Люцифер. Том 2

– Довольны ли вы своим пребыванием в нашей столице? Как шли ваши занятия? Немцы прилежный, трудолюбивый народ. Ваша молодежь не проводит время в одних удовольствиях, пустой болтовне и не увлекается политическими бреднями, как наши юноши. Она учится и живет среди книг. Я уважаю ее за это. Осмотрели ли вы музеи и библиотеки?

– Далеко не так основательно, как я желал этого. Нужны годы, чтобы изучить сокровища наук и искусств, которые собраны здесь вашим величеством. Наполеоновский Париж представляет полное подобие Рима времен Траяна.

– Только Траян был счастливее меня. Когда он одерживал на границах империи легкие победы над варварами, ему отдавали в Риме божеские почести. Никто не помышлял мешать внутри государства. Даже вечно недовольный римский сенат не вмешивался в его действия. Замолкли софисты, политические болтуны и пустомели. Желчный Тацит с похвалой отзывался о нем. Я сделал больше для Франции, нежели Траян для Рима. Но чем отблагодарили они меня за это? Якобинцы до сих пор не могут успокоиться; они не хотят видеть Францию могущественной и счастливой. Их следовало бы посадить в тюрьму под замок. Сумасшедший дом был бы для них еще лучше. Но, к несчастью, врачи принадлежат к их числу. Кстати, вы, кажется, знакомы с Веньямином Бурдоном?

– Точно так, ваше величество, я передал ему поклон от его умирающего отца.

Говоря это, Эгберт смело смотрел в лицо императору. Так делают с львами, когда хотят избежать неожиданного прыжка. Император показался Эгберту еще меньше ростом и шире в плечах, чем в Malmaison.

– От умирающего отца? Это что за история?

Эгберт рассказал в нескольких словах историю насильственной смерти Жана Бурдона.

На строгом лице Наполеона не изменилась ни одна черта, не дрогнула ни одна жилка. Глаза тоже смотрели спокойно и пристально, лоб оставался таким же высоким и гладким, как всегда.

– Да, помню, – сказал он. – Это происшествие было напечатано в газетах. Австрия не может похвастаться своей полицией. Как не найти виновных! Так вот что сблизило вас с Бурдоном! Это в порядке вещей. Разве мог он привлечь вас к себе своими политическими бреднями? Немцы не республиканцы, они преданы своим монархам. Если бы я царствовал в Германии, то считал бы себя счастливым человеком. Вы никогда не носили оружие?

– Никогда, ваше величество, но я могу в случае необходимости владеть им.

– Против меня, вероятно! – заметил с улыбкой император, нюхая табак из маленькой табакерки. – В Австрии организуют народное ополчение из граждан и солдат. Все это вздор! Такое войско не выдерживает строя. Пример Испании мог убедить в бесполезности народного вооружения! Они даже не сумели удержать прохода Сомо-Сиерра против атаки кавалерии. Всякий бандит не может вести войну. Война – искусство!

Он остановился. Эгберт счел нужным сказать что-нибудь.

– Вы это не раз доказывали на деле, ваше величество.

– Я не понимаю, чего хочет ваш государь! Не думает ли он застращать меня? Народное ополчение, восстание тирольских крестьян, о которых пишет мне баварский король, – все это призраки! Мои полки рассеют их! Ссылаются на пример Франции во время революции. Войска, выставленные комитетом общественной безопасности, генералы, республика, спасение отечества – все это бессмыслица, басня, придуманная якобинцами, чтобы заставить мир забыть гильотину и до известной степени оправдать ее. Я создал французскую армию и сделал ее непобедимою, я один! Император Франц, выступая против меня, может лишиться и государства, и короны.

Наполеон прошелся взад и вперед по комнате, заложив руки за спину.

– Эти старинные европейские династии воображают, что им дана привилегия на вечное существование! Но разве они также не вышли из народа и не обязаны своим возвышением какому-нибудь великому предку! Граф Рудольф Габсбургский был незначительным немецким рыцарем, а его потомки воображают, что в их жилах течет лучшая кровь, нежели моя. Только тот может вполне назвать себя человеком, кто сам создает свое счастье! Какого вы мнения насчет всего этого?

При этих словах Наполеон пристально посмотрел на Эгберта.

– Я простой бюргер, ваше величество…

– И потому не можете иначе думать, нежели я. Вы мне нравитесь, господин Геймвальд. У вас открытое и честное лицо. Я охотно принял бы вас к себе на службу. Не теперь, разумеется. Я не люблю изменников. Но война не продолжается постоянно. Опять наступит мир, и, надеюсь, на долгие годы. Я желаю этого и поэтому намерен действовать быстро и решительно.

– Если ваше величество желаете мира, то дайте его вместо сокрушающих ударов, которыми вы грозите нам. Пощадите мое бедное отечество!

Префект побледнел и с ужасом взглянул на смелого оратора.

– Я не австрийский император! – сказал Наполеон, возвысив голос и топнув ногой.

– Вы могущественнее его! Судьба и ваш гений сделали вас повелителем вселенной! – продолжал Эгберт, вооружившись мужеством. – Вы выиграли больше битв, чем Александр Македонский и Фридрих Великий. Большая слава возможна для вас только в том случае, если вы дадите мир человечеству. Тогда оправдается надежда, которая появилась у нас в Германии, когда вы заняли престол Франции и Италии. Мы были уверены, что явился новый Карл Великий…

Эгберт остановился. Префект пожимал плечами и делал ему знаки, чтобы он замолчал.

