Побег из детства

– Залег я там между ящиками. Прислонился спиной к мешку с пряниками. А другой мешок боком своим прямо надо мной повис. Ну, и дырочка в нем – та, что я еще утром заприметил, когда в магазине очередь за хлебом топталась. Набил карманы. Надо сматываться, а ты двери не раскрываешь. Ну, думаю, влип!

Лешке почему-то неприятно слушать Венькин рассказ. Нехорошо все это, нехорошо… Вон тетя Шура, считай, хозяйка всего магазина, а даже ложку, что в бочонке яблочного джема торчит, и то не оближет. Хлебные крошки только соберет на ладошку – и в рот. А они? Да и пряники эти какие-то деревянные – жуешь, а вкуса почти никакого. Вот первый, которым его Венька угостил, совсем сладкий был. Чуть-чуть откусывал и сосал, словно конфету. А эти… Но Венька жует их, будь здоров! Задорно вздернутый носик так и бегает, так и бегает на его конопатом лице…

– Ну и силен ты пожрать, Венька! – с еще неясной обидой говорит Лешка.

– Ага, силен, будь спок! – пытается улыбнуться Венька, не раскрывая набитого пряником рта. – Нам сейчас хорошо есть надо, чтобы, когда вырастем, не болеть. Мама считает, что потом много больных будет. В голодуху живем.

– Ты-то не очень!.. – Лешка осекся, не зная, как лучше сказать. – Ты приспособился.

– Ага, будь спок, – наконец может улыбнуться Венька. – Я ведь на нашей улице почти в каждом богатом доме обедаю. По очереди. Ну, а за это кому одно спасибо, кому дрова попилить помогу, кому воды притараню. Иногда так наобедаюсь, что пузо, как горшок полнюсенький, еле несу…

Венька снова вонзил зубы в пряник и замолчал. Правда, ненадолго:

– Слушай, Леха! А хочешь, я и тебе эти обеды устрою. Поговорю с тетей Феней. Она ведь вам еще родичка. Враз все уладит. Ну, Леха?

– А, вот вы где! Голоса слышу вроде знакомые, – Толик Щеглов осторожно опустил на землю две ореховые удочки и чуть приоткрытую консервную банку с черной землей, в которой густо копошились дождевые черви. – Я на вечерний клев собрался. Вот и удочку твою захватил. Пойдешь? – Толик зачем-то расстегнул замок вельветовой футболки и громко принюхался: – Ого, тут у вас вкуснятиной пахнет!

Лешка вместо ответа протянул ему горсть белых семечек.

– Вот это улов! Не иначе тетку Степаниду обобрали, – Толик сжал двумя пальцами семечко, и оно хрустнуло.

– Сама угостила, – не удержал Лешка улыбки.

– Да ну?! – недоверчиво переспросил Толик и заговорщицки подмигнул Веньке. – Знаем мы эти угощения. – Пошли, Леша, а то клев прозеваем.

Они уже сворачивали за сарай, когда Венька окликнул его:

– Так я завтра все устрою. Слышь, Леха!

– Валяй, валяй, – буркнул Лешка и споткнулся о какую-то железную скобу. Он нагнулся, опасливо потрогал подошву сандалии. Кажется, выдержала.

– О чем это он? Что он тебе устроить хочет? – поинтересовался Толик, когда они вышли на извилистую тропинку.

– Да так… Ерунда, – Лешка опустил голову, чувствуя, что краснеет. А вдогонку им еще летел веселый Венькин крик:

– Я сделаю-ю! Со мной не пропадешь, Ле-е-ха-а! Будь спо-ок!

Лешка принимает решение

– Ну, Леха, будешь и ты сыт, – Венька стоит, едва не по самые локти засунув руки, наверное, в бездонные карманы, будто хочет отыскать в них вчерашние пряники. Потом он недоверчиво вглядывается в лежащее посреди дождевой лужи бревно, приноравливаясь присесть, и не решается. – Смотри, как размокло, – вслух удивляется он, – а вчера здесь ничего себе было: и сухо, и солнышко, и пряники.

