Каникулы

Каникулы
Каншаем Карисовна Айтмухамбетова

Сердце молодого юноши наполнено до краев страстной любовью к красивой зрелой женщине. В борьбе со смертью, преодолевая природную стихию, как помогут ему чувства спасти "висящую на волоске" жизнь?

Каникулы

Он шел, с трудом передвигая ноги, словно они были налиты свинцом, и единственное желание, владевшее его сознанием и плотью, это лечь на липкий белый снег под ногами и сомкнуть такие же липкие тяжелые, белые веки. Но он нес вперед свои свинцовые ноги, потому что знал – иначе нельзя. Не было на свете ничего, ни солнца, ни земли, ни воздуха, только заунывно свистящий ветер и кружащий мелкий, маслянистый снег. И если он остановится, перестав сопротивляться ветру – единственному повелителю, который не попутный и не встречный, а игривый и своею игрою кружит и кружит. И если остановится, этот всемогущий повелитель закружит его своею игрой, оставив под этим маслянистым снегом навсегда.Он уже и не знал, сколько времени длится эта борьба с невидимым врагом за свою жизнь. А борьба то лишь в том, чтобы не поддаться соблазну прилечь или не упасть на манящий мягкий снег. Только на какое-то короткое время он, спустившись в низину, в которой бушевал сквозной ветер, который душил своими порывами, растянул уставшие ноги.

Он шел в своём маленьком замкнутом пространстве, окруженный плотной белой стеной, окутывавшего его маслянистого снега, в сопровождении единственного попутчика, хлеставшего его со всех сторон безудержными порывами, ветра. И только его мысли раздвигали границы этого замкнутого тугого пространства, перенося в безграничный мир Жизни.

«Дедушка, прости! Я ослушался тебя, не внял твоим словам. Ты ведь говорил, что у настоящего охотника должны быть азарт и чутьё в равной степени и, если одно из них превалирует, то быть беде. Вот видишь, я потерял бдительность, и чутьё меня подвело, я пренебрёг знаками непогоды и теперь блуждаю в этой кромешной белой пустоте, борясь со смертью. И ещё, дедушка, я потерял твоё ружьё, с гладкой, как шёлк, рукоятью, до блеска отшлифованной твоими руками, а его дуло, словно живое, несло твоё дыхание». И затаив дыхание, как это делал его дед перед выстрелом, он почувствовал слезы на глазах, как две свинцовые пули, обжигающие его лицо холодом металла и нестерпимым огнём боли. «О! Омирбек мальчик мой, то, что тебе не додал я, то чему не научил, тебе даст и научит Жизнь. Это и есть её смысл», – вторил мыслям внука дед.

Вдруг его нога провалилась в толщу снега, который стал другим, не таким тугим и маслянистым, а мягким и воздушным. Под ногами появился треск от ломающихся сухих веток, руки тоже стали натыкаться на сухие сучья, временами больно хлеставшими по лицу. Он пригляделся и понял, что заходит в лес. Деревья плотной грядой загораживали путь ветру, и его свист грозных порывов превращался в плач, переходящий в писк, а потом вовсе стих. Омирбек обессиленный плавно опустился у ствола большой сосны, вытянул ноги, огляделся. Кругом была тишина, с верхушек высоких деревьев неспешно падал мелкий снег, и казалось, что он не доходя земли, так и повисал в воздухе, как взвесь снежного тумана. Нельзя было понять, это пасмурный день или светлая лунная ночь. Омирбек не знал леса, не понимал этой тишины, она его настораживала, и он решил не идти дальше вглубь, а передохнуть здесь, чтобы потом найти выход. Ведь он вырос в степи, с измальства дед его брал с собой на промысел, ему был понятней свистящий вольный степной ветер, простор, он знал степных животных, степной запах, степные приметы. Но здесь ему нравилось, он чувствовал спиной твердую надежность ствола дерева, на которое опирался, чувствовал его манящий смолистый аромат, он лизнул жесткую шершавую рыжую кору дерева, вкус был горьковат и вязок. «Нет, это всё равно не полынь», – подумал он. «Нельзя здесь надолго задерживаться. Это обманчивый отдых, нужно двигаться дальше», – говорил он себе. Но холод и голод делали свое дело, усыпляя его.

