Буриданы. Незнакомка

– Ничего, в следующем году отыграюсь, – подумал он, и его настроение улучшилось: он уже договорился с Сависааром[3 - Эдгар Сависаар – лидер Народного Фронта Эстонии и первый премьер-министр Эстонской Республики.], что на следующих выборах, в Верховный Совет ЭССР, его пошлют в самый дальний округ, на юге Эстонии, где он после университета учил детей эстонскому языку и литературе: там мигранты опасности не представляли, по той простой причине, что туда они еще не успели просочиться.

Наконец он нашел тапки и потопал на кухню убедиться, что опись холодильника соответствует реальности. Соответствовала: даже икра краснела в банке, отец Марины, правда, не директор всесоюзного завода, а только главный инженер, но и он имел вполне удовлетворительные отношения с буфетом ЦК. Кстати, как и с горисполкомом, выдавшим ордер на ту самую квартиру, в которой Пээтер сейчас находился. Это был немаловажный момент, потому что к себе, в «безобразный дом», он любовницу привести не мог, Маргот, освободив его от клятвы верности, предупредила: «Единственное условие – сюда никого не тащи!». А сейчас Пээтеру не приходилось опасаться даже того, что его побьет ревнивый муж, ибо тот уже дано пропал в безграничных просторах СССР; максимальным неудобством была необходимость поболтать иногда с дочуркой Марины, да и то редко, потому что обычно ее отводили к родителям.

Проросшие семена пшеницы и теплая вода с вареньем остались в прошлом, в благословленном периоде стагнации, когда жизнь не требовала больших усилий, сейчас же, в эпоху борьбы за свободу и независимость, энергии тратилось много, так что икра оказалась вполне к месту, то есть, к желудку, как и копченая колбаса, которую сам Пээтер и принес в качестве гостинца – после вступления в Народный фронт, перед ним неожиданно открылись закрома родной республики: директора колхозов и совхозов, которых, по мнению Пээтера, совершенно незаслуженно обзывали «красными баронами» – бароны, возможно, да, но не красные, а самого правильного из цветов, сине-черно-белого, как флаг буржуазной республики – таскали в центральное бюро всякие вкусности, от чего и ему кое-что перепадало. Вот если бы они еще выращивали кофе… Кто знает, останься Хрущев на посту подольше, может, стали бы сажать и кофейные деревья, Пээтер хорошо помнил времена, когда поля зеленели кукурузой – зеленели, потому что желтый цвет попадался редко, созревать кукуруза в северном климате упорно не желала, кстати, как, пожалуй, и кофе, так что «бароны» все-таки знали, что сеять, а что нет. Вот и приходилось покупать кофе из Бразилии, на что у Советского государства денег уже не хватало. То есть, может, и хватило бы, но, русский человек, в основном, пил чай, и поэтому в Кремле кофе важной статьей импорта не считали. К счастью, железный занавес со скрипом приоткрылся и через него каждую неделю просачивались очередные эмигранты-эстонцы, а поскольку все они знали, в какой жуткой бедности живут героические соотечественники на родине, то и прибывали с чемоданами, полными не только платьев секонд-хенд, и колготок, возможно, даже не секонд-хенд, но и упаковок кофе; конечно, это был бледный и невкусный скандинавский кофе, но тут уж ничего не поделаешь. Эту бурду Пээтер пил дома, здесь же открыл добытую Марининым отцом из недр все того же буфета ЦК модную вакуумную упаковку с изображением негритянки, отплясывающей самбу.

Сделав несколько больших аппетитных бутербродов и сварив кофе, Пээтер бросил взгляд на часы – движение, которое в своей предыдущей жизни он почти не помнил; сейчас оно стало рефлекторным. До заседания худсовета оставалось еще полтора часа, так почему же не включить, все-таки, телевизор? Некий меломан назвал происходящее «поющей революцией» – по мнению Пээтера, уместнее было бы сказать: «телевизионная революция», ибо именно в этом волшебном ящике, на глазах у всего народа, происходили важнейшие дискуссии, даже Народный фронт был основан в прямом эфире, и Пээтер по сей день жалел, что из-за гриппа не смог участвовать в том знаменательном событии. А у Марины был даже цветной телевизор.

Добравшись с завтраком в комнату, он нажал на кнопку и действительно увидел Кремлевский Дворец Съездов – правда, только в лилово-коричневых тонах, так как телевизор был все-таки советский. Заседание еще не началось, камера показывала зал, Пээтер поискал, не видно ли эстонской делегации, но нет, вместо нее сразу бросились в глаза смуглые мужчины и женщины (в основном, мужчины), то ли армяне, то ли азербайджанцы, то ли вовсе грузины, точнее Пээтер не разобрал, но кем бы они ни были, на лицах их отразилось заметное волнение – и неудивительно, если учесть, что в тех краях запахло жареным, армяне и азербайджанцы дрались за Карабах, а грузинам недавно врезали саперными лопатками по голове и они требовали сатисфакции. В этом, последнем пункте, Пээтер, естественно, был заодно с грузинами, зато ссора армян и азербайджанцев заставила его почесать затылок: в качестве эмиссара от Народного фронта он успел посетить обе республики, и в обоих его приняли тепло и вкусно, в Баку он жрал черную икру, в Ереване пил коньяк двадцатипятилетней выдержки, а как ты ответишь на гостеприимство инсинуациями? Вот и не принял Пээтер, как человек осторожный, ничью сторону, единственное, посоветовал и армянам, и азербайджанцам не забывать про главного врага – центральную власть.

Режиссер включил другую камеру, и Пээтер увидел, как на сцену выходит группа самоубийц в весьма одинаковых темных костюмах (прямо как униформа) – самоубийц, потому что с чем еще, если не коллективным суицидом ЦК, можно сравнить перестройку? Веревка готова, табурет тоже, осталось сунуть шею в петлю, чего, кажется, и добивался генсек. Конечно, ему было трудно, народ никак не заводился, все привыкли к тому, что в магазине должна царить пустота, а в газете имеет смысл читать только прогноз погоды и спортивные новости, но неутомимый Горби не сдавался, он даже в Таллин приезжал, подстегнуть старых коммунистов думать по-новому, и – надо же! – снежный ком покатился, составленный из народов эдакий странный ком, он рос и рос, когда всё новые и новые ССР и АССР пробудились к борьбе за свободу, и, по всем законам природы, должен был однажды развалиться – результат, которого особенно нетерпеливо ждали на окраинах империи.

И вот, наконец, вышел он сам, виновник банкета, первый президент в истории этой многострадальной страны, «знак зверя» на фронтоне, уселся по-деловому в центре длинного стола, уже заполненного сотрапезниками, и подтянул к себе микрофон: