Буриданы. Незнакомка

Незнакомка промолчала.

– На этот вопрос ответить я не сумею, – сказала она наконец. – Обычно говорят, что многочисленные группы людей в определенных условиях могут на некоторое время словно потерять рассудок, но в какой-то момент наступает отрезвление.

– А по-моему, война – это не временное безумие, а наоборот, материализация в реальности непрекращающегося умственного безумия, – горячо возразил Эрвин. – Если бы люди мыслили здраво, они вели бы себя разумно, и тогда это был бы совсем другой мир.

– Вы действительно оптимист, – сказала Лукреция после некоторой паузы.

Они поплавали еще немного, а потом она помогла ему выбраться на берег.

Вечером в честь Эрвина был устроен торжественный ужин, муж Жанны – утром серьезный, немногословный, вдруг переменился, произносил длинные тосты и рассказывал анекдоты. Эрвин тоже оживился, ему вспомнились годы до болезни, когда именно он был душой общества, и он стал шутить. Некоторое время все бурно веселились, потом Жанна вытащила альбом со старыми фотографиями, на нескольких из них были запечатлены Арутюновы вместе с Буриданами, на одной Эрвин, еще совсем младенец, на руках у матери, вторая, очевидно, была снята как раз во время их поздней поездки в Ростов, тут Эрвин и Жанна сидели рядышком и держались за руки.

– Да у вас же была большая любовь! – сказал муж Жанны, вытянув шею, чтобы с другого конца стола увидеть снимок.

– Ох, Эрвин уже тогда был сердцеедом, – многозначительно вздохнула Жанна, и Эрвин заметил, что Лукреция покраснела.

На снимке были и братья Жанны – старший, который погиб в гражданской войне, и младший – отец Лукреции, а также старшая сестра, у которой Лукреция жила в Тбилиси.

– А вот Буриданы, – показала Жанна Лукреции.

Эрвину пришлось объяснять, что с кем произошло; потом они вернулись к первому фото и вспомнили Рудольфа, который на тот момент был еще жив.

– Я помню эту жуткую историю, мама как-то рассказала, – сказала Жанна.

Было уже поздно, когда они встали из-за стола. Эрвин отправился в свою комнату, где его ожидала приготовленная постель, лег и некоторое время читал. У Жанны оказалась небольшая, но хорошая библиотека, было особенно много книг по музыке, как Эрвин успел выяснить, она работала учительницей музыки, и Эрвин выбрал «Россини» Стендаля. Книга была интересная, Стендалю повезло, он оказался в Италии в те времена, когда там одна за другой состоялись премьеры шедевров Россини. Эрвин слушал только «Севильского цирюльника», да и мама, от которой они унаследовали любовь к опере, знала, в основном, лишь оперы Верди. Могло ли так случиться, что остальные оперы Россини были намного хуже? Но как такой умный человек как Стендаль мог ошибиться? Немного подумав, Эрвин решил, что, скорее, ошиблись те, кто эти оперы предал забвению; осталось надеяться, что однажды их вернут из небытия.

Потушив свет, он тем не менее еще долго не мог заснуть, так его взволновал вечер с Арутюновыми. Эрвин не впервые неожиданно встречал человека из прошлого, он вспомнил Татьяну, спасшую ему жизнь, и подумал – интересно, что с ней стало?

В доме давно все стихло, а он лежал и, под лай деревенских собак вспоминал то одно, то другое, покуда глаза не закрылись сами собой.

Глава шестая

Проклятие Сталина

Какого черта я тут делаю, подумал Хрущев, поднимаясь по трапу. Можно подумать, я – утка, без воды жить не могу.

Он и в самом деле немного напоминал это пернатое, особенно в прошлом году в Вашингтоне, когда его хотели нарядить в смокинг, торжественный прием, надо выглядеть подобающе, но он их быстро послал подальше – еще чего, перед буржуями комедию ломать?! Костюм и галстук – вот максимум того, во что он соглашался облачиться, но больше всего ему нравилась самая обыкновенная косоворотка. Эх, вскочить бы на коня и махнуть в степь!