***

«Амирхан мой сыночек», – звала его мать, маня ласками нежных теплых рук. После рождения, когда мать впервые взяла его на руки, прошептала.

– Ты пришёл ко мне, мой Амирхан.

Но отец, услышав, как мать нарекла новорожденного сына, сильно возмутился.

– Амир – это повелитель. Кем ты хочешь, чтобы он повелевал? Пусть лучше будет хозяином своей жизни! – И дал сыну имя Омирбек, но мать вопреки всем и всему его звала Амирхан.

Однажды уже, будучи подростком, он спросил у деда.

– Ата, почему мама единственная зовёт меня Амиром?

Дедушка криво улыбнулся и ответил.

– Наверно, потому что ты и есть повелитель её сердца, – потом призадумавшись, добавил, – Когда женщина не находит в жизни настоящей истинной любви, она рожает сыновей и всю любовь отдает им.

–А это значит, мама не любит отца?– не унимался уже далеко не маленький Омирбек.

– Любит, – безапелляционно ответил дед, – Но как, знает только её сердце.

– Материнская любовь, словно безграничный океан, может, связав по рукам и ногам, забрать в темную глубокую пучину, а может, как на руках качать на волнах, грея в лучах солнца, одаривая всеми богатствами глубин, и однажды на своих ладонях вынести на обогретый лучами солнца белый теплый прибрежный песок. Материнская любовь – есть начало всякой любви!

Звонкий смех матери звенел, как степные колокольчики, а руки вели по белому ромашковому степному ковру и только кое-где распустились красные маки. Легкие дуновения ветра срывали нежные алые лепестки маков, рассыпая их на белой глади ромашкового поля, словно дикое раненое животное оставляло капли свежей крови на чистом полотне белого снега.

Омирбек открыл глаза, какой-то белый маятник нервно дергался в нескольких метрах от него, какое-то неуловимое движение и две пары глаз застыли друг против друга, скованные ужасом испуга. Он выхватил подаренный дедом охотничий нож, метнув его впереди себя, только услышал, как тот разрезает остриём металла воздух. И снова услышал голос деда.

– Омирбек, держи, это твой охотничий нож. Полюби его и однажды он станет для тебя и отцом и матерью, потому что может настать момент, когда он подарит тебе новую жизнь.

– А он не легкий, – отвечал он деду, взвешивая в руках подарок.

– Стоящий нож не должен быть легким или тяжелым, не в этом его ценность. Стоящий нож должен быть верным. Со временем ты научишься оценивать силу и расстояние и тогда ты почувствуешь его верность!

Омирбек открыл глаза. Перед ним была всё та же взвесь снежного тумана, сквозь гущу которого невозможно было разобрать день или ночь. Он попытался подняться на ноги, но они его не слушались, пришлось ползти на четвереньках вперёд. Услышав знакомый с детства, звук горлового хрипа раненного животного, он вскочил на ноги и побежал на звук. В ветвях кустарника из последних сил, рефлекторно дергая задними ногами, лежал маленький оленёнок. Рукоять ножа торчала из горла маленького животного, у основания которого пузырями пульсировала кровь. Омирбек встав на колени у несчастного, такого же, как он сбившегося с пути и оторванного от матери детёныша, в глубине глаз которого еле теплилось дыхание жизни, припал губами к ране. Теплая вязкая сладковатая на вкус кровь животного, разливаясь внутри человека, передавала ему тепло и жизнь. Сделав несколько маленьких глотков, он огляделся кругом, тихий вой ветра, доносящийся сверху, напомнил об опасности, которая может быть быстрой и неминуемой. Он достал из-за спины мешок, легко запихнул в него свою добычу и быстро пошёл прочь. Ноша была не тяжела, оленёнок, наверное, кроме материнского молока ещё ничего в жизни не знавал. Выбравшись из леса, Оми рбек вновь встретился со своим верным путником – свистящим и кружащим ветром. Он решил идти по окраине леса, не теряя из виду кустарниковую поросль, определяющую границу между лесом и кружащую в вихре степь. Подняв голову к небу, но, так и не увидев там ничего, он подумал: «Создатель, у Тебя нашлись другие дела помимо нас и Ты на время нас оставил без присмотра, а может Ты заболел и Тебе некому подать стакан воды, а может Ты влюбился и сейчас занят только предметом своей вожделенной любви. Когда Ты вспомнишь о нас и рассеешь этот кромешный ад вихря, увидишь слёзы моей матери, потерявшей меня, и безутешные слёзы матери, потерявшей навсегда своего молочного детёныша, которого я несу, прижав к своей груди, забирая себе его тепло и жизнь, БУДЕТ ЛИ ТЕБЕ СТЫДНО?». Он брёл, цепляя руками, кончики ветвей и мысли о превратностях жизни и неизбежности смерти брели вместе с ним в его чуть просветлевшей голове.

