Кружево неприкаянных

«Что есть материя?

– задавалась вопросом бестужевка Сабашникова, – как из материальных процессов возникает сознание»? – и записывала в дневник: «на эти вопросы естествоиспытатели отвечают: «не знаем и никогда не узнаем!» Если это действительно так, то жизнь есть процесс, недостойный человека, и мы, собственно говоря, обязаны с ней покончить».

Мамаша «бестужевки» заметила её состояние и обратилась… к врачу… Барышня с того момента должна была ежедневно приходить в водолечебницу, где её окатывали двумя вёдрами холодной воды.

«…однако, теперь я с признательностью вспоминаю эти ежедневные два ведра холодной воды, хотя они никак не разрешили мировых проблем, но они укрепили мой организм, так что неразрешённые проблемы не могли уже действовать на меня так разрушительно…»

«…на последней лекции по геологии преподаватель Мушкетов изложил Канто-Лапласовскую гипотезу о происхождении мира и о его неизбежной гибели вследствие охлаждения солнца. К чему же, зачем в таком случае создан мир? Вся моя жизнь, жизнь всего мира вдруг показалась бессмыслицей, слава Богу, преподаватель Введенский доказывает, что смысл жизни заключается в исполнении нравственного долга, который предписывает каждому человеку служение всеобщему счастью. но так как всеобщее счастье на земле неосуществимо, что «доказывается сочинениями философов и поэтов всех времён и всего мира», то человек вправе верить, что оно осуществится в посмертной жизни. Таким образом, Введенский хотел доказать, что вера в смысл жизни оказывается логически непозволительной без веры в бессмертие. Однако это не даёт ответа на другой вопрос: «Разве нельзя обойтись без земной жизни?» Для чего жить на земле, зная, что в конце концов весь этот земной мир будет разрушен? неужели такая наша жизнь так необходима для осуществления всеобщего счастья? я завидую материалистам, которые счастливы тем, что не верят в бессмертие и могут умереть с полным сознанием того, что уже не будут жить после неё…

Боже мой, а что же тогда «счастье»?

«Надеюсь, Катюша, ты счастлива со своим Игорёшей, но отчего у вас деток нет», – прошептала старушка.

Она подёргала мебелину, но… стуло-стол крепко застрял в новом положении. Старушка аккуратно обошла преграду и продвинулась дальше.

Вот здесь надо поднять левую руку, поддеть язычок выключателя, и тогда вот там, ровно прямо, если не поворачивать головы, возникнет неяркое пятно большого абажура тёмно-оранжевого цвета, висящего над большим круглым столом, покрытым клеёнкой в мелкую красную клеточку.

В центре стола небольшая вазочка. Если лето, там цветочки, если осень, то листочки, если зима, то веточки, а если весна, то ничего…

«Если ты разлюбишь меня весною
– радуйся птицам, солнцу, по лесу гуляй…
Если ты разлюбишь меня летом
– купайся, загорай на море, на лугу цветы собирай.…
Если ты разлюбишь меня осенью —
…шуршание листьев слушай, в ночное небо смотри…
И только зимою долгой… я прошу —
потерпи до весны…»

На столе всегда сахарница, два подсвечника хрустальных, ручная кофемолка с изогнутой ручкой и статуэтка фарфоровая – «А Васька слушает да ест».

По дороге к столу, справа, небольшая тумбочка, на тумбочке плиточка, на плиточке ванночка с песком, а в песке две маленькие кофеварки… Рядом хрустальный кувшин с водой.

Ложечку кофе, ложечку сахара… водичка… и в песок. «Какое давление?! У меня всю жизнь давление… Наслаждение! Ароматная горьковатость… сладкая…»

«Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева, урождённая Пиленко, в монашестве мать Мария (1891–1945), в 1909–1911 гг. была слушательницей философского отделения историко-филологического факультета Высших женских (Бестужевских) курсов. В середине 1910-х гг. сдавала экстерном экзамены по богословским предметам профессорам петербургской духовной академии. Участница «сред» на «башне» Вяч. И. Иванова, посещала собрания Религиозно-философского общества. поэтесса (первый стихотворный сборник «Скифские черепки» (Спб., 1912), рисовала, владела техникой древнерусского шитья, иконописью, росписью стен, техникой витража. С 1920 г. Кузьмина-Караваева в эмиграции, с 1923 г. живёт в Париже. В конце 1920-х гг. сблизилась с Н. О. Лосским, Н. А. Бердяевым, Г. П. Федотовым, С. Н. Булгаковым, которого считала своим духовным отцом. принимала участие в создании парижского православного богословского института. В 1929 г. за подписью Е. Скобцова появляются три краткие монографии – «А. Хомяков» (Париж, 1929); «Миросозерцание Вл. Соловьёва» (Париж, 1929); «Достоевский и современность» (париж, 1929). В последней работе она писала: «Достоевский был великим русским национальным писателем. Он воплотил в своём творчестве мудрость, свойственную русской душе; он не только воплотил эту мудрость, но и раскрыл нам её содержание и может быть, многое можно объяснить в судьбе русского народа, многое понять и оправдать, если подойти к ней от Достоевского. Русский народ по преимуществу «человек Достоевского». 16 марта 1932 г. Е. Ю. Кузьмина-Караваева приняла в Париже монашеский постриг и с ним – имя Мария. Своё монашество она провела в миру, занимаясь активной благотворительной деятельностью. погибла в газовой камере 31.03.1945, в концлагере Равенсбрюк. Однажды, показывая заключённым с ней женщинам на зловещий дым, выходящий из трубы крематория, она сказала: «Смотрите, смотрите, как души возносятся на небеса!»…

«Ну, это если кремировать, а вот если в землю закапать? Дым как транспортное средство получается. Говорят «душа отлетает…» и смерть наступает, то есть душа, это как бы жизнь, а тело, это просто земля… ну или пепел… прах! Хорошее слово. В прах, в пепел… и к пеплу пепел отойдёт…», – шепчет старушка, протискиваясь между креслом и этажеркой, усаживается… О, это кресло – совсем не то кресло, которое кресло-кровать трёхчастное, это кресло настоящее, на нём только отдыхать сидя, например, у камина: деревянно-кожано-пру-жинное с массивной спинкой и подлокотниками, с банкеточкой для ног… очень удобно, слегка откинувшись, вот здесь плед, ноги на банкеточку, пледом их… вот здесь книга, её в руки взять… Открывает наугад, читает одну или две строчки, иногда строчек больше, иногда даже несколько страниц… Нет, это не гадания… просто открыть, читать, закрыть… и так много лет, изо дня в день.

«…по 119 политическим процессам 80-х годов были осуждены 82 женщины, более 50 из них принадлежали к «народной воле». В первый состав исполнительного комитета «народной воли» вошли М. Н. Ошанина, С. А. иванова, Т. и. Лебедева, О. С. Любатович, С. Л. Перовская, Е. Ц. Сергеева, В. Н. Фигнер, А. В. Якимова, А. П. Корба-Прибылева. В числе агентов (особо доверенных лиц этого комитета) были Г. М. Гельфман, Г. Ф. Чернявская, п. С. ивановская, сестры Е. П. и Н. К. Оловенниковы. Если исходить из того, что состав исполнительного комитета, как установлено исследователями, не намного превышал 20 человек, то женщины составляли примерно половину этого числа. наравне с мужчинами они участвовали в подготовке покушений, держали конспиративные квартиры, работали в народовольческих типографиях, вербовали новых членов организаций и т. д. Об этих женщинах много написано в книгах, посвящённых «народной воле». Софью Перовскую, уравняв в правах с мужчинами, первую из женщин России казнили по политическому процессу. Вера Фигнер наравне с мужчинами пережила 20-ти летнее одиночное заключение в Шлиссельбургской крепости.»

«Приезжала Вера Николаевна сюда… В гости. это было… это было… когда у нас Кирова убили»?

Старушка оглядывается по сторонам… Полки книжные, от пола до потолка, со стеклянными дверцами, открываются вверх и прямо, за стёклами фотографии… С того места, где кресло, их не разглядеть, но она и так прекрасно помнит. Мама, папа, брат и она. Папа как-то очень ловко всех обнимает – и маму, и её, он большой, улыбчивый, все как бы под его защитой, ей лет 5… Последняя фотография папы, он за письменным столом… Брат, тоже последняя фотография. Последняя в том смысле, что ни его, ни фото… это ещё до войны, в войну никто не пропал, до войны исчезли… и папа, и мама, и брат Всеволод.

Ещё есть папина фотография из личного дела – фас, профиль – прислали недавно и письмо такое хорошее, что «… репрессирован необоснованно… дело сфабриковано бывшими работниками ОГПУ…». Ещё порекомендовали обратиться в организацию, где он работал, с тем, чтобы выплатили двухмесячную компенсацию…

У мамы подпольная кличка «Ванда». Её так всегда и называли, а по имени редко…

«Боже мой, я опять застряла!» Фотографии делал Всеволод. Всеволод – мамин сын от первого брака. Первый её муж, как и мама, революционер и умер от чахотки, которую получил в тюрьме. Второй муж революционером не был, но умер тоже в тюрьме, а мама тоже от чахотки, но не в тюрьме. Всеволод пропал в 39 году. Ушёл из дома и не вернулся. А мама отсидела, «вышла» из лагеря и умерла через год на поселении.

Старушка поёрзала в кресле, выбирая наиболее удобное положение между выпирающими наружу стальными пружинами. «Ты должна хорошо запомнить эту дорогу»! – строго потребовала Ванда, когда они возвращались от тёти Муси Баубель, её подруги по ссылке.

«Мамочка, зачем»?

«Дорога к станции, поезд, вокзал, трамвай… ты должна всё это знать и помнить…»

«Но я же всегда с тобой»!

В. Н. Фигнер, Е. Фигнер, М. Шебалин, Л. Дейч, М. Фроленко, А. Якимова-Диковская, заявление в президиум ЦИК СССР:

«В эти торжественные дни, мы обращаемся к ЦИК СССР с нашим словом, посвящённым тому, что волнует и тревожит ежедневно и не даёт покоя.

Тысячи русских граждан заполняют тюрьмы и самые отдалённые и глухие, лишённые малейших признаков культурной жизни углы нашей страны, ссылка в которые по политическим мотивам при старом порядке самым решительным образом осуждалась общественным мнением демократически настроенных передовых кругов всех государств мира. Сотни, тысячи других находятся за рубежом своей родины.

Второй проблемой является расстрел и, прежде всего расстрел без гласного суда и даже вообще без суда.

Такой порядок не может и не должен продолжаться. Это не нужно Советской власти. Это мешает её росту. Это деморализует сознание граждан. Это отравляет и портит жизнь наиболее чутких и честных из них.

Итак, мы, которые долго боролись за революцию, перенесли многие тюрьмы и каторги, подчас были лицом к лицу с самою смертью, мы, во имя той же Революции и её окончательного торжества, просим: отменить расстрел. просим широкого помилования всех политических заключенных, просим смягчения режима ссылки, просим уничтожения административных репрессий с тем, чтобы только суд назначал меры социальной защиты».

Бабуля как бы замерла в кресле, её маленькое тельце откинулось на спинку, рука легла на лоб и опустилась на глаза… Она долго сидит так, потом что-то… очень тихо… это песня… хрипловато-звонким голоском…

«…Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюёт под окном,
Клюёт, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно…»

К маме иногда приезжали друзья. Под вечер, в непогоду, так замечательно оказаться в этом кресле… какой замечательный разговор… и пели… очень воодушевлённо, красиво… завораживающе…

«…Зовёт меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: «Давай улетим!»

…Из-под руки прикрывающей глаза появляется слёзка… и тихонечко скатывается по морщинкам…

«Мы вольные птицы; пора, брат, пора
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!»

Мужчины мало говорили, молча показали бумагу, молча обыскивали и молча ждали, пока мама соберётся. Мама тоже молча сложила вещи в небольшой чемоданчик и только перед тем как выйти из комнаты, спокойно сказала: «Теперь ты знаешь дорогу, живи здесь, тебе помогут. Не жди, не проси… Не надейся, но может быть, я вернусь».

Увели под утро…

«Ссылка, каторга»… родные слова! Все друзья были каторжане и ссыльнопоселенцы, даже общество такое существовало – «Политкаторжан и ссыльнопоселенцев».

«Знаешь дорогу…» – это дорога в Питер к друзьям. Да, она знала. Мама показывала, а последний раз заставила всё сделать самостоятельно. Они и туда, и обратно ехали отдельно.

С тех пор, просто закрыть глаза… Мама где-то далеко, кругом темно, на ней белый большой платок шерстяной… платок не завязан, спадает с головы, красиво обрамляя её чудесное лицо… Мама придерживает платок возле шеи… идёт, аккуратно ступая, тщательно выбирая, куда поставить ногу… Но никогда, сколько не проси, даже головы не поднимет: «… Хотя бы раз посмотри на меня… Куда ты идёшь?»