Хождение к Студеному морю

– Да, и не раз. Тогда от взрыва ночью стало светло, как днем. Все деревья на десятки километров повалило.

– Вот, вот! Это как раз был несгоревший метеорит, только очень крупный.

В этот момент из глубины леса донесся волчий вой.

– Мяса просит, – по-своему истолковал скитник.

Под утро ветер стих, и полчища оголодавших кровососов набросились на путников. Чуя рассвет, залепетала листва в кронах деревьев. Прогалы между туч серели: были те чудесные, неуловимые минуты, когда ночь переходит в утро. Выплывшее через полчаса солнце, коснувшись лучами вершины скальной гряды, стремительно отбирало у тьмы все большее пространство. Лес постепенно заполнялся радостным щебетом птиц, время от времени перекрываемым пулеметными очередями дятлов.

Русло Лены здесь почти прямое и далеко просматривается. На торчащем из воды камне, не шевелясь и чуть сгорбившись, застыл медведь. Судя по всему, караулил рыбу на завтрак. Действительно, он вдруг гребанул по воде и выкинул на берег рыбину, блеснувшую чешуей в воздухе.

По косе в поисках поживы бегали неутомимые кулички. На выбеленной солнцем валежине размеренно покачивала хвостом хозяюшка-трясогузка.

Корней, собрав недогоревшие ветки, оживил костерок. Пламя, постреливая искрами, зализало покрытое сажей дно чайника.

Из мешка показалась взлохмаченная голова с измятым со сна лицом Николая Александровича.

– Доброе утро, Николай!

– Вот не спится некоторым! – пробурчал тот, зябко ежась.

– Покамест я занимаюсь стряпней, сходил бы рябцов на обед настрелял, – предложил Корней, протирая слезящиеся от привязчивого дыма глаза, – вон в распадке рассвистелись. Слышишь?

– Корней Елисеевич, вы меня извините, но в живность стрелять не буду. Зарекся.

– Что так?

– Рука не поднимается. Понимаю, без мяса в тайге никак, но вы уж увольте – зарок Господу дал.

– Чего это вдруг?

– Да, было дело. Одноклассник позвал на охоту. Я прежде ни разу не ходил – не тянуло. А тут, думаю, дай попробую. Идем рано утром по распадку. Туман еще стоял. Он по правому склону, я по левому. Слышу тихий перестук: топ-тук, топ-тук. И тишина. Думал, показалась. И опять пробежка: топ-тук. Уже ближе. Пригляделся – олень. Голова гордо вскинута. Идет прямо на меня. Сердце заколотилось. Поймал на мушку и выстрелил. Дым, ничего не видно. Не утерпел, побежал к нему. А он стоит и на меня в упор смотрит. Я опешил – почему не убегает? Пальнул еще раз. Тут уж упал, а сам по-прежнему на меня глядит. Эх, лучше б не видел эти огромные карие, как у моей мамы, глаза. В них было столько укора и недоумения, что я почувствовал физическую боль в сердце. Стало так стыдно, что готов был упасть перед ним на колени и просить прощения… С того дня ружье даже в руки не брал. Так что не серчайте… давайте лучше я буду кашеварить.

– Я тебя понимаю…

Закинув ружье на плечо, Корней отправился в распадок.

Углубившись в чащу, обвешанную серыми прядями лишайника, услышал сиплый звук, похожий на стон. Поначалу не обратил на него внимания – решил, что показалось. Но когда он повторился, остановился, прислушиваясь. Точно! Кто-то стонет и до того жалобно, что скитник невольно направился в сторону, откуда доносился стон. Мягко ступая по опавшей хвое, Корней отводил рукой от лица густые колкие еловые лапы.

Ветер то приближал стон, то удалял. Кедровка, летя зигзагами сквозь лес, выкрикивала скрипучим голосом сигнал опасности. Не щадя себя, она старалась предупредить обитателей тайги о появлении человека.