Но степи не было, как и свежего ветерка и запаха полыни, цветущих маков и стрекота насекомых – только кремлевские коридоры, кабинеты, телефонные звонки, красные ковры, за чьи загнувшиеся кромки можно было зацепиться и упасть, собрания, совещания, съезды, конференции, ордена и медали, с которыми нечего было делать, в пищу они не годились, борьба за власть, интриги, страх, страшный страх, сейчас, пожалуй, меньший, чем раньше, но все-таки, трупы, политические и обычные, частенько, кстати, в одном лице, и в качестве единственного утешения – возможность обжираться черной и красной икрой в любых количествах, сколько влезет.

Стоила ли эта небольшая привилегия всех страданий, мук совести и прочего, бессонницы, призрака Сталина, который в одно время, после двадцатого съезда, каждую ночь ровно в три часа распахивал дверь его спальни? «Щенок, что ты себе позволяешь?» – рычал призрак. «Ты что, олух олухов, думаешь, будто можешь так себя вести по отношению ко мне, твоему хозяину?» Беззвучно, шаг за шагом, он приближался, Хрущев пытался встать и убежать, но ноги не слушались, и вот уже призрак хватал его за горло, словно клещами, и начинал душить. Просыпался Хрущев от того, что Нина трясла его за плечо.

– Что с тобой, почему кричишь? Опять дурной сон?

Вся моя жизнь сплошной дурной сон, хотелось Хрущеву простонать в ответ, но он не смел – Нина была суровой женщиной, один ее тяжелый взгляд, и потом целую неделю ходишь уже не как утка, а как курица, которую окунули в Волгу.

Ну, по крайней мере, от каблука жены он на некоторое время избавился, на пароходе Нины не было, в прошлом году, когда в Америку отправились на самолете, она тоже поехала, но на этот раз Хрущев мог себя чувствовать спокойно, в мужской компании.

Вот уже в его сторону с широкой улыбкой на лице, настоящий персик на вид, торопился Живков. Болгары, вернейшие друзья, это тебе не мадьяры, потомки гуннов, или поляки, католические ренегаты. Правда, за дружбу приходилось платить, покупая гнилые помидоры, но по сравнению с теми миллиардами, которые уходили на то, чтобы удерживать восточных немцев на социалистическом пути, эта жертва была невелика.

Обняв и поцеловав Живкова, как коммунист коммуниста, искренне и по-мужски, Хрущев огляделся – кто там следующий? Но пока никого больше видно не было, только какой-то матрос стоял навытяжку рядом с трапом.

– Как тебя зовут? – поинтересовался Хрущев.

– Иванов, товарищ генеральный секретарь Коммунистической партии, – отрапортовал матрос.

– Скажи-ка, Иванов, а корабль-то ваш, крепкий, надежный?

Хрущеву «Балтика» напоминала, скорее, плавающий гроб.

– Корабль отличный, товарищ генеральный секретарь Коммунистической партии, построен в Амстердаме.

– В Амстердаме? Надеюсь, не во времена Петра Первого?

Хрущев сам посмеялся своей шутке, и его настроение поднялось.

– Ну что вы, товарищ генеральный…

– Хватит уже этих генеральных, говори просто: товарищ Хрущев. Или еще лучше – Никита Сергеевич. Ты откуда родом?

– Из Хомутово, что в Орловской области, товарищ Хрущев.

– Ну, значит, мы земляки, я родился в курской губернии. А теперь расскажи, как этот амстердамский пароходик оказался в нашем флоте?

– Голландцы построили его для немцев, как раз до войны. Ну а после он достался нам по этому, ну, репа… репа…

– В порядке репарации, – поспешил матросу на помощь подоспевший капитан.

Хрущев бросил на него недовольный взгляд – вечно они вмешиваются в самый неподходящий момент, когда он беседует с пролетариатом.

– Я, кажется, не к вам обращался, – буркнул он капризно, заметил, что капитан побледнел, и перешел на более дружелюбный тон. – Ладно, не пугайтесь, уже не те времена.

Потом снова повернулся к матросу.

– А еще что-нибудь интересное про свой корабль, ты, Иванов, рассказать можешь?

– Вроде не припоминаю, – струхнул матрос. – Если только не…

– Ну-ну, валяй!

– Три года назад его переименовали.

– Что ты говоришь, разве он не всегда был «Балтикой?

Увидев, что капитан отчаянно сигнализирует что-то матросу, Хрущев рявкнул:

– Ну, дадите вы нам спокойно поговорить или нет?

И с любопытством стал ждать, что скажет матрос Иванов.