Расчеловечивание

– Хорошо, я тебя догоню.

И я остался один. Сняв с шеи камень фотоаппарата в чехле и положив его на стол, я присел на матрас и закрыл глаза. Спать не хотелось вовсе, просто нужно было немного отдохнуть.

Народное ополчение Донбасса. Это волшебное словосочетание неоновыми буквами светилось во тьме моего уставшего сознания. В этот вечер я ощутил, что настало время подвести первый итог. Сколько всего я видел в новостях, в интернете, в газетах. Героически вставшие на защиту своей земли от взбесившегося Майдана люди представали глянцевыми, непобедимыми, непогрешимыми. Но в первую очередь они были людьми. В ополчение приходили разные люди: искатели приключений, патриоты, правдолюбы, отчаявшиеся, защитники своих домов и семей, оппортунисты, солдаты, политические и религиозные фанатики. Коммунисты, монархисты, демократы и люди совершенно непонятных взглядов – все были здесь и все сплотились вокруг общего дела. Моя микроскопическая война лежала сейчас на стекле объективов видеокамер, которые, в отличие от беспристрастного микроскопа, иногда показывали совсем не полную картину. В контексте борьбы суперсистем она была закономерной, логичной и находилась в самом центре глобальной линии фронта. Пульсация полотна истории ощущалась здесь как нигде в другой точке земного шара. Во мне стремительно осыпались обломки школьных о ней представлений. Мирная жизнь, оказывается, никуда не девается: всё так же идут в школы дети, всё так же ползут ранним утром по истерзанным дорогам грузовики с надписью «Хлеб». А в каждом отдельном человеке продолжают работать его личные приоритеты: жизнь, семья, безопасность, достаток, уважение и далее, далее, далее. Главное для войны – поставить эти приоритеты под угрозу, грамотно показать эту угрозу и обязательно предложить общедоступный путь к её устранению. Так всегда работала и, уверен, всегда будет работать военная пропаганда. Первое её правило – отрицать саму себя, представляясь монопольной владелицей и глашатаем правды. А между тем правды давным-давно уже не существует. Она навсегда похоронена в тысячелетней летописи бесконечных войн. Ни одну из них в обозримом учебниками истории или углеродным анализом прошлом не начал кто-то конкретный. Она началась очень и очень давно, и просто никогда не заканчивалась. Война является всего лишь одним из проявлений беспристрастной, жестокой и дикой жизни. Подобно тому как река обрывается водопадом и снова становится рекой, чтобы однажды встретиться со всеми другими реками в мировом океане, война течёт по телу планеты бесконечной алой змеёй, шипя и стремясь укусить себя за хвост. Она не имеет правых, не имеет виноватых. Их просто нет и не может быть, потому что понятия вины не существует в природе. Это всего лишь часть того самого общественного договора. Борьбу систем можно маскировать как угодно. Ввиду ограниченности продолжительности человеческой жизни таким как я приходится закрывать глаза на эти глубинные, вековые, сложные для восприятия вещи. Нам нужно выдумывать пугала, создавать их, обязательно показывать всему миру и обвинять во всех смертных грехах, призывая людей на борьбу с ними. У них не должно быть никаких человеческих качеств, у этих фашистов, врагов, нелюдей. Они должны быть полностью, до основания расчеловечены и поданы на жидкокристаллическом блюде средств массовой деформации. Когда каждый отдельный человек принимает в сердце понимание того, что нужно взять в руки оружие и защищаться, толпа становится армией, а армия становится непобедимой. Моей профессией было как раз находить нужные слова для обрамления этой угрозы. И меня терзало вымышленное чувство вины за то, что я физически не могу взять за грудки каждого отдельного человека, будь то украинец, русский, американец, француз, немец или китаец, и вдолбить в его голову понимание того, почему мы сейчас держим в руках оружие. Не лозунгами и не плакатами. Я хотел, чтобы каждый из моих братьев, которых, как известно, не выбирают, твёрдо понимал, во имя чего на самом деле он будет умирать и убивать. Чтобы каждый проникся понимаем отсутствия виновных и плохих, справедливости и правоты, чтобы с хладнокровием палача и смирением приговорённого шёл на эту войну бороться не за правду, а за ту систему, в которой ему выпало жить. Я, наверное, никогда не смогу точно сформулировать для себя, почему же я, оставив любимую женщину, сбежал на эту войну в поисках своих собственных ответов.