Венька привычно сыплет словами, а сам сдирает набухшую влагой кору.

– Вот уже почти сухо. Садись, Леха, я тебя учить буду, – Венька, видно, с утра настроился на покровительственный лад, но Лешка почему-то не чувствует на него вчерашней злости. И молча садится, неловко поджимая ноги.

Сколько помнит он Веньку – тот всегда был таким же. Другие менялись – толстели, худели, хромели, темнели, рыжели… А Венька оставался прежним – низеньким, юрким. Все так же цвело веснушками его светлое лицо, на котором беспокойно как-то сами по себе жили всегда готовые прицелиться хитроватым, понимающим взглядом серые, почти бесцветные глаза. Да, он никогда не менялся. Разве только заплат на нем становилось больше. И еще одно никогда не менялось. О чем бы ни говорил Венька, он всегда упоминал о еде. Вот и теперь.

– Ну, Леха, будешь и ты сыт, – уже в который раз повторяет он. – Значит, так. Сегодня в час дня идешь в сороковой дом, а я топаю в тридцать пятый. Главное, Леха, не робей. Зашел себе, скромненько поздоровался – и за стол. Начнут что выпытывать – тоже не робей. Скажи им, как меня мама учила: мол, не забуду вашей доброты и когда вырасту… А после «спасибо» – и все труды!

Венька, что-то вспоминая, неожиданно грустно прицеливается взглядом куда-то поверх сарая, и голос его на мгновение теряет поучающую уверенность:

– Ну, сначала стыдно будет, а потом обвыкнешь. Мама правильно говорит: стыд не дым – глаза не выест… Будь спок!

Лешка пытается уследить за Венькиным взглядом и тоже рассматривает крышу сарая. Еще вчера ветер золотистым вихрем ввинчивал в небо труху, а сегодня крыша лишь чуть-чуть дымится, подставляя солнцу черные расплывчато-влажные пятна. И земля дышит. Вьются над ней белесые клубы пара и, раскачиваясь, незаметно исчезают, растворяются в сияющей голубизне утра. Вот это да! Лешка удивленно рассматривает землю: темно-серую, усыпанную золотистыми щепками, густо истоптанную коровьими копытами.

Венька вдруг весело швыряет прутик на крышу сарая, и тот замирает на самой крутизне. Всего лишь на мгновение, а потом соскальзывает снова к его ногам. Ну и фокусник!

– А еще! – просит Лешка.

И Венька, скрывая самодовольную улыбку, небрежно подкидывает гибко изогнутый прутик. Теперь он лежит на крыше чуть дольше, словно не решаясь падать, но все-таки послушно летит к самой кромке лужи.

– Бог троицу любит, – повторяет Лешка где-то слышанные слова.

И Венька швыряет в третий раз. Может быть, чуть-чуть сильнее. Прутик перелетает дощатую вершину крыши и, уже невидимый, падает по ту сторону сарая.

– Не любит, – громко вздыхает Венька.

– Кто не любит?

– Ну, этот… Бог… троицы, – Венька смеется, а Лешка поспорить готов, что он здорово огорчен тем, что не удалось удачно забросить прутик в третий раз.

– Чтой-то жрать хочется, – уже совсем иначе вздыхает Венька. – Не люблю, когда жрать хочется. Ни о чем другом думать нельзя. Скорей бы обед! Ну и наедимся мы с тобой, Леха…Слышь, а тетя Феня, когда я ей о тебе сказал, так обрадовалась, что даже палочку свою уронила. Пришлось поднимать, – неожиданно вспомнил Венька.

– И что она тебе сказала? – нехотя поинтересовался Лешка.

– Это хорошо, говорит, что он не в мамочку свою пошел, что о себе подумал. Ну, и всякие другие слова… Но главное, обтяпала все быстро. Утром сказал ей, а в обед – топай, Леха, в гости! За бульбочкой с мясом или за картофельными оладьями с салом…

Но, увидев, что Лешка все так же молча сидит, не шелохнувшись, удивленно спросил:

– И чего ты ерепенишься? Тебе хотят как лучше, а ты…

– «Лучше, лучше», – передразнил его Лешка.

