Доминион

– Да, сэр, – ответил Дэвид, и в голосе его проскользнула ненамеренная холодность.

– Нас попросили организовать совещание, – продолжил Хабболд более официальным тоном. – Предмет довольно деликатный. Некие члены СС из германского посольства хотят встретиться с чиновниками департамента Южной Африки, чтобы понять, нельзя ли применить некоторые приемы апартеида к населению России. Хотел спросить, не получился ли у вас устроить все завтра? На этом этапе будет просто встреча двух сторон, рабочее совещание. Но никому ни слова, ладно?

Дэвиду показалось, что при упоминании об СС на лице Хабболда промелькнула неприязнь. Но он понятия не имел о политических предпочтениях начальника, если таковые вообще имелись: всех неблагонадежных в политическом отношении давно вычистили со службы, вместе с евреями. О политике государственные служащие всегда говорили отстраненно и свысока, но теперь старательно избегали даже намека на какую-либо вовлеченность, если только не беседовали с проверенными друзьями.

– Я завтра переговорю с южноафриканцами.

Дэвид вышел. Пока он шел по коридору, руки его слегка тряслись.

Домой он вернулся к шести. Сара сидела перед огнем и вязала. Он вручил ей большой букет астр, купленный по пути в ларьке.

– Предложение мира, – сказал он. – За прошлое воскресенье. Я был свиньей.

Она встала и поцеловала его:

– Спасибо. Как вечерний теннис?

– Недурно. Форму я оставил там, чтобы постирали.

– Как Джефф?

– Чудесно.

– Ты выглядишь усталым.

– Это из-за нагрузки. Фильм понравился?

– Очень хороший.

– Туман сгущается. – Дэвид помедлил. – Как дела у Айрин?

– Все в порядке. – Сара улыбнулась. – Мы встретили на Пикадилли пару «джазовых мальчиков», и это слегка вывело ее из себя.

– Представляю.

«Каким натянутым стало наше общение…» – подумал он. И, повинуясь порыву, сказал:

– Послушай, а не переклеить ли нам обои над лестницей?

Сара буквально обмякла от облегчения.

– Ах, Дэвид, как бы мне этого хотелось.

Он замялся, потом сказал:

– Иногда мне кажется… что когда-нибудь нам удастся забыть его.

Женщина подошла и обняла мужа:

– Мы никогда не забудем. Ты это знаешь. Никогда.

– Наверное, все забывается. Со временем.

– Нет. Даже если у нас появится другой ребенок, мы никогда не забудем Чарли.

– Я хотел бы верить в Бога, – сказал Дэвид. – Верить, что Чарли до сих пор жив, где-то в загробном мире.

– Я бы тоже этого хотела.

– Но жизнь у нас только одна, не так ли?

– Да, – ответила Сара и мужественно улыбнулась. – Только одна. И надо постараться прожить ее как можно достойнее.

Глава 5

Фрэнк сидел и смотрел в окно на двор лечебницы для душевнобольных, на мокрую лужайку и пустые цветочные клумбы. С раннего утра шел дождь, сильный и ровный. Фрэнку давали ларгактил, наркотик, и он почти все время был спокойным и сонливым. В приемном покое он сидел на сильной дозе, но после стабилизации состояния и перевода в главное отделение дозу уменьшили, и теперь периоды продолжительного отупения прерывались мощными вспышками воспоминаний: школа, миссис Бейкер и ее духовное руководство; день, когда ему покалечили руку. Фрэнк подозревал, что привыкает к наркотику, отчего его действие слабеет, но возвращаться к большой дозе не хотел – ему требовалась ясность ума, чтобы хранить тайну.

Тем понедельничным утром он зашел в боковую комнатку в главном крыле – ее называли «тихая палата» – отчасти потому, что другие пациенты пугали его, отчасти из желания избавиться от всепроникающего сигаретного дыма. Фрэнк никогда не курил. В школе он знал, что ему нельзя дымить вместе с другими ребятами за бойлерной – от табака он отключался, как и от многого другого. Пациенты постоянно стреляли у медперсонала курево: кто «Вудбайн», кто просто самокрутку. Потолки в больнице были черными от копоти. Фрэнк уселся в кресло, большое, старое и тяжелое, как и вся больничная мебель. Правая рука ныла: часто во время дождя боль струилась по двум поврежденным пальцам, усохшим и скрюченным, наподобие клешни.

Приехав в клинику три недели назад, Фрэнк удивился, что на окнах нет решеток. Но когда полицейская машина везла его через ворота, за высокой стеной он увидел полный воды широкий ров, который не был виден в окна больницы из-за кустарниковой изгороди. Один из пациентов в приемном покое, мужчина средних лет с морщинистым, белым как мел лицом и косматой шевелюрой, сказал ему, что собирается сбежать – переплыть через ров и перелезть через стену. Закон говорит, что, если ты сбежал из психушки и ухитрился не попасться в течение четырнадцати дней, ты свободен. Фрэнк смотрел на него, облаченного в больничную пижаму из серой шерсти, еще более бесформенную, чем у него самого. Даже если удастся сбежать, в чем он сомневался, идти ему теперь некуда. После случившегося в его квартире соседи известят полицию, лишь только увидят его снова. Как в школе – некуда бежать. Ворота школы были всегда открыты, но он понимал, что, если улизнет, проберется через эти унылые шотландские горы и каким-то чудом достигнет дома в Эшере, мать попросту вернет его обратно. Больница для умалишенных постоянно вызывала в памяти ужасы школы: дормиторий с железными койками, одетые в форму обитатели, по большей части не замечавшие его. И полностью мужской мир – как все психбольницы, эта разделялась на мужское и женское крыло, разнополые пациенты содержались отдельно. Судя по взглядам других пациентов, Фрэнк догадывался, что они знают о содеянном им и, быть может, даже побаиваются его. Медицинские работники тоже напоминали учителей – суровым военным обращением и склонностью прибегать к жестким мерам при возникновении сложностей. Фрэнк долгие годы старался не думать о школе, но теперь то и дело возвращался к ней мыслями. Впрочем, в школе было хуже, чем здесь.

Во второй половине дня Фрэнку предстояло явиться на прием к доктору Уилсону, главному врачу, чей кабинет располагался в приемном отделении. Идти ему не хотелось, единственное, чего хотелось, – сидеть в тихой комнате. Иногда сюда заходили другие пациенты, но в тот день он был один. Появилась надежда, что про него забыли – про приемы забывали сплошь и рядом, – но спустя час дверь открылась и вошел молодой человек в островерхом колпаке и коричневой саржевой форме старшего санитара. Прежде Фрэнк его не встречал. Мужчина был низкорослым и коренастым, с узким лицом и длинным носом, когда-то основательно сломанным. Карие глаза смотрели настороженно. В руках он держал сложенный большой зонтик. Он кивнул Фрэнку и дружелюбно улыбнулся. Фрэнк удивился: помощники по большей части относились к пациентам как к непослушным детям.

– Фрэнк Манкастер? – спросил медик с резким шотландским выговором. – Как поживайэте?

Фрэнк широко осклабился, показав все зубы в своей обезьяньей улыбке. Шотландский говор заставлял его робеть, потому что напоминал о школе. Но речь санитара сильно отличалась от выговора представителей эдинбургского среднего класса, с растянутыми гласными и раскатистым «р», который преобладал в Стрэнгмене, – он говорил быстро, слепляя слова, более гортанно, но, на взгляд Фрэнка, не так угрожающе. Глаза санитара немного расширились – так бывало со всеми, кто видел улыбку Фрэнка в первый раз.

– Меня зовут Бен, – сказал он. – Я отведу вас к доктору Уилсону. В днэвной комнате сообщили, что вы здесь.

Фрэнк неохотно пошел вслед за Беном через комнату для отдыха, где несколько пациентов сидели, ссутулившись, перед телевизором. Показывали «Детский час» – марионетка в полосатой пижаме лихорадочно плясала на концах веревочек.

Они прошагали по гулкому коридору к главной двери, вышли под дождь. Бен раскрыл зонтик и знаком пригласил Фрэнка встать рядом. Оба зашлепали по залитой водой дорожке, проходившей через лужайку.

– Как понимаю, вы видели доктора Уилсона в приемном покое? – осведомился Бен как бы между делом.

– Да, и на прошлой неделе тоже. Он сказал, что собирается назначить мне лечение.

Фрэнк искоса поглядел на Бена. После пребывания в приемном покое он мало с кем разговаривал, но этот санитар держался приветливо.

– Какое лечение?

Фрэнк пожал плечами:

– Не знаю.

– Ему, доктору Уилсону, нравятся новые методы терапии. Сдается, у него есть недурные идеи: этот новый наркотик, ларгактил, лучше старых, фенобарба и паральдегида. Господи, как же они воняют, тот и другой!

– Я ему сказал, что хочу уйти, вернуться к работе, но доктор ответил, что я еще не совсем готов. Спросил, не хочу ли я поговорить о своих родителях, – не знаю для чего.