***

Не веря своим глазам, он гладил рукой шершавую от облупившейся краски деревянную дверь. Замка на ней не было, только два кривых рога перетянутой проволоки, служили стражами этой двери. Постучав из-за всех сил, он стал судорожно разматывать концы проволоки, которая легко поддалась и дверь сама ушла вовнутрь. Омирбек вошёл в дом, быстро захлопнув за собой послушную дверь и изнутри накинул петлю крючка, запирающую дверь. Внутри было холодно и тихо, если не считать ветра, злобно бьющего в маленькое оконце. Когда глаза привыкли к темноте, он стал различать предметы: низкий шкаф с выдвижными ящиками и двумя маленькими дверцами, железная кровать с панцирной сеткой, на краю которой был смотан ватный матрац, в углу была выложена кирпичная печь с плитой. В выдвижных ящиках шкафа, он обнаружил спички, парафиновые свечи, даже фонарик, но он не горел, наверно не было зарядки в батареях. В шкафу были остатки муки, масла, соли, кое-какая кухонная утварь. Нигде не было следов беспорядка, тот, кто был здесь последним, явно был сторонником чистоты и порядка. Больше всего Омирбека обрадовали аккуратно сложенные дрова в углу за печкой. Со словами «Создатель, ты меня привёл в рай?», он принялся разжигать огонь.

Маленькое помещение стало постепенно теплеть, тем временем пользуясь освещением от языков пламени в печи, Омирбек, разрезав мешок перед печью, стал разделывать свою добычу. Он это умел делать быстро и проворно. Вытащив из раны свой нож, он подставил чашку, в которую вытекала, ещё не застывшая кровь оленёнка, затем быстро сняв тонкую нежную шкурку, выпотрошил внутренности. Осталось дело за малым – разделить тушку на части. На печи уже грелась в ведре талая вода из того самого мелкого маслянистого снега.

Тепло огня, сытость горячей пищи, вернули молодого юношу к жизни, его уже не беспокоил зловещий ветер, бьющий в маленькое стекло окна, ни мысли о влюблённом или больном Создателе. Он думал о том, как будет рассказывать своим друзьям о приключениях этих каникул.

***

Омирбек рос в маленьком селе, в окружении любящих его родителей, младшего брата, который появился в их доме, когда старшему исполнилось пять лет и тот уже привык быть единственным ребенком, которому безраздельно доставались вся ласка и внимание взрослых. После рождения Хасена, Омирбек всё больше времени стал проводить рядом с дедом, который проживал в соседнем доме. Жил дед один и со всеми домашними делами давно привык справляться сам. Омирбек вызвался стать помощником деда и прибегал что-нибудь поднести или подержать, пока дед что-либо чинил или создавал. Маленький мальчик, переживающий ревность за родителей к новому члену семьи, быстро привык к доброму и ласковому обращению дедушки, которого раньше считал угрюмым ворчливым стариком. Он часами мог заворожено слушать мудрые наставления старца, его длинные рассказы об охоте, о повадках животных, о капризах погоды, о красотах природы, об отношениях людей. Он полюбил старческие, но такие сильные, жесткие и шершавые руки, которые так часто с любовью гладили его по макушке, он любил наблюдать за этими руками, как они творили и ладили вещи, так искусно выполняли работу. Со временем, внук вовсе перебрался жить к деду. А домой лишь забегал по дороге в школу и из школы, чтобы поприветствовать родителей, поцеловать маму, пощекотать и пожурить маленького братика, которого очень любил и, конечно же, уже не помнил ни о ревности, ни о пережитых душевных муках, ни о маленьких проклятиях, произносимых шепотом сквозь душившие слезы и обиду. Он вырос добрым, внимательным, обходительным, сильным и смелым мальчиком. Его любознательный ум и умелые руки с жадностью перенимали опыт, умения и знания окружавших его людей. Он был терпелив, вынослив, умел и любил много трудиться. Часто, выполняя какую-нибудь работу, Омирбек наблюдал в узких уголках глаз деда блеск скупой слёзы, которую тот быстро смахивал, но юношеское сердце не догадывалось, что это слёзы гордости за него, а говорил родителям: «Наверно у дедушки глаза болят, может его свозить к врачу нужно?»

