Панельки

Я задал слишком глупый вопрос.

– А зачем?

Он никогда не давал мне уйти слишком глубоко в себя. Так уж повелось, что моя рефлексия должна оставаться только со мной, а стоит мне начать копать слишком усердно, так Друг меня прерывает. Грубо, будто непонимающе, он стукает меня по спине, а я делаю несколько быстрых, случайных шагов, чтобы не упасть. Мир вокруг кружится так же сильно, как в детстве на карусели с сестрой. За спиной вырастают крылья.

– Ну как зачем? Мир идиотский на самом деле, я вообще жалею, что мы родились в один день. Должен был родиться только ты, – Он тяжело вздыхает. Очевидно, потому что я надоел таким нытьем.

Плитки под ногами стучат тише, а вот небо начинает разговаривать – я замечаю его синеву. Ночью оно обязано быть черным, но я вижу масляные разводы ультрамарина среди темной гущи чернил. Оно похоже на смазанную палитру с мелкими каплями белых звезд.

– Ну, привет, цвета, – я оборачиваюсь к Другу и улыбаюсь, – я ведь правильно вижу синий на небе?

– Видишь правильно, а вот вещи говоришь дурацкие. Смотри на небо лучше.

Его голос шепчет и отдается в сознании звуком звезд. Небо над головой бесконечное и затягивающее – оно возвышается над серыми гигантами и поглощает их. Я вижу, как крыши и верхние этажи начинают улетать наверх по кусочкам – бетон подобен кукурузным хлопьям на завтрак. Кобальтовая бездна растягивается и тащит к себе ненужное хрупкое стекло, пока я медленно оседаю на колени прямо посреди дороги.

Маленький-маленький, спрятанный среди огромных, но таких легких панелек.

– Ты чего сел, эй? – Он смеется и кладет мне руку на плечо, – я говорил, что не надо так много пить.

– Да я даже не пьяный, честно. Так, немного, – дома перестали лететь наверх, и я не могу оторвать взгляда от того, как они опадают каскадом. Я ощущаю тепло чужой ладони на своем плече, но больше ничего в этом мире нет: только теплая ладонь, голос Друга и ниспадающие дома.

Они рушатся без грохота, синяя глубина втягивает весь звук в себя.

– Когда я думаю, что в этих панельках живут настоящие люди с настоящей жизнью, я так удивляюсь. Они ведь не существуют просто как иллюзия, они заняты своими делами, своими проблемами. Это так… странно. Они как я. И как ты, – правда во время разрушения этих панелек не было видно ни одного человека, – Как ты существуешь без меня? Ну, то есть, когда я тебя не вижу?

– Просто беру и живу, – в его голосе сквозит усталость. Надо бы заканчивать эту наигранную рефлексию и размышления, но, когда перед моими глазами серость буквально разрушается под лазурными разводами, это сделать так сложно.

– Из-за того, что я встретил тебя онлайн, мне до сих пор сложно. Да и башка дурит, ты же знаешь.

– Знаю.

Я вспоминаю наши глупые шутливые мечты о покорении четвертого энергоблока Чернобыля, я вспоминаю о планах на переезд в Канаду, я вспоминаю, как отчаянно ждал момента воссоединения. Все сложилось иначе, чем в мечтах, даже сменились города: с города Н на город М, но эмоции все равно чересчур живые.

Наверное, хорошо, что я человек. Наверное, хорошо, что я слегка выпил.

– Нам с тобой еще на метро успеть надо, ты бы встал. Пойдем.

Пальцы цепляются за яркую джинсу – я так не хочу уходить. Неприятно ощущение ткани на кончиках пальцев, светлые пятна от фонаря на одежде: вкрапления голубого в глубокую синеву, – вот бы запомнить этот цвет навсегда.

Небо синее, джинсы синие, синяки на кистях тоже синие.

Я в последний раз взглядываю на разрушенные окна панельных домов перед тем, как они собираются из осколков обратно в свою изначальную форму. Сверкающие звезды возобновили свое движение по бескрайнему небу, они крутятся безумно медленно, заметно только для меня. Звезды-строители, они возвращают все на свои места, и серые глыбы снова начинают затмевать Цвет.

Глаза закрываются.

И снова Город М

Я слишком далек от культуры. Это абсолютно не мое – я не люблю настоящее искусство, если настоящее искусство можно оценить по строгим критериям. Город М – пример величия, громадных масштабов, гордыни, и мне всегда хочется углядеть здесь грациозность или что-то родное.

Этого нет.

В детстве, как помню, я часто бывал в Городе М проездом. Мы с папой путешествовали на машине тысячи километров, и этот гигант стал нашей небольшой остановочной точкой. Широкие трассы, шумные улицы, духота и вонь, а еще ночной блеск, – для папы он, наверное, был разноцветным – парк аттракционов прямо в торговом центре, искусственные звезды в здании, снег на площади. И самая большая елка на свете.

Я только это и помню о Городе М. Я помню, что здесь мы бывали всего день или два – не больше, но папа спускал практически весь кошелек на бензин, еду и всякую ненужную мелочь. Еда, кстати, такая же, как и дома, только дороже раза в два. Дома в Городе М, как и в остальной стране, – серые твердые и тяжелые. Отличие только в том, что деревьев всегда намного и намного меньше – мой родной Город Т тонул в пышных кронах деревьев, а ближе к июню все дороги были покрыты тополиным пухом, подобному снегу.

