ответа на свой вопрос.

– Но сейчас – ты веришь, что Бога – нет? – спросил призрак.

– Да. Есть – только мы. Но я – понял это только сейчас. А тогда – я продолжал искать.

Я спросил у одного из вертов: «Кто создал мир?».

Верты – понимают людей – они почти такие же умные, как и мы. Папа говорил, что они – даже умнее нас – потому что никогда не отвечают на наши вопросы. Но я верил, что мне – они ответят.

И он – действительно ответил. Он ткнул пальцем в небо и убежал. И это – значило намного больше любых слов. Но я – до сих пор ничего не понимал.

Я помню, как всю жизнь искал ответы на интересовавшие меня вопросы: спрашивал, наблюдал, узнавал – это было единственным моим развлечением, кроме бесконечных драк и игр с ровесниками. Вообще: детям учёных – не полагается так себя вести; но чем мы хуже остальных детей – в смысле – почему мы обязательно тоже должны быть учёными, как наши отцы? Может, мы хотим стать певцами или боксёрами. Я – хотел быть психологом; я постоянно задавал всем, кого знал те или иные вопросы. Многие считали меня странным. Я обижался на них; но теперь – это неважно; всё равно все они – уже давно мертвы.

Я всегда считал, что у меня отменная память. Теперь, конечно, многое забылось. Но я помню, как задал вопрос: «Кто создал мир?» ровно 288 раз – несколько раз повторяя его одним и тем же людям.

То, чего я никак не могу вспомнить – это когда всё началось? Что было причиной, когда все вокруг начали меняться – и когда изменился я? Сейчас, когда я сижу в пещере: я слышу, как один старик – самый старший из нас – рассказывает, как всё именно происходило. У меня – нет личного мнения на этот счёт. Но вот, что думает старик: «Это – происходило всегда. С самого момента, как мы родились – мы заболеваем этой болезнью». Он говорил так же, что каждая секунда нашей жизни, тем или иным путём – ведёт к «Этому» – что убило нас всех. А потому – нет никакой разницы: прошлое, настоящее или будущее.

– Так что это такое – «это»? – нетерпеливо спрашивает дух, – кажется, я догадываюсь, но я не уверен.

– Я тоже, – отвечаю, – но происходило это так.

Я попытаюсь разобраться в действиях, которые медленно привели нас сюда – возможно, пережив все эти ужасы вновь – я смогу понять, что произошло. На это – у меня есть ровно одна ночь.

В тот день, когда я впервые почувствовал, что наш мир начинает меняться: папа – как всегда был с вертами, а мама – в поле, со своей внутренне и внешней пустотой.

Мы играли вместе с Анри и парочкой друг ребят – не могу вспомнить их имена. Мы отошли километров на пять от деревни. Небо было синим – всё, как обычно. Но вдруг, мы увидели, как со стороны одного из четырёх солнц – к нам приближается корабль. Он не был похож на те, на которых прилетали новые учёные. Этот – был очень большим. На нём: могли уместиться все мы – все триста человек – и осталось бы ещё много места для обеих деревень вертов. Сначала: я так и подумал – нас всех хотят отсюда забрать. Глупая мысль. Я и сейчас: думаю, говорю и делаю много глупостей – хоть уже и давно не маленький.

Тишина окружила нас. Она – подымалась из-под земли; она спускалась на нас с небес. В мире не осталось больше никаких звуков; мне показалось, что этот корабль-чудовище – проглотил все шумы нашего мира. Страх сковал наши ноги; но мы – пересилили себя и убежали – так быстро, как только могли, как не бегали до этого никогда.

Вечером, в нашу деревню – пришли чужаки. У них: была странная одежда и держали себя они – не как люди; они выглядели как мы – но пахли: совсем по-другому. Они пришли к моему отцу и он заперся с ними в своём кабинете. Они долго не выходили оттуда – так и просидели там всю ночь; время от времени – мой папа кричал на них. Под утро – когда они вышли – мой папа казался разбитым. Он показался в дверях – я испугался его широко раскрытых глаз. Никогда не забуду, как он смотрел на нас – как будто просил прошение сразу у всех. Я никогда не видел его таким. Он кое-как добрался до дивана и заснул на весь день. А вечером, когда чужаки ушли, он проснулся и попросил собраться всех жителей научного городка.