Когда деда не стало, родителей мальчика больше потрясла не боль потери близкого человека, а непримиримость их сына со сложившейся ситуацией. Он не мог принять того факта, что его любимого, близкого по духу дедушки больше нет и что впредь все дни и вечера будут чередой безликого, пустого времяпрепровождения. Его захлестнуло чувство одиночества и своей невостребованности. С каждым днём Омирбек всё больше утверждался в мысли, что на всём белом свете нет человека, который бы нуждался в нём, нет души, которая бы понимала его чувства и сопереживала. Иногда в своих мыслях он злился и ссорился с дедом, спрашивая его: «Где вся та радость жизни, восторг, чувство счастья и великая любовь, о которых ты говорил??? Ты всё это забрал с собой, не оставив мне ничего кроме пустоты и бесконечной унылой тоски по тебе, как вой раненного, обреченного на смерть волка».

Обеспокоенные за сына родители решили на следующий учебный год отправить его в областной центр в школу-интернат для одаренных детей. Они решили, что смена обстановки отвлечёт их сына от мрачных мыслей, что юноша, попав в другую атмосферу, будет с такой же любознательностью и жадностью познавать другую модель жизни, и это поможет ему обрести новые навыки, встретить друзей и недругов, которые будут, влияя на него, оттачивать в нём личность.

***

Так Омирбек попал в город и продолжил учёбу в новой школе. Повседневная жизнь ограничивалась стенами интерната, к порядку которого он быстро привык. Ему нравился установленный распорядок дня, которого все должны были придерживаться, он легко сошёлся с такими же, как он, мальчишками, которые также, как он, скучали по своим родным и близким и по прежней жизни. Перед сном они собирались вместе поиграть в игры, пообщаться и кто-то непременно вспоминал свой дом, своё село, рассказывая невыдуманные истории, произошедшие с ним. Омирбек всегда с интересом слушал эти такие разные истории, но сам молчал, не потому что ему нечем было удивить своих новых друзей, а потому что каждая его история была ему так дорога и связана с памятью о дедушке, что он боялся как-то осквернить память о нём шумом собравшейся компании, чьим-то непониманием или сарказмом. Уже потом, лежа в своей постели, вспоминая пережитые яркие моменты прошлого, оставлял на подушке маленькие мокрые пятна, просыпаясь утром с засохшей на щеках соленой белой пудрой.

Шло время, и пролетел целый учебный год. Постепенно Омирбек познавал городскую жизнь, случайно познакомился с двумя ребятами, которые жили в городе и хорошо его знали, они стали общаться и иногда он отпрашивался у воспитателя, чтобы сходить в кино или просто погулять по городу. Ему нравился город, высокие дома, за окнами которых, как он говорил «происходит своё кино». Его восхищали деревья, осенью сбрасывающие свои золотые одеяния, он завороженно следил за работой дворников, как они убирали улицы для всех, а зимой эти деревья наряжали в многоцветье красивых огней неоновых ламп, которые переливаясь, создавали некую сказку, о которой ему никто не рассказывал.

На каникулы он уезжал в своё родное село, в свой отчий дом. И там без умолку мог рассказывать домочадцам помимо учебы и друзьях, о красоте освещенных улиц города, о названиях улиц, о новых кафе, о ценах, о названиях новых машин, которых он раньше не видел, о двухэтажных автобусах.

Иногда он ходил в дедушкин дом – там многое изменилось, наверное, потому, что ушла жизнь и поселилась пустота. Брал некоторые дедушкины снасти, ходил на охоту и на рыбалку. Так проходили каникулы. На второй учебный год он собирался с удовольствием, его радовало предвкушение встречи с друзьями, уже с привычной жизнью и ещё это был последний ответственный учебный год.

***

В школьном спортзале, где проходили состязания, вроде «весёлых стартов», он увидел женщину. Она была стройна, привлекательна и сев на скамейку, Омирбек стал незаметно наблюдать за ней. Её плавные движения, выразительная мимика, красивые, еле уловимые жесты привлекали внимание. Когда их взгляды встретились, он невольно всунул голову в плечи и не мог отвести взгляд, словно его глаза припечатались к ней. А она смотрела в его широко раскрытые глаза протяжным, холодным, надменным взглядом, словно оценивая и деморализуя потенциального противника. Затем высоко подняв правую бровь над веком, она отвела голову в сторону, словно он вовсе был не достоин её взгляда. Но они оказались в одной команде и её усилия психологического воздействия оказались не оправданны. Время соревнований пролетело быстро, шумно, весело. Их команда с большим отрывом победила, чему они искренне радовались и с криками «Ура!», поздравляли друг друга.

Но Омирбек ещё долго не мог забыть холодную колкость, как остриё длинной иглы, нанизывающее его чувства, взгляда незнакомой женщины. Он её больше нигде не встречал ни в школе, ни на улицах города. И не жаждал встречи и не пытался забыть, просто этот взгляд сопровождал его, иногда он приставлял его к разным животным, но так и не нашел такого же надменного, нарочито холодного, уничижающего взгляда ни у одного представителя.

Осенние дни сменялись, перемежая друг друга то дождливым пасмурным унынием со слякотью вязкой грязи, то ярким солнечным золотом отлива, играя в воздухе мерцанием золотой пыли и бликами на скудных пожухших листьях деревьев. В один из таких дней, когда Омирбек стоял в вестибюле школы, привлекая его внимание ритмичным цоканьем высоких каблуков, приближалась она. Нарочито плавно двигая бедрами из стороны в сторону, она словно плыла по узкому, тускло освещенному коридору школы. Поравнявшись с ним, не прерывая свой путь, а лишь слегка замедлив, она улыбнулась и спросила:

– Как дела?

– Хорошо, – нервно сглотнув, ответил он.

– Чем занимаешься?

– Учусь, – коротко, как чирк, прозвучал его ответ.

Словно не слыша ответов, проронив два коротких вопроса, словно лишь для того, чтобы услышать свой голос, играя лукавыми искорками в уголках глаз, она проплыла мимо него на высоких каблуках, стройная и тонкая, как стрела, оставив шлейф дурманящего аромата, как свист пули, выпущенный из ружья. В несколько прыжков, он оказался у стеклянной двери, прильнув к которой смотрел, как она продолжает свой путь, тихо улыбаясь своим мыслям, слегка наклонив голову к носку таких же стройных и красивых туфель, как она сама.

Нежный мягкий бархат её голоса, чуть заметный прищур её глаз, аромат её духов, плавные движения её тела, как невидимые тени теперь всюду были с ним. С каждым днём эти тени всё глубже и глубже входили в его мысли, овладевая сознанием, наполняя душу, трогая его сердце. Он представлял нежные прикосновения её рук, шепот бархатного голоса, кончиками своих пальцев он дотрагивался до нежной плоти её губ, раздвигая их, чувствовал её дыхание на своем лице. С каждым днём его фантазии становились смелее и смелее, он уже целовал её губы, его длинные пальцы скользили по гибкой глади её тела, сильные руки жадно сжимали её грудь, чувствуя между пальцами настойчивую упругость сосков.

Его желание росло с каждым днём, раздвигая границы фантазий, порабощая волю. Больше нигде её не встретил, но в мыслях всецело обладал ею.

Она часто приходила к нему в его снах, таких тревожных и волнительных. То, обращаясь дикой птицей, на которую он расставлял силки, то белогрудой лисицей с узким прищуром лукавых глаз, то нежным полевым цветком, дурманящим приторным ароматом похоти.