Прошедшие войны. I том

Прошедшие войны. I том
Канта Хамзатович Ибрагимов

Действие романа охватывает конкретный временной период прошлого века: с 1924 по 1995 год, с момента зарождения советского государства до полного распада системы. Становление власти Советов, пожалуй, одна из самых драматичных страниц в истории Северного Кавказа, где «приватизация» проходила наиболее жестоко. А далее – легендарная Колыма, две войны, изгнание родного народа и вновь голод, нищета, человеческие потери и… надежда. Роман впервые опубликован в 1999 году.

Прошедшие войны

I том

Канта Хамзатович Ибрагимов

© Канта Хамзатович Ибрагимов, 2017

ISBN 978-5-4485-9201-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

    Памяти деда Исмаила (Кинга) и
    племянника Абу посвящаю

Брат забудет тебя, увидев красавицу,

Сестра забудет тебя, увидев молодца,

Отец забудет тебя, окруженный заботами,

Только в сердце матери ты останешься.

    Старинное чеченское сказание

Часть I

Март, 1995 год.

Чечня.

Маленькое высокогорное село Дуц-Хоте.

Длинная колючая ночь на исходе. Все в тумане, в сиреневой мгле. Вокруг древнего поселения призрачно-обманчивое спокойствие, тишина. А само село кишит, во дворах, суетясь, мечутся люди. Плачут женщины, дети. Мужчины сдержанно, сипло кричат, торопятся. В предрассветной темноте глаза людей наполнены тоской, страхом, паникой… Война… Жители Дуц-Хоте спешно покидают родные жилища. Они, до этой кошмарной ночи, думали, что до их высокогорного села не дойдет ужас истребления. Однако эти ожидания и надежды не оправдались.

Наступила очередь Дуц-Хоте. Накануне вечером четыре бомбардировщика сбросили в окрестностях села по две бомбы. Один из снарядов был ужасной силы: он ядовитым заревом ослепил всю Вашандаройскую долину; со зловещей силой сотряс могучие горы; наполнил ущелье оглушительным, ураганным взрывом… Еще не умолкло гулкое эхо бомб, а по селу стали бить из мощной тяжелой артиллерии. Стреляли издалека, с позиций занятых на чеченской равнине. Смертоносные снаряды летели через несколько горных перевалов, по рассчитанной траектории в несколько десятков километров.

Обстрел был продуманным, метким. Первые снаряды разрушили три самых больших дома в Дуц-Хоте. Еще несколько жилищ пострадали на окраине села. А потом стали ложиться снаряды по огородам и улицам. Людей выдавливали из села. Все жители попрятались в подвалы и погреба. В смертельном ужасе не знали, что делать, как быть. В полночь обстрел прекратился и начался вновь в два часа ночи. Теперь снаряды взрывались в окрестных лесах, в ровном поле Вашандаройской долины. В три часа ночи наступила гнетущая тишина. Жители Дуц-Хоте поняли, что они должны бежать от отцовского очага, спасая свою жизнь…

Еще до рассвета в неорганизованном, спешном порядке село покидает колонна грузовых машин, тракторов с прицепами, подводы. Весь транспорт загружен примитивным, убогим скарбом, понурыми, молчаливыми людьми и домашней скотиной. В конце этой скорбной вереницы идут просто пешие, с узлами на плечах, волоча за собой единственное богатство – корову. Все бегут по промерзшей, разбитой лесной дороге в горы, в сторону мирного Дагестана. Последними покидают родные жилища и земли самые бедные и многодетные. Более обеспеченные оставили село сразу после захвата российскими войсками столицы Чечни – Грозного. А самые богатые – всего три-четыре семьи – бежали задолго до начала войны.

О том, что будет война, говорили давно, предупреждали прямо по телевидению. Однако простые люди до конца в эту бесчеловечность не верили и в очередной раз надеялись на гуманность властей. Да и не было у них средств бросить дом и ехать на чужбину. А богатые, по меркам Дуц-Хоте, люди были более образованными и информированными, они на примерах прошлого знали и по окружающей реальности чувствовали весь цинизм вождей революционных преобразований.