Хоть чужаки ушли – всех нас – это мало успокаивало. Все ждали, что скажет мой папа. Тогда: я впервые увидел, какими люди могут быть, когда все находятся как на иголках. Толпа ловила каждый вдох и выдох отца; но он – всё молчал и смотрел каждому из нас в глаза. Все пытались уловить в его дыхании какие-то жесты – все искали в его молчании какой-то свой смысл. Но всем было понятно одно: ничего хорошего – не произошло.

Наконец, он тяжело вздохнул и, опустив глаза вниз, сказал – сказал, обращаясь к земле под ногами:

– В стране – война.

И все повели себя так – будто в толпу кто-то выстрелил из пулемёта. Папа постарался всех успокоить:

– К нам – это никак не относится. Прошу вас, успокойтесь. В этом – нет ничего страшного. Эти люди, которые приходили к нам – они спрашивали: на чьей мы стороне. Но я сказал, что мы – на стороне науки и не собираемся участвовать во всеобщем безумии. Они сказали, что оставят нам немного оружия, чтобы мы могли защищаться от банд, которые могут проходить мимо. Но это – только профилактика. Нам нечего бояться. Мы – учёные. Все знают об этом – и никто не посмеет нас тронуть. Военные не придут сюда. Я обещаю.

В тот день – мы поверили ему и успокоились. Эти существа – военные – так и не пришли в наш городок. Но чувство того, что они – могут быть где-то рядом – глубоко поселилось в наших сердцах и не покидало нас. Я не знаю: может быть, с нами было что-то не так ещё задолго до появления чужаков. Но заметным это стало – только после них.

Эхо далёких битв доносилось до наших спокойных краёв. Однажды, к нам пришли раненные солдаты. Мы приняли их, вылечили и отправили обратно. Я услышал, как они спрашивают моего отца перед уходом, почему здесь так много здоровых мужчин, когда на стране – так нужны солдаты. А мой папа всё повторял и повторял: «Мы – учёные; мы – всего лишь учёные».

Хотя, мы ещё долго жили спокойно. Не так уж и много изменилось в нашей жизни. До настоящего кошмара – было ещё далеко; и война здесь – совсем не при чём. Но, возможно, она если и не запустила этот процесс – то сделала его неотвратимым.

Все происходило так медленно – мы даже не заметили, как верты начали меняться. События накапливались: песчинка за песчинкой – чтобы затем обрушиться градом на наши головы. Первым про изменения в поведении вертов заговорил друг моего папы, когда три года спустя после прибытия чужаков – они гуляли неподалёку от деревни; а я тем временем: как всегда, наблюдал за ними, выглядывая из-под кустов.

– Мне кажется: они – становятся другими, – сказал тогда он.

Я не понял тогда, о чём это он; но по телу у меня: всё равно прошли мурашки, как от чего-то страшного.

А мой папа – понял всё. Он и без того был уже седым; но мне показалось, что когда его друг высказал вслух подозрения, которые уже не раз приходили в голову отца – его волосы стали белее снега. Мне показалось, что он – даже задрожал от страха. Всего пару раз в жизни я видел папу таким.

Папин друг не думал, что его слова произведут такое впечатления на него и поспешил исправиться:

– Это – всего лишь догадки. Это – ещё ничего не значит. Знаешь, давай лучше забудем про этот разговор. Как там твоя жена? Я видел, она принесла вчера прекрасную картину. Моя Наташа хочет повесить её у себя в кухне…

Но папа не забыл этот разговор; как и я.

И только спустя ещё три года, когда я был уже почти взрослым – я понял, о чём говорил Джо – старый друг моего отца и самый старший из нас – оставшихся в живых. Изменения в поведении вертов перестали быть всеобщей паранойей и стали очевидностью, когда они начали летать.

Прежде: мы и подумать не могли о том, что эти – самые похожие на человека приматы – способны на подобные чудеса; ведь у них – даже крыльев не было! Но вскоре: летящий над нашей деревней и что-то высматривающий четверорукий верт, и летящий в него камень – стали обычным делом. Доверие к этим существам – резко уменьшилось; мы начали их опасаться. Вскоре, только мой отец – продолжал ходить к ним каждый день, пытаясь понять: как это у них удаётся.

Многие начали замечать так же и их агрессивное поведение по отношению к двуруким вертам. Люди открыто начали бояться их.

– Этот страх, – как сказал мне однажды отец, – очень быстро может перерасти в ненависть. Тогда – всем нам придётся худо.

Но в целом: всё это – было ещё ничего.

Мы продолжили жить своими жизнями и смирились со своими тяжелыми буднями. Правда, потребление антидепрессантов и успокоительных – увеличился в три раза. Но в этом ещё – не было ничего страшного.

