Лиса в курятнике

И стало быть, конкурс будет куда интересней, нежели Лизавета предполагала.

– А она…

Авдотья рученькой махнула.

– Тихая она, блаженная… матушка ейная не из наших… ну, не из людского племени…

Вот это и вовсе неожиданно.

– Тятенька сказывал, что случилась с его приятелем беда, только не сказывал какая… то ли заблудился, то ли волки сожрали… не до конца, – уточнила Авдотья, поняв, сколь нелепо звучит история. – Главное, что он бы не выбрался, когда б не дева лебяжья. Полюбил он ее крепко, в жены взял… правда, только по их обычаю. Небось ихнему народу в церкву путь заказан… только странно… императрица-то ходит.

– Императрица?

Авдотья посмурнела, огляделась и шепотком произнесла:

– Она тоже, бают, не совсем чтоб человек… может, полукровка какая… но лучше об том помалкивать. А то ж…

Лизавета кивнула: и вправду, об императрице помалкивать оно как-то правильней будет. А вот к княжне юной, застывшей у окна, она приглядится.

– Не, Снежка не злая и не подлая. Она иная просто… к нам когда гостевать приезжали, я ее в сад выведу, она сядет перед цветочком каким, вперится взглядом и сидит, сидит… Спросишь: чего? Она и скажет, мол, смотрит, как растет… наши-то ее чурались, обижали… пока я одну дуру языкастую за косы не оттаскала. Небось от сплетен вреда куда больше, чем от Снежечки… правда, в последние годы тятька ейный крепко прихворнул, вот и не заезжали… и выросла… я к ней подошла, думала, хоть с кем поговорить будет, а она только глянула и отвернулась.

Асинья, на старом языке, который преподавали исключительно факультативно, но Лизавета записалась, уж больно красив он был, да и в деле нужен, – значит Снежная. И вправду, Снежная.

Белоснежная.

Кожа аж светится, волосы искрятся. И черты лица неуловимо… иные? Вот Асинья руку протянула, коснулась нежно, будто опасаясь прикосновением этим разрушить что-то, видимое лишь ей, колонны и янтарь побледнел, подернулся изморозью.

Асинья же руки убрала за спину.

Оглянулась, не видит ли кто.

Видит, но…

Пока об этом писать не стоит.

– Те вон за женихами приехали… – Авдотья указала на стайку девиц, одетых в схожие, пусть и разных колеров платья. – Знаю их по пансиону… не лезь, дуры и безмозглые. Гадостей наговорят, будешь потом отплевываться – не отплюешься… вон там тоже графинюшки… из знатных, Бержана еще ничего, не горделивая, а вот сестрицы ее…

Она продолжала показывать и рассказывать, изредка поднимая крыло веера, весьма массивного, сделанного под руку ее:

– Эти князя Навойского хотят заполучить… ага, даром что худородный, зато в милости царской. Только папенька баил, что милость – дело такое, сегодня есть, а завтра нет… Но князь ничего, хитрый, вывернется…

Лизавета, подумав, согласилась: этот всенепременно вывернется.

Глава 11

Вышеупомянутый князь Димитрий Навойский пригнулся, пропуская над головой золотой кубок. Тот, пущенный мощной государевой рукой, пролетел мимо, дабы, ударившись в стену, плеснуть каплями красного вина на ковер драгоценный.

– Вон пошел, – велел устало царь-батюшка и руку поднял, в которую мигом другой кубок вложили и вином наполнили до краев. – И чтоб я тебя, прохвоста, больше не видел… езжай… куда-нибудь… привези там… чего-нибудь…

В светлых глазах царя мелькнули искры да погасли. Он кубок сунул кому-то, сам будто обмяк, пожаловался:

– Ни совести, ни ума…

Князь, пользуясь моментом, тихонечко вышел и дверь притворять не стал, чтобы и те, кто в коридоре, услышали:

– Я к нему со всей душою, а он воровать вздумал…

Сонм голосов поспешил заверить его императорское величество, что подобные грехи случаются и с лучшими из людей, что уж говорить о том, в чьих жилах половина, если не больше, подлой крови… Царь слушал. Соглашался. Порой рученькой махал.

И Димитрий удалился со всей поспешностью, изволив напоследок громко дверью хлопнуть, чтоб ни у кого не осталось сомнений в обиде его, бестолкового, на благодетеля.

Чуть позже в конюшне оседлали черного жеребца эльзарской породы – пусть ему изрядно не хватало изящества, зато был Прохвост вынослив и, что немаловажно, умен. Еще несколько бездельников стали свидетелями скандала, учиненного князем старшему конюшему.

Нашлись и те, кто видел, как впавший в немилость – новости по дворцу разносились, что пламя по сухому лесу, – охаживал плеткою коня, который летел по аллее.

И те, кто едва ль не до ворот проводил.

Правда, позже показания разошлись.

Одни уверяли, что князь повернул на север, стало быть, отправили его в Архбельск, ладить отношения с северянами, которые в последние годы сделались холодны и надменны, не иначе пакость затевали. Другие, напротив, клялись, будто направили его на южные границы, где всегда было неспокойно, и следовательно, скорого возвращения ждать не стоит. Третьи настаивали, что князь отправился к ляшской границе, не иначе как родину продавать по сходной цене, правда, сами же, смущаясь, добавляли, что от ляхов ее ждать не стоит. На редкость скаредный это народец.

В общем-то правы были все.

Вороных жеребцов эльзарской породы было не так уж мало, а отыскать человека, сходного с князем фигурой, да обрядить его в одежу нужную – и того проще. Главное, князь уехал. А во дворце царском появился еще один писарь, человечек обличья невзрачного и натуры, как водится, преподловатой. Отчего-то подобная напасть частенько с писарями случалась.

Как бы то ни было, но внимания на него особого не обратили.

И с чего бы?

Писарь как писарь. В шинельке серой, прескромного вида, правда, лацканы слегка лоснятся, а на локтях пузыри уже наметились.

Рубашечка форменная серовата.

Манжеты в россыпи мелких чернильных пятнышек. Но кому их разглядывать надобно? Да и сам собою человечек нехорош. Невысок, сутуловат. Горбиться имеет привычку дурную, будто лежат на плечах его заботы немалые. Потому и лицом скучен.

Весь в мыслях, в делах.

Суетлив.

Дерган.

То носом хрящеватым поведет. То ущипнет себя за щеку, будто проверяя, на месте ли она. То за губенку отвислую тронет, то за бородку дернет. А та какого-то неприятного пегого цвета, торчит козликом. Волосенки же гладенькие, прилизанные, на пробор зачесаны, только проглядывает сквозь прядки лысина. И вот глядишь на такого и не понимаешь, сколько лет ему. Впрочем, глаза у писаря яркие, любопытные, да зная эту особенность их, Димитрушка очечками обзавелся, причем вида препоганейшего – в толстой роговой оправе, с дужкою левой, кожаным шнурочком перемотанной. Очки на лице не удерживались, то сползая к кончику носа, то перекашиваясь.

Он их и поправлял.

Губами шлепал.

Норовил прижать кожаный портфельчик к боку, да тот, поганец, выскальзывал… в общем, был человечек в меру обыкновенен для дворца, а потому если кому и случалось задержаться на нем взглядом, то ненадолго.