…С рассветом маленькое селение обезлюдело. Во всем Дуц-Хоте осталось всего два человека: девяностолетний старик Арачаев Цанка и немолодой уже Гойсум Дациев. Последний родился во время депортации в Казахстанской пустыне. Сиротой, в детстве, он перенес тяжелую болезнь и с тех пор остался искривленным, безобразным. В округе его называли юродивым и даже пугали им непослушных детей. Тем не менее односельчане жалели Гойсума, всячески помогали. Дациев незаметно вырос, ума он был недалекого, но иногда мог такое сказать, что люди дивились его находчивости и смекалке. С возрастом Гойсум совсем обезобразился, искривился до уродства. Однако не во всем его судьба обделила, сила физическая в нем таилась неимоверная. Жил Дациев в полуобвалившейся хибаре, доставшейся ему от родственников, питался подаянием односельчан. Ходил всегда измызганный, обросший, немытый. С раннего детства он имел только два состояния души: или он туповато смеялся, что бывало редко, и только тогда, когда он был сыт, или бывал злобным и агрессивным. Второе было значительно чаще, ибо аппетит у Гойсума был непомерным и удовлетворить его было крайне тяжело. А ел он быстро, как собака, сразу все проглатывал, не пережевывал пищу, а просто пару раз комкал во рту, обслюнявливал, потом резко, тяжело, с усилием пропихивал ее через пищевод в вечно голодный живот. Боялся сирота, что отнимут у него поданный кусок. И как ни горька была его участь, жизнь он любил, даже очень любил, всеми силами цеплялся за нее – несносную, как мачеха несправедливую, обезображенную. Видимо, находил он в своей судьбе какие-то прелести и надеялся в душе на что-то светлое в будущем – на простое человеческое счастье, и даже на любовь. В том числе, а может и в первую очередь, на любовь женскую.

Несмотря на свою богатырскую силу, работать Гойсум не любил, чурался всякой эксплуатации и избегал любых форм коллективного, монотонного труда. Однако односельчане умели иногда использовать его в разовых операциях по подъему и переносу сверхтяжестей. От этого труда Гойсум никогда не отказывался, знал, что за недолгое усилие он получит быстрое вознаграждение в виде еды.

В школу Дациев никогда не ходил, в городе не бывал. Правда, имел две страсти – это просмотр фильмов-боевиков по телевизору и видеомагнитофону у односельчан и посещение всевозможных ритуальных сборищ – свадеб и похорон, на которых его вдоволь кормили.

За его некороткую жизнь, а Гойсуму пошел пятый десяток, с ним случились два невероятных события. Оба были следствием изрядно выпитого спиртного. В первый раз это произошло, когда ему было лет двадцать пять. Тогда пьяный Дациев вывернул наизнанку свое обездоленное нутро: он обвинял в своих несчастьях односельчан, злобно ругался, избивал всех, крушил все на своем пути, потом стал богохульствовать. Только десять-двенадцать здоровенных мужчин смогли его утихомирить, повалив на землю и связав. После этого Гойсум долго не показывался на людях, стыдился содеянного и еще два-три месяца ходил с опущенной головой.

А второй случай приключился с Дациевым спустя лет семь-восемь. Также напившись, он в ранних сумерках ворвался в соседний двор Борзаевых, схватил за руку немолодую девушку Мусилпат, упал пред ней на колени и со слезами на глазах стал умолять ее выйти за него замуж. Испуганная соседка как-то вырвалась из его рук и забежала в дом. Гойсум ринулся за ней. В сенях ему дорогу преградила мать Мусилпат, но пьяный сосед, отбросив женщину в сторону, ворвался в спальню девушки. Крик о помощи подняла во дворе мать. На женские вопли сбежались родственники и соседи. Они ворвались в дом и увидели странную сцену. На кровати, забившись в угол, закрыв ладонями лицо, в истерике орала Мусилпат, а несчастный Гойсум, став на колени, объяснялся ей в любви.

