Люцифер. Том 2

Цамбелли был прав. Это была самая обыкновенная история. Молодой человек имел любовницу, бросил ее, отнял у нее ребенка и воспитывал его под чужим именем. Но могла ли она ожидать такого поступка от своего дяди, которого она привыкла считать выше простых смертных? Значит, он не лучше и не достойнее других! Как могла она сравнивать его с Бонапартом? Не ради ли него хотела она пожертвовать надеждами на блестящую будущность и отказаться от света! Кто поручится ей, что он будет любить ее и не бросит, как эту несчастную Атенаис.

Вся гордость ее возмутилась при этой мысли. Желание остаться в Париже и насладиться свободой еще более усиливало ее неудовольствие графом Вольфсеггом. Чтобы оправдать себя в собственных глазах, она увеличивала его вину относительно другой женщины.

Она была так занята своими мыслями, что не слышала, как за нею отворилась дверь, и опомнилась только тогда, когда увидела перед собою молодую графиню Мартиньи, которая с таинственной улыбкой положила перед ней небольшой сверток, посланный из Тюильри. Антуанетта поспешно развернула его.

В красивом футляре лежало письмо, перевитое ниткой жемчуга. Прочитав первые строки, Антуанетта с громким криком бросилась на шею своей кузины.

Это было письмо ее брата. Он был свободен.

Глава V

– Уезжайте при первой возможности, – сказал Меттерних Эгберту несколько дней тому назад. – Мы должны пользоваться ветром, который гонит нас обратно на родину.

Едва вышел он из дома австрийского посольства, как подошел к нему незнакомый человек и шепнул на ухо:

– Не ходите к Бурдону, он арестован часа два тому назад. Подробности узнаете из письма.

Известие это глубоко опечалило Эгберта. Теперь ему стало понятно странное поведение Веньямина в последние дни. Он избегал показываться с ним на публике и казался раздражительнее, чем когда-либо.

Вернувшись домой, Эгберт нашел письмо без подписи, в котором объяснена была причина ареста: напали на след заговора, который будто бы был известен Бурдону. Ясный намек на опал с орлом указывал, чей донос, по мнению писавшего, послужил поводом к аресту.

Давно накопившаяся ненависть Эгберта к Цамбелли перешла все границы. В порыве негодования он хотел отправиться к шевалье и потребовать от него удовлетворения. Он горько упрекал себя, что не воспользовался удобной минутой в гостинице «Kugel» в Вене и не остановил этого опасного человека. Неужели он и теперь останется спокойным зрителем, пока месть итальянца не постигнет его самого или графа Вольфсегга? Не лучше ли вступить с ним немедленно в борьбу не на жизнь, а на смерть?

Оставаясь почти безотлучно у постели больной Атенаис и выслушивая ее бред и полупризнания, Эгберт узнал всю историю ее отношений с графом Вольфсеггом и не сомневался, что она была также известна Цамбелли после происшествия в Пале-Рояле. Таким образом, спокойствие дорогого для него человека и счастье Магдалены были в руках итальянца.

Эта мысль не давала ему покоя, и чем дальше останавливался он на ней, тем бессильнее чувствовал он себя относительно своего врага.

Шевалье мог отказаться от дуэли точно так же, как отказался отвечать на его вопрос в гостинице «Kugel». Преследовать его легальным путем, как убийцу! Но где же доказательства против него! Кто решится выслушать обвинения какого-то иностранца против всемогущего любимца Наполеона.

Бросив письмо в огонь, Эгберт невольно задумался над своей странной судьбой, которая неудержимо влекла его куда-то. Едва ли не против своей воли попал он из тишины своего уютного жилища и уединенной улицы в шум и суету нового Рима и круговорот мировых событий. Он был чужд политических интересов, почти враждебно относился к ним, а теперь готов был посвятить им свою жизнь. Он высказал свой взгляд республиканцам и отчасти самому императору, не сегодня завтра, быть может, ему придется защищать свои убеждения с оружием в руках. Он хотел мимоходом познакомиться с политическим устройством и отношениями великой нации, но мало-помалу они всецело поглотили его внимание.

Ожидания его не оправдались. Вместо безусловного поклонения Бонапарту он услышал жалобы, увидел общее неудовольствие. Парижане хвастались и восхищались победами, но ненавидели виновника войны. Конскрипции приводили в ужас сельское население. Высокомерие перед низшими и подобострастие перед высшими сделались отличительными свойствами французов. Бонапарт сравнивал себя с римским цесарем; его приближенные и народ представляли полное подобие римских вольноотпущенников и рабов. Лучшие люди Франции недаром жаловались на упадок своего отечества. Если республика парализовала духовное развитие и мир искусств, то взамен этого она дала политическую жизнь французскому народу, которая в далеком будущем могла привести его к достижению высших благ человечества, свободы, равенства и общего благосостояния. Но вскоре бесчинства и злодеяния черни привели к нескончаемым смутам, и Франция пожелала иметь Вашингтона. Но вместо Вашингтона явился Цезарь; раскрылись врата храма Януса – бога войны, замолкли музы, исчезли книги, политическое ораторство; умерло стереотипное французское общество со своими знаменитыми салонами; а заря возникающей свободы скрылась за облаками порохового дыма и заревом пылающих городов и деревень.

Эгберт должен был убедиться в справедливости слов графа Вольфсегга. Всемирное государство Бонапарта, которое издали представлялось каким-то гигантским сооружением с незыблемым фундаментом и верхушкой, достигающей облаков, оказывалось вблизи обманчивым миражем, который должен был исчезнуть бесследно.

Ничто не удерживало более Эгберта в Париже, и он решился немедленно вернуться на родину по совету Меттерниха и графа Вольфсегга, который написал ему по этому поводу длинное убедительное письмо. Но тут неожиданно пришел приказ от императора, по которому он должен был явиться в Тюильри на следующее утро, в половине десятого.

– Он завтракает в это время! – говорили Эгберту его знакомые. – Это большая честь!

Но честь эта не радовала Эгберта. Хотя все кончилось для него благополучно, но он не мог без ужаса вспомнить свой разговор с Наполеоном в Malmaison. Он представлял себя карликом, который неожиданно должен встретиться с великаном, так как не мог вообразить иной картины, выражавшей более наглядно то тяжелое сознание бессилия и унижения, которое охватило его душу.

В назначенный час явился он во дворец. Камергер с удивлением разглядывал юношу, так как Наполеон во время завтрака допускал к себе только самых близких людей, знаменитых ученых и художников или своих любимцев.

– Императору угодно говорить с вами наедине, месье Геймвальд, – сказал камергер. – Я сейчас доложу о вас.

Но едва он скрылся за красной бархатной портьерой, усеянной золотыми пчелами, как из противоположных дверей вышел камердинер, которому все обязаны были докладывать свои имена, и, подойдя к Эгберту, поспешно сунул ему в руку небольшую записку.

Эгберт прочел следующие слова:

«Не теряйте хладнокровия. Ни слова о Бурдоне. Rue de Moineaux № 3. Иосиф из Египта».

Он только что успел спрятать записку, как вернулся камергер и знаком пригласил его следовать за ним. Камердинер стоял на прежнем месте; но Эгберт был так озадачен, что не догадался взглянуть ему в лицо.

Он должен был пройти две залы, прежде чем очутился в комнате императора. Он впал в какое-то полуобморочное состояние, и он опомнился только тогда, когда камергер громко произнес его имя.

Сделав обычные поклоны, Эгберт вытянулся во весь рост и застыл в этой позе.

Наполеон стоял в нему спиной, с руками, скрещенными на груди, перед столом, на котором лежала карта. Голова его была опущена как бы в раздумье.

У камина, на маленьком столике из красного дерева, покрытом белою скатертью, был сервирован завтрак. В нескольких шагах от императора стоял дворцовый префект Боссе в придворном платье с треугольной шляпой под мышкой, ожидая приказаний его величества.

Обои, обивка мебели, драпри были зеленые. Всюду над окнами, дверями, на часах, над мраморным камином в виде украшения виднелись орлы с распростертыми крыльями с лавровыми венками в клюве, обвивавшими императорский вензель N. На всех столах лежали карты, книги, бумаги. Наполеон занимался делами даже во время своего короткого завтрака.

Занятый своими мыслями, он не обращал никакого внимания на Эгберта. Префект также не двигался.

Наконец Бонапарт поднял голову и медленно обернулся.

Он был, как всегда, в мундире, но без шпаги и орденской ленты.

– А! Вы тут, месье Геймвальд!

Эгберт поклонился.

– Я недавно был в ваших странах на Дунае, – сказал он, садясь в кресло и положив руку на карту. – Австрийцы думают застать меня врасплох; но мы сами явимся к ним с быстротою молнии. Моя главная квартира будет в Вене. Вы, вероятно, хорошо знаете ее окрестности. Вы уроженец Вены?

– Так точно, ваше величество.

– Подойдите сюда. Как вы находите, правильно ли нарисована эта карта?

На столе лежала большая карта русла Дуная от баварской границы близ Пассау до Пресбурга.

– Насколько я могу судить, карта совершенно верна, ваше величество.

– Тут под Веной несколько островов на Дунае. Как называется самый большой из них?

– Лобау, ваше величество.

– Крепкий грунт или болото?

– Все лес и кустарник. Насколько мне известно, остров почти необитаем.

– Вы имеете дом в Вене?

– В предместье Landstrasse и небольшое имение около Шенбрунна.

– Мы скоро будем с вами по соседству, – заметил император со свойственной ему холодной улыбкой. – Я слышал, вы уезжаете из Парижа?

– Да, ваше величество.