В одном месте скитник заметил, что мох на валежине содран. Пригляделся – вмятины от копыт, а сбоку медвежьи следы. Вокруг тишина, нарушаемая лишь все отчетливей слышимым стоном. Даже мошка, казалось, роилась перед глазами беззвучно.

Пройдя еще метров двадцать, Корней уперся в подернутую ряской старицу. Посреди нее торчала причудливая коряга. Она вдруг зашевелилась и, издав сиплый звук, стала медленно поворачиваться. Только тут скитник сообразил, что это не коряга, а лосиные рога. Животное, пуча от ужаса глаза, уже почти целиком погрузилось в вязкую трясину. Жалко было сохатого, но помочь ему Корней не мог.

Расстроенный, даже не вспомнив о рябчиках, он вернулся в стан и рассказал Николаю о случившейся трагедии.

– Вот чудак – чего в топь-то полез? – удивился Географ.

– Похоже, не по своей воле. Судя по следам – медведь гнал. Вот и рванул напрямки.

* * *

Уже две недели, как путешественники плывут, мерно поскрипывая уключинами, по величественной Лене. Левый берег низкий, а правый – довольно высокий, местами почти отвесный. Тут хорошо потрудился камнетес-ветер. По слоям каменистых обнажений, как по книге, можно было прочитать все геологические периоды этих мест. Особенно живописно смотрелись участки, украшенные известняковыми останцами. В одном месте их цепочка представляла собой вереницу слоистых колонн, испещренных трещинами. Колонны эти были до того тонкими, что чудилось, дунет ветер – переломятся. С вершины одной из них взлетел беркут и, поймав восходящий воздушный поток, закружил, оживляя небесную пустоту над лодкой.

Погода баловала: все дни ни облачка. Правда, по ночам холодало так, что к утру трава покрывалась инеем. Вода в реке посветлела, остудилась.

За все это время ни одно судно не обогнало их, а вот навстречу прошли пять или шесть. Выполнив северный завоз, они возвращались на зимовку в порта приписки.

– Поздновато мы вышли, – сокрушался Корней.

На одном из пароходов везли партию заключенных. Офицер прокричал с палубы: «Кто такие?»

– Рыбаки.

– Фамилия, имя?

– Кузовкин Корней Елисеевич.

– Стерхов Николай Александрович.

– Ты вроде с Нижнеянска?

– Да.

– А что на Яне рыба перевелась?

– Так у нас тайменей нет.

– Ну и как? Поймали?

– Пока нет. Видать, еще не скатился.

Когда пароход поравнялся с ними, офицер разглядел лежащий рядом с Корнеем протез. (Гребли по очереди, и скитник, чтобы давать отдых культе, отстегивал его.)

– Так ты одноногий?

– Вроде того. Но рыбалке это не мешает.

Офицер еще что-то прокричал, но пароход уже удалился, и сплавщики не поняли, что именно.

Весь вечер и всю ночь лил холодный дождь. Стало зябко и тоскливо. Вступала в права ненастная слезливая осень. Приунывшие путники отсиживались в палатке, слушая под завывание ветра как барабанят по парусине тяжелые капли. Зато теперь появилась возможность часами выковыривать орешки из набранных во время обеденных стоянок двух мешков кедровых шишек. Корней любил есть их не по одному орешку, а сразу жменей – отец приучил.

Очистив от скорлупы полную кружку, съедал ее содержимое в несколько забросов. Тщательно разжевывая ядрышки, с наслаждением глотал сытную массу. После очередной порции неожиданно спросил:

– Николай, ты что больше любишь – осень или весну?

– Интересный вопрос… Каждая пора по-своему хороша. Осенью и весной даже настроение совершенно разное. Весна – надежда, обещание. Осень – спокойствие, грусть. Время, когда все достигает пика зрелости. А «плачет» она, как мне кажется, оттого что ей не хочется уступать место зиме.