Люди стали меньше улыбаться и больше оглядываться по сторонам. Тем временам, папа отправил в город свой огромный, тысяче страничный труд, над которым он работал много лет – «Третье человечество или то, куда мы идём» – так он назывался. В нём, помимо всего прочего, он доказал, что верты – являются единственными известными человечеству летающими приматами и предложил поставить на рассмотрение вопрос: «К чему всё это ведёт?». Но я – плохо разбираюсь в таких вещах.

Несмотря на это: наша жизнь продолжала быть тихой и размеренной, хоть и все понимали, что так, как было раньше – не будет больше никогда.

В это время – я впервые влюбился. Книга моего папы вызвала у учёных новую волну интереса к вертам; поэтому: в наш городок приехало ещё несколько семей. Среди них: была одна девочка – она показалась мне очень красивой. Я не знаю, что тогда со мной произошло, но мне показалось, что когда я увидел её: те проблемы и страхи, которые мучали нас все уже давно – куда-то ушли. Я почувствовал силу у себя между ног. Так ведь это бывает – когда ты влюбляешься?

– Не знаю, сынок, – сказал мне папа, когда я спросил его об этом в одну их тех ночей, когда он брал меня смотреть на звёзды, – понаблюдай за собой сам – может, хоть тебе удастся раскрыть вечную тайну любви, не подвластную ни одному учёному.

А потом – мама умерла. А я – совсем и не плакал.

Она умерла как раз вовремя – у неё заканчивались холсты и краски, а на новые поставки этих «бесполезных» предметов – можно было не надеяться ещё ближайшие несколько лет, пока шла война. Никому, кроме мамы – искусство и живопись – были не нужны. Я не мог представить маму, оказавшуюся не в силах рисовать. Она много болела – но всё равно не выпускала из рук кисти, хоть и рисовать стала – совсем слабо. Я не мог представить маму: без вечно грязных и разноцветных пальцев и фартуков на груди, и без кисточек в руках.

Как оказалось: никто не мог представить её – самого настоящего художника – без кисточек. Поэтому, ей похоронили вместе с лучшими её работами и со скрещёнными кисточками на груди – как древнеегипетских фараонов, о которых рассказывал на уроках истории господин Лендель.

Я совсем не плакал. Впервые я заметил то, что плачу по своей маме – только через три недели. Но быстро перестал. Мне было легко не горевать по ней: она любила только свои картины и папу. Меня – она не очень-то и жаловала. Да и мне – не очень нравилась моя мать и я совсем не понимал: почему я должен её любить.

А вот папа – плакал долго. Он – очень любил маму. Он – казалось, плакал за нас двоих и за всю деревню. Ему – было тяжелее всех переносить то, что происходило вокруг – всё его трогало, всё его ранило.

А потом – он перестал плакать. Но казалось: даже его кожа стала седой. Ему было пятьдесят, но на первый взгляд: ему можно было дать и все семьдесят. А потом – ему стало всё равно. Он вернул себе свой невозмутимый вид и холодный взгляд учёного. Он полностью погрузился в новую работу – теперь, конечно, не такую толстую; но не менее важную.

Хоть я и не плакал, когда мама умерла, после её смерти – я начал чувствовать себя в точности точно так же, как и все остальные.

Когда ребята моего возраста и чуть помладше начали охотиться за собаками, чтобы отрезать тем хвосты, я присоединился к охотникам, когда ещё месяца три назад – я бы встал на позиции отчаянного защитника животных. Но эта жизнь – слишком долгая, чтобы подолгу оставаться одним и тем же человеком.

Троим из двадцати хорошо знакомых мне ещё с детства собак – я лично отрезал хвосты кухонным ножом. Собаки сопротивлялись; но удара в нос им хватило, чтобы смириться со своей судьбой. Жалею ли я о том, что сделал? В какой-то мере – но так же, я понимаю, как мне самому нужно было видеть, как страдают другие. К тому времени – я уже чувствовал себя несчастным и беспокойным. А что успокаивает нервы лучше, чем видеть, как страдают другие – пусть даже собаки.

Отрезать хвост получалось только со второго или с третьего раза – ножи были не слишком острыми, да и сил у нас было маловато. А после этой охоты, в ходе которой мы ещё раз подтвердили превосходство людского рода над всеми прочими – все эти собаки с жалостливым визгом разбегались прочь, стоило им только заслышать шорох моих шагов. А ведь раньше: они бегали за мной, гавкали, игрались…

Всё равно. Было весело: и играть с ними, и резать им хвосты.