Мужчины бросились на влюбленного односельчанина, стали его бить ногами, кулаками. Сначала Дациев молча сносил яростные удары, даже не менял позы, потом, дико вскрикнув, вскочил на ноги и, как разъяренный зверь, несколькими ударами раскидал нападавших по углам небольшой комнаты. Он испуганно выскочил из дома, во дворе замер на месте, рассеянно озирался по сторонам, все еще дрожал, сжимая в гневе кулаки. Мокрые от слез, красные глаза его горели бешенством и свирепостью. Ноздри большого носа раздулись, готовы были лопнуть от злости. Большой рот жадно раскрылся, толстые губы выпирали упрямо вперед, а по неухоженной черной бороде стекала комками пенящаяся слюна. Это длилось только мгновение. Неожиданно Гойсум развернулся и бросился обратно в дом. Вновь послышались крики, шум, стоны, проклятия. Через короткое время Дациев выскочил во двор, только теперь на плечах его болталась любимая. Он вихрем помчался в огород, проворно перескочил через плетеный забор и исчез со своей ношей в родной хибаре. Следом раздались два выстрела из ружья.

Вскоре дом Дациева окружил весь род Борзаевых, они не побоялись силы хозяина, вбежали в его убогую хибару и нанесли насильнику несколько режущих кинжальных ударов по рукам, ногам, ягодице. Мусилпат освободили, а окровавленного Гойсума односельчане отвезли в районную больницу.

Несколько месяцев спустя по этому инциденту состоялся народный суд. Дациева, как невменяемого, оправдали, а одного из Борзаевых за хулиганство, посадили на пару лет в тюрьму. Однако этот суд в горах Чечни был не главным. Все ждали, что скажет Совет старейшин, а если точнее – какую позицию займет самый уважаемый житель Дуц-Хоте – Арачаев Цанка. Борзаевы настаивали на выдворении Дациева из села, говорили, что они пострадали вдвойне: и дочь опозорена, и родственник сел в тюрьму. Они всячески пытались воздействовать на старейшин села. Однако Арачаев не стал обострять ситуацию, а попытался все затушевать, сгладить. Более того, в беседе один на один с отцом Мусилпат Цанка предложил выдать дочь за Гойсума. Борзаев оказался мудрым человеком, он знал, что его двадцатидвухлетняя дочь далеко не красавица и по местным меркам уже немолодая. К тому же из-за этого злосчастного эпизода и вовсе может остаться в вечных девках. Отец дал согласие. Все облегченно вздохнули, но Мусилпат заартачилась, наотрез отказалась выходить замуж за кривого соседа.

В семье Борзаевых случился скандал. После этого дочь уехала в Грозный, работала где-то в кафе, говорили, что вышла неудачно замуж, развелась. Одним словом, когда в Грозном после переворота 1991 года началась чехарда, развал и разгул, повзрослевшая Мусилпат вернулась в родной дом. С годами она пополнела, ее пугающее лицо раздобрело, чуточку похорошело, а формы тела стали просто заманчивыми. Правда, никто из мужчин ей руки и сердца, а тем более жизни не предлагал. Были другие предложения разового характера. Пошел слушок, что Мусилпат не прочь пойти на сторону, и даже любит выпить спиртного за кампанию. Этот разговор дошел до борзаевских мужчин, они в тот же день нещадно избили избалованную городской жизнью девицу и пригрозили, что еще один проступок – и они ее пристрелят и закопают в лесу.

Как только зажили синяки на лице Мусилпат, она тайно бежала в Грозный. Однако братья разыскали ее и вернули обратно в горы. С полгодика погоревала дочь Барзаевых и вдруг надумала выйти замуж за своего соседа – уродливого Гойсума. Сама вошла с ним в контакт, сама сделала предложение и только поставила условие, что станет его женой, если Дациев построит новый дом и пострижет свою «козлиную» бороду. В тот же вечер до сих пор влюбленный в Мусилпат сосед начисто сбрил не только бороду, но и выбрил всю голову.

К тому времени Дациев Гойсум был уже не тем праздношатающимся бездельником. Во время следствия по делу о похищении Борзаевой органы власти, сразу же после выздоровления Дациева от ранений, поместили его для обследования в психиатрическую больницу. Гойсуму не понравились полутюремные порядки этого учреждения, он стал буянить. На него моментально надели смирительную рубашку и так продержали порядком. При этом кормили очень плохо. После суда Дациеву поставили условие: или устраивайся на работу или вновь в психушку. Так Гойсум стал скотником на молочно-товарной ферме местного колхоза. Вначале работа была ему в тягость, а потом он незаметно втянулся, и стал не только трудиться, но и жить на ферме. Он мог неделями не бывать в селе, а когда появлялся, от него все шарахались, так он провонял запахами навоза, силоса и скотины. В конце концов он спутался со старыми доярками и пошла о нем разнородная молва. Говорили о нем всякое, но то, что Гойсум был силен во всех отношениях, узнали все в округе. Видимо, последнее обстоятельство и прельстило Мусилпат, решила она приспособить для себя эту богатырскую силу. Правда, жить в перекошенной хибаре Дациева она не желала.

