Голодная бездна. Дети Крылатого Змея

– Поговорим, – согласилась Тельма и, подобрав полы халата, который волочился за нею, что шлейф, вышла из спальни. Мэйнфорд тоже вышел и дверь прикрыл плотно.

– С чего начнем? – Тельма устроилась на прежнем месте, забралась в кресло с ногами, халат подтянула, подоткнула, села в нем, что ворона в гнезде.

Белая ворона.

И тот целитель со славным именем Тео, тоже белым был. Нехарактерный такой окрасец… ахромия.

– А с чего стоит?

– Думаю, с недавних событий. Пока яркие. Я расскажу, что видела, а ты решишь, стоит ли в этом искать смысл, – она спрятала руки в раструбах широких рукавов, а вот полы норовили разойтись, и видны были худенькие ключицы.

Где она пряталась, потерянный ребенок?

И почему появилась сейчас?

А хуже всего, Мэйнфорд не успел пересмотреть дело. Странно. Он ведь помнил его… должен был бы помнить, потому что яркое было. И газеты тогда вой подняли до небес. Все стенали о молодой и безвозвратно ушедшей… погибший талант…

Газеты вот он помнит.

Степенную «Герольд» и «Бейленджи-дьюб», которую принципиально издавали на бумаге зеленоватого оттенка, за что драли полталера сверху. Безбожный грабеж, но многие, как поговаривали, покупали эту газетенку именно из-за цвета.

Из-за желания почувствовать себя если не элитой, то кем-то вроде.

…Тельма рассказывала.

Спокойно. Отстраненно.

Только худые руки свои терла, и Мэйнфорд на руки смотрел.

Сухая кожа.

Болезненные трещинки.

И колец нет. Мама всегда надевала парочку в комплект к обручальному. И за руками следила, пожалуй, едва ли не тщательней, чем за лицом.

Жемчуг.

Золото. Белое и желтое. Красное, которое зовется так из-за особого оттенка и считается редкостью, потому что в Новом Свете все золото обычное. Но находятся умельцы…

…не о том думать надо.

Не о кольцах из матушкиной шкатулки, не о газетах даже, что из головы не идут, пусть «Бейленджи-дьюб» читать прилично и принято даже, как и просматривать биржевые сводки, даже если ты ни хренища в биржевых играх не понимаешь. О смерти Элизы шептались машинистки на третьем этаже. Вздыхали секретарши. И миз Вейтер, которую в силу возраста и поганого характера вряд ли можно было заподозрить в любви к кому-то, демонстративно нацепила черную повязку.

Это он помнит.

И сборы по Управлению – на венок.

И тех, кто добровольно вызвался его отнести… и оцепление на площади, где пришлось выстоять семь часов кряду… и саму эту площадь. Людей, пришедших поглазеть на представление, последнее представление великой Элизы.

Траурный кортеж.

Шестерик першеронов, черных, что уголь. Лафет с гробом. Цветы. Оркестр.

Речи.

…не саму смерть.

– Ты меня не слушаешь, – Тельма вздохнула и поскребла пальцем подлокотник. Кожа на креслах была сухой и потрескавшейся, как ее собственная. – Кто тебе сказал?

– Твой медведь. Там номер, а у меня знакомая, которая увлекается… хочет купить, к слову. Цену нормальную предложит. Но ты ведь не продашь?

– Нет, – она покачала головой. – Медведь… кто еще знает?

– Пока никто.

– Кохэн?

– Это его не касается.

Кивок.

И молчание.

Кто-то должен начать первым, вот только Мэйнфорд понятия не имеет, что положено говорить в таких случаях. Признать свою вину?

Вины за собой он не ощущал.

То дело… странный привкус выдохшегося пива. И холодного кофе, на поверхности которого появились маслянистые разводы. Усталость, застаревшая, накопившаяся. Сколько он был на ногах?

Дни и дни.

И ночи.

И если удавалось поспать час-другой, это было удачей.

Сила и та не пыталась вырваться, она держала тело, потому что иначе Мэйнфорд попросту отключился бы. А нельзя. Людей не хватало. Война закончилась, и Третий округ обрел новых хозяев. Правда, не все согласны были признать их власть.

…стрельба на перекрестке. И три девочки, случайные жертвы, которые так хотели жить, что переродились.

Тело, найденное в подвале. Личность не установлена. Оно и на тело не особо походило. Кусок мяса в ванне с известью. Чудом нашли до того, как известь разъела останки. Очередной висяк.

Родственники и очередные заявления. Пропала без вести… ушла и не вернулась… и вряд ли вернется, но этого говорить нельзя, в их глазах Мэйнфорд – последняя надежда. И серый мундир малефика перестает быть броней, способной защитить от чужого отчаяния.

Тогда он, помнится, догорал.

И догорел, наверное, если больше не способен сочувствовать ни жертвам, ни родичам. А вина… разве был он виноват?

– Зачем ты вернулась?