– Не мешайте ему, Боссе! – воскликнул Наполеон. – Разве я не должен знать, что думает обо мне молодежь в Германии?

– Образ великого государя встал перед нами, – продолжал Эгберт. – После долгой войны Европа наслаждалась при нем многолетним миром. Как тогда, так и теперь, разрешение вопроса зависит от воли победителя. Семнадцать лет война свирепствует в Европе! Прекратите ее, и побежденные вами народы с радостью будут приветствовать вас как своего верховного владыку. Я отвечаю вам за свое отечество. Только оставьте нам наши границы и нашу национальность; мы – немцы и желаем остаться ими и никогда не сделаемся подданными Франции.

Боссе ожидал взрыва императорского гнева и заблаговременно удалился к дверям.

Но против своего обыкновения Бонапарт сохранил хладнокровие. Сдерживал ли он свой гнев или действительно не был раздражен речью Эгберта, только он так же спокойно смотрел на него своими гордыми глазами.

– Все это я слышу в первый раз, – сказал Наполеон. – Благодарю вас за откровенность. Французские республиканцы хотели бы прогнать меня за море или умертвить; немецкие мечтатели желали бы обезоружить меня. Но вы упускаете из виду, что я всем обязан своей шпаге. Разве я веду войну для своего удовольствия?

Последнюю фразу он произнес резким, раздраженным голосом и, подняв руку, подошел к Эгберту, но тотчас же сдержал себя. Молодой немец показался ему слишком ничтожным для того трагизма, который он любил придавать вспышкам своего гнева.

– Победы и завоевания – мое ремесло и мое искусство, – продолжал Наполеон, – как для вас, быть может, писание стихов. Всякому свое. Везде и всегда сильный давил слабого. Судьба предназначила мне пересоздать мир. Если вы, австрийцы, не захотите подчиниться мне, то я сумею принудить вас к тому. Какое мне дело до национальных различий и вашей народности! Какое у нас число сегодня?

– Среда, двадцать второе февраля.

Император несколько секунд стоял молча перед картой, занятый своими соображениями.

– Три месяца! В мае я надеюсь быть в Вене. Мы можем продолжить тогда наш разговор в Шенбруннском саду. Теперь вы можете идти. Советую вам для вашей собственной безопасности скорее уехать отсюда.

Он поднял слегка свою маленькую белую руку. Эгберт удалился.

Дворцовая передняя была переполнена просителями и разными служащими; тут были министры, сенаторы, члены государственного совета. Аудиенция тянулась долее обыкновенного. Все с любопытством разглядывали молодого иностранца; одни завидовали ему, другие старались прочитать на его лице, в каком расположении духа находится император.

Лицо Эгберта горело. Проходя мимо толпы, он едва заметил ее, и, только спускаясь по лестнице, выходящей во двор, где стоял длинный ряд экипажей, он вздохнул свободнее и пришел в себя.

Садясь в наемную карету, он вспомнил о записке, переданной ему дворцовым камердинером. Кто другой мог написать ее, кроме Дероне, который уже не раз оказывал ему услуги и постоянно относился к нему с самым сердечным участием?

Эгберт решился немедленно отправиться на таинственное свидание, так как думал выехать из Парижа на следующий день. Он надеялся узнать что-нибудь от Дероне о судьбе Веньямина.

Rue de Moineaux была одной из многих переплетающихся между собою улиц на тесном пространстве между Вандомской площадью и Пале-Роялем.

Приехав на место, Эгберт без труда отыскал дом № 3. Это было большое пятиэтажное здание, с множеством квартир, переполненное жильцами. Но как отыскать Дероне? Если он не назвал себя в записке, то, вероятно, у него были на это основательные причины. После некоторого колебания Эгберт вошел в дом и обратился к привратнику с просьбой указать ему квартиру «Иосифа из Египта».

Привратник с удивлением посмотрел на красивого юношу, одетого в богатый придворный костюм.

– Я не знаю никакого Иосифа, – ответил он. – Вы, вероятно, отыскиваете Пентефрия! На третьем этаже, первая дверь налево.

Эгберт, занятый своими мыслями, не обратил никакого внимания на насмешливый тон привратника. Он понял только, куда он должен идти, и стал подниматься по узкой крутой лестнице. Благодаря этому он почувствовал еще большую досаду, когда перед ним отворилась дверь и он очутился лицом к лицу с хорошенькой Зефириной. Первой мыслью Эгберта было обратиться в бегство. Он не принадлежал к числу поклонников Зефирины, которая окончательно оттолкнула его своим двусмысленным обращением с ним. Встречаясь чуть ли не ежедневно с Эгбертом у постели больной Атенаис, Зефирина так явно выказывала ему свое расположение взглядами и намеками, что он не раз терял терпение и с трудом удерживался, чтобы не сказать ей какой-нибудь грубости. Во избежание этого он разыгрывал роль недоступного и непонимающего, а теперь помимо своей воли очутился в ее квартире. «Что может подумать Зефирина об этом визите? – спрашивал себя Эгберт. – Предупредил ли ее Дероне, что ему пришла фантазия назначить мне свидание в ее квартире, чтобы перехитрить своих врагов?»

Все это еще более усиливало смущение Эгберта.

– Извините меня! – пробормотал он, краснея. – Я, кажется, явился к вам слишком рано.

– Напротив, я давно встала с постели и настолько прилично одета, что могу принять вас, господин философ, – сказала со