Предложение Мусилпат окрылило несчастного Гойсума, с большим вдохновением он принялся строить дом. Вначале разработал огромный план, но односельчане остудили его грандиозный порыв и предложили поставить небольшой, недорогой, но уютный домик. За полтора года всем селом возвели жилище для влюбленного Дациева, остались только внутренние работы и тут началась война.

Боялся Гойсум артобстрела не меньше остальных жителей Дуц-Хоте, и от авианалетов его сердце уходило в пятки. И, наверное, бежал бы он с односельчанами подальше от этого кошмара, но сдерживали его две причины: во-первых, строящийся красавец-дом, а во-вторых, у него от роду не было паспорта. А слухи ходили, что на каждом блокпосту российские солдаты проверяют документы и как что не так сажают чеченцев в фильтрационные лагеря. После этих разговоров Гойсум вспоминал психушку и думал, что если даже в больнице было ужасно, то каково будет в военной, полевой тюрьме? От этой мысли он убегал в глубокий подвал своего строящегося дома и часами там просиживал в темноте, пока голод не выманивал его наружу.

Следует сказать, что во время судебного процесса выдали ему какую-то справку с отвратительной фотографией, но куда она делась, он так и не мог понять. Искал ее и дома и в отделе кадров колхоза – так и не нашел. Вот и остался он со стариком Арачаевым в покинутом, мрачном селе.

Теперь два одиноких человека стояли посреди обезлюдевшего, тоскливого села. От брошенных домов веяло мраком и скорбью. У кого-то в сарае жалобно блеяли бараны, где-то на краю села мычал с голоду теленок. Почуяв неладное, истошно лаяли домашние собаки. Из чьих-то ворот вынырнул рыжий котенок, удивленно огляделся по сторонам, играя, не понимая происходящего, подбежал к людям, мурлыча, стал тереться о грязные сапоги старика. Замахав крыльями, звонко пропел петух, его поддержали еще несколько голосов.

– Цанка, ты-то почему не ушел? – нарушил тягостное молчание Гойсум.

– Мне уходить некуда, – горько усмехнулся старик, поправляя толстые очки, опираясь на свой расписной тяжелый посох.

– Как некуда, у тебя ведь сын есть, еще родственники? – не унимался Дациев.

– За свою долгую жизнь я не раз был вынужден покинуть родной очаг, но всегда – с вывернутыми руками.

– А сейчас ждешь, пока шею вывернут?

– Нет, просто сейчас мне бояться нечего. От моей судьбы теперь никто не зависит. Я теперь не кормилец, а тогда в мой рот смотрел весь наш род, и умирать без нужды я не имел права… А сейчас мне все равно, – и старик молодцевато махнул рукой, – я всю жизнь на чужбине, в неволе мечтал умереть в родном краю, и чтобы меня похоронили на родном кладбище Газавата. Видимо, дождался.

– Ну, ты, Цанка, брось заживо хоронить себя, – попытался взбодрить старика Гойсум, – мы еще поживем…

– Да, да, – перебил его старик, натужно смеясь, – я еще погуляю на твоей свадьбе.

Гойсум блаженно улыбнулся, его лицо стало умиленно-трогательным, добрым.

– Вот через месяц-другой дом закончу и приведу невесту, – говорил он, не смущаясь старшего. – Вчера во время обстрела так боялся, что в мой дом попадут, просто дрожал весь. Мне повезло.

– Да, Гойсум, – поддержал его Цанка, – твой дом должен стоять, ты, как никто другой на земле, заслуживаешь счастья. Вот кончится война, и я лично поженю вас. Нечего ждать окончания строительства. Пусть твоя избранница сама достраивает, милее жить будет.