Нет, на Веньку он не мог долго сердиться. На Серегу Шивцева мог, на Борьку Сорокина тоже. Даже на маменькиного сынка Фимку Видова. Но не на Веньку. И в самом деле, чего он ерепенится? Жрать хочется так, что даже живот судорогой сводит. Тот кусочек жареного леща, который он проглотил утром с долькой хлеба, только сильнее напомнил о голоде. Думать ни о чем нельзя. Все жратва в глазах мерещится. Всякие там куски мяса с тушеной картошкой да оладьи, плавающие в жиру среди шкварок сала… Вот Венька и хочет ему все это подарить. Не надо будет притворяться сытым в душной, укутанной коврами и скользкими шелковыми занавесками Фимкиной комнате, стыдливо ожидая, когда Раиса Семеновна, по-вороньи картавя, произнесет: «Вот видишь, догогой, Лешка голодный, а учится на пятегки». А, убирая со стола всякие там блюдечки и мисочки, точно ошпарит словами: «И на здоговье, Фимочка! Если не учиться – так хоть есть он тебя, может, научит…» Нет, уж лучше, как Венька. Все ясно. Они знают, зачем пришел. И он тоже знает. Никакого притворства. Ходят же люди в столовую. И не расспрашивают их там – зачем пришли. Правда, там кормят за деньги, а у него никаких денег нет. Ну и что?! Вырастет и отдаст. Рассчитается. Привезет целый грузовик подарков и будет их развозить. «Это вам! Помните, вы меня пшенной кашей с салом кормили? А вам за мясо тушеное, за оладьи картофельные!» Вот это да! Ну и веселое будет время! И тете Фене какой-нибудь самый хороший подарок. Небось, удивится так, что снова свою палочку уронит.

Что-то смутное и ярко-радостное, как просветленные солнцем облака, всплывает в самом Лешке. И видит он себя высоким, крепкотелым, в кожаной, на «молниях» куртке, в новеньких черных брюках, заправленных в небрежно сдвинутые голенища хромовых сапог. И подарки в коробочках, перевязанных разноцветными ленточками, видит. Нет, за ним ничего не пропадет. Пусть не боятся!

Лешка взволнованно пригладил иссиня-черные кудряшки, потрогал рубаху, перешитую недавно из отцовской гимнастерки, глянул на покореженные сандалии… Нет, ни кожаной куртки, ни черных брюк, ни хромовых сапог на нем пока не было. Но это пока. Теперь Лешка был убежден, что будут. Обязательно! И машина с подарками тоже будет! Важно только очень этого захотеть. А он хочет. Да еще как! Вот только бы тетку Степаниду не забыть. Здорово она его тогда в магазине семечками одарила!

Лешка весело глянул на обиженно нахохленного Веньку.

– Значит, я иду в сороковой, а ты – в тридцать пятый? Отлично! – и весело предложил: – А может, махнем? Где лучше кормят?

Венька точно отряхнулся от чего-то наседавшего на него, выпрямился и, все еще не веря Лешке, начал радостно сыпать словами:

– Давно бы так. А то тебя не поймешь – хочешь ты жрать или нет… Кормят везде хорошо. В голодный дом нас, Леха, не пошлют. Будь спок!

Даже веснушки на Венькином лице засияли. А глаза держат прицельным взглядом, не отпускают от себя Лешкино лицо. «Ага, и ты такой же – ничем не лучше меня. Согласился. И чего только выпендривался зря? Ничего, голод не тетка. Будешь и ты, как я, по хатам ходить. Будь спок!» – читает Лешка в этом Венькином взгляде. Сказать ему или не говорить о кожаной куртке, черных брюках, сапогах да машине с подарками? Нет, не стоит! А то сам тоже захочет. Куда им две машины с подарками?! Многовато. Да и трудно Лешке представить Веньку не в этих заплатах, а в одежде, которую для себя наметил… В сороковой дом он пойдет. Теперь уже точно. Будет брать в долг. А там со всеми рассчитается. Пусть только не важничают. За ним не пропадет.