Я сейчас не в Городе Т, а еще я не в Городе М из воспоминаний. Я как-то пытаюсь приобщиться к искусству. Люди вокруг меня производят впечатление культурных – их богато-серые костюмы украшены сахарными драгоценностями и обсидиановыми деталями. Цвета настолько глубокие и насыщенные, что начинает казаться, как я вижу нечто новое в обыкновенной палитре. Воздух наполнен дорогими, яркими запахами – сладость мешается с вечерней свежестью женских духов, одинаковые терпкие ароматы мужских одеколонов пестрят и щекочут нос. Непривычно.

Я сюда не вписываюсь, мне кажется. Пытаюсь остановить внезапную тряску. Нога совсем не слушается. Я чувствую себя стиральной машинкой.

Сцена кажется такой далекой – пространство между мной и кулисами почему-то увеличивается. Гомон вокруг подобен туману в голове, он заполняет собой все мое сознание, и я теряюсь в голосах людей. Один голос отделяется от остальных – сверкающей золотой нитью он проносится по моей голове.

– Тревожный котенок, ты чего?

Ах да, я же пришел не один. Я снова начал забывать такие очевидные вещи.

Женя сидит рядом и обеспокоенно смотрит на меня. Кудряшки на голове трясутся в такт движениям. На Жене строгий черный костюм – не такой вычурный, как у остальной публики, скорее лаконичный и совершенно не пугающий. Мы фанаты эстетики академии: длинных пальто, книг и ботинок на толстой подошве. Я каюсь: стал фанатом культуры совсем ненадолго, просто рядом с Женей я чувствую себя выше и умнее.

Женя треплет меня по голове, действительно как котенка. Рука теплая, приятная, мне так и хочется подставиться под нее, чтобы тревога из-за окружения прошла. Мы знакомы не очень долго, но последние события моей жизни – они снова стерты – научили крайне быстро привязываться к людям. Я превратился в тревожный шерстяной комок. Я сижу там, где прежде никогда не был. Я задыхаюсь от обилия запахов.

– Все нормально, нормально, – отвожу взгляд.

– Я на это надеюсь, – Женя говорит тихо, практически шепотом, чтобы мне не было стыдно за свое состояние перед незнакомыми людьми.

Третий, последний, звонок гремит на весь зал, и я дергаюсь от неожиданности. Звучит голос из колонок у самого потолка: надо отключить телефоны, уважать зрителей, не снимать их и главное – получать удовольствие. Хорошо бы его получить, потому что пока что я только порываюсь отсюда убежать.

Мама в детстве заставляла меня читать Булгакова. Мне было лет двенадцать, когда я прочел «Мастера и Маргариту», но ничего не понял. Хвастаться мне это совсем не помешало, хотя все, что я помнил: как переехали Берлиоза и каким забавным был Бегемот, – а еще я хотел стать таким же интересным и серьезным, как Воланд. Потом в моей жизни случились «Записки юного врача» и особенно «Морфий» – я искренне полюбил их. Любовь к Булгакову возникла практически из ниоткуда, лишь из пары книг. Я действительно делал вид, что разбираюсь, что я что-то знаю, и эта маленькая мысленная декорация позади спасала меня. Люди верили, что я умный и культурный.

Так вот сейчас я сижу и жду «Бега», чтобы вновь набрать в багаж хоть немного иллюзий знаний. Я заранее знаю, что ничего не пойму – Женя предупреждает прямо сейчас, что «Бег» сложный даже для тех, кто читал, а не только для обычных зрителей.

Истошный вопль поезда оглушает не только меня, но и всю публику. Вибрации переходят в стены, от них в пол, а потом через ноги зрителей прямо в сердца. Хочется закрыть уши от того, насколько же громко. Этот предсмертный вопль невозможно переглушить чем-либо, и актеры на сцене бесцельно ходят с места на место в своих черно-белых костюмах. Белая рубашка, черные брюки. Черная рубашка, черные брюки. Белое рваное свадебное платье – невеста еле тащится из одного угла в другой.

Она и сама умирает.

Пьеса громкая и мертвая.

Люди вокруг даже не шепчутся, и, конечно, они не замечают меня – ничего не понимающего и испуганного. Женя не может оторваться от событий и только трясет меня за руку, когда на сцене появляется Хлудов. У Жени на лице все положительные эмоции смешаны – предвкушение и восторг, восхищение и простая радость. Хлудов нервничает: он, как и все, ходит по сцене, справа налево, слева направо. Каждый шаг передается моему сердцу откуда-то снизу очередными вибрациями.

«Чем я болен? Болен ли я?»

Бело-черные пятна мельтешат перед глазами, и тревога передается всем зрителям: снова вой поезда. Женя осторожно наклоняется ко мне и шепчет, что Булгаков так и хотел: поезд должен реветь. Я практически не слышу слов, потому что мозг ревет вместе с этим поездом.

Тиканье громких искусственных часов.

Исчезновение публики.

«Я болен, я болен, только не знаю, чем.»

Женя говорит очень много, и речь дерганная, восторженная, сбивчивая: слишком большой поток информации для моего воспаленного мозга: я ощущаю, как череп начинает раскалываться золотыми трещинами. В зале окончательно пропадает свет, и остается только одинокий лучик, мерцающий на гигантской люстре: он прыгает по хрупким подвескам. Этот лучик тяжелый, он должен быть прозрачным, но его золото настолько толстое, что, мне кажется, сейчас люстра не выдержит и упадет.