«Не спать!» – мысленно шикнул я на себя, с усилием открывая глаза.

Вышел в коридор, закрыл за собой дверь на ключ и направился в оружейку. Киса был полностью поглощён переделыванием бывшего гардероба под хранение оружия. Ему помогали двое бойцов. Закуток, отделённый от внешнего мира метровой высоты перегородкой, продолженной к потолку фанерой, идеально отвечал новым требованиям: быстрый доступ к оружию, удобное расположение на пути к выходу, возможность подбежать к нему со всех сторон. Наш новый оружейник, засучив рукава, выпиливал из брусков подставки под автоматы и параллельно раздавал указания. Что уж говорить, человек попал в свою стихию. Стандартные железные вешалки на шарнирах, движущиеся влево-вправо, какие всегда ставили в старых школьных раздевалках, были сняты и убраны. А металлоконструкцию мужики решили оставить и немного доработать. Справа стояли шкафы и вечные советские сейфы, а у левой стены закутка расположилась аккуратно заправленная койка.

– Давай я у тебя ключ оставлю, если что – пацанам отдашь, хорошо?

– Не вопрос, Поэт. Ты на ужин? – он повесил ключ на гвоздик.

– Да, наверное, схожу. А ты?

– Да куда там! Дел тут – сам видишь. К двенадцати закончить надо, проверять будут.

Я вышел на улицу. Слева от входа росло несколько административных елей. Между ними была натянута верёвка для сушки белья, на которой кто-то уже умудрился развесить выстиранные носки. В сторонке, ещё глубже в тени деревьев, мужики смастерили скамейку и организовали курилку, поставив посредине заплёванное металлическое ведро. Я пошёл в другую сторону. В дальнем правом углу базы, возле душевых и склада, расположился между лип и дубов обеденный стол. От асфальтовой дорожки, бегущей вдоль стены, к нему тянулась тропинка, выложенная на скорую руку кирпичами. Джонни с аппетитом уплетал борщ. На столе стояла коробка с хлебом и пара тарелок с нарезанной колбасой, сыром и овощами. Хаотично разложенные на клеёнке упаковки майонеза, горчицы, соуса и хреновины переходили из рук в руки.

Возле стола поставили палатку, в которой разместилась полевая кухня: две газовые плитки, красный баллон с пропаном и три стола с посудой, всевозможными продуктами, досками для нарезки хлеба, мяса и овощей, бутылочками, скляночками, мисочками и банкой с ложками-вилками. Огромная кастрюля борща, величественно возвышавшаяся на одной плитке и целиком её подчинившая, безусловно, была в этот вечер в центре всеобщего внимания. Две девушки, хозяйничавшие там, резали хлеб, контролировали поток ополченцев, что-то солили, перчили, пробовали и были для нас настоящими королевами. Взяв чистую тарелку, я налил себе супа и вернулся за стол.

– Вроде бы уже через десять минут начало. Попробуй сайт «Вестей» открыть.

– Я пробовал, не получается что-то! – Джонни забавно говорил с набитым ртом.

– Да ну нафиг? Почему?

– Не знаю я, такое впечатление, что сам сайт лежит, – он проглотил, наконец, тщательно прожёванный бутерброд с колбасой.

– Быть такого не может, – я очень хотел посмотреть этот выпуск.

– Ну, не знаю, что делать. Бля, проклятье какое-то!

Мы были за столом не одни, прямо напротив нас сидел светловолосый сероглазый парень и скромно ел борщ.

– Кстати, вы же с Серёгой не знакомы? – Джонни повернулся ко мне.

– Нет. Но я много кого не знаю здесь. Не общительный я.

– Так познакомься. Он с Ростова. Так же как и мы сюда приехал – через тех же людей. Местные Студентом его прозвали.

– О, а ты давно здесь? – я представился и пожал парню руку через стол.

– Да нет, пару дней. Мы же виделись с тобой, я дежурил на третьем этаже позавчера.

– Ну, прости, я плохо запоминаю людей. Не помню тебя, если честно.

– Ну, ладно.

– А ты где был, когда прилетело по нам? – я посмотрел на него дружелюбно.

– Так в актовом зале и был.

– А почему тот пацан-то не убежал? Все же убежали, а вот он – нет.

– Ну, там темно было… Я не…

– Ооо… – вмешался в разговор Джонни, – там история вообще закачаешься! Этот чувак пришёл к нам в пятницу, тринадцатого. Позывной выбрал себе интересный – «Двухсотый». Отдежурил на этаже одну ночь, лёг спать, и единственный не проснулся от первого взрыва. Вот и не верь теперь во всякое.

– Ндааа… – протянул я. – Я до конца в этой истории не разобрался, но, когда только ёбнуло и я там снимал, он под завалами лежал. Как будто бы правда не просыпался. Половины головы не было. Не сказать, что прям вот жуткое зрелище, но приятного мало.

Мы замолчали. Я достал флягу и допил воду, оставшуюся ещё с той поездки к храму со Славиком. В результате мы так и не смогли посмотреть сегодняшние новости, и я был очень этим опечален. Ночь наконец придавила незаметно для меня затихший городок. Застрекотали цикады, засвистели соловьи. Над столом горела одинокая лампочка, выхватывая нас из обступающей со всех сторон темноты. В казармы я шёл один: ребята куда-то разбрелись. В курилке заметил Большого с его женой Ольгой и ещё нескольких человек. Подошёл к ним.

– Видели уже новости? В интернете полная версия.

– Да, вообще супер! – Большой был явно очень доволен увиденным.

– И по «Вестям» показывали, и по «Лайф-Ньюсу». Но там кусками. А в интернете я целиком, да, посмотрела, – Оля говорила взволнованно.

– Какой-такой «Лайф?» – нахмурился я. – Не помню, чтобы я общался с ними. Спиздили просто, сто в гору. Хотя плевать уже.

– Только знаешь, есть один нюанс нехороший, – продолжила Оля.

– В чём дело?

– Ну, там, на видео, когда ты осколки снимал, было слышно как Дима орал на тех идиотов. Ну в ролике, в смысле, слышен его голос, что те ночью пили. Нехорошо это. Не должен у нас никто пить, понимаешь? Можно как-то вырезать?

– Нет, сейчас уже ничего не сделать. Я по своим каналам в таком уж виде распространил. Поздно. Но знаете, давайте мы как-нибудь это спишем на укропов, что ли.

– Как ты это сделаешь?

– Слабенько, конечно, но… Попробуем сделать так: пилота взяли? Взяли. Вот мы и напишем заметочку, что лётчик был пьян. И что ты это и имел ввиду, когда говорил про «бухали полночи», – закончил я, поворачиваясь к Большому.

– Ха! Ну, если больше ничего нельзя сделать, то давай хотя бы так.

– А мне нравится идея. Так и поступим, хорошо? – его жена явно ещё не отошла от всех треволнений и говорила очень возбужденно. – Дим, я поехала, давай, до завтра!

Она обняла мужа, села в машину и завела двигатель. Я сощурился от острого света фар.

– Ладно, я почивать отбываю, счастливо! – я пожал Большому руку и отправился в казарму.

– Поэт! Зацени, как тебе? – на пути в нашу комнату я проходил мимо оружейки, и Киса меня окликнул.

– Что, закончили?

– А ты как думал? Гляди! – и он открыл дверь в свою обитель. В центре комнаты шалашиком стояли автоматы, упираясь в только что выпиленное деревянное основание старой вешалки.

– Ну, вы красавцы! А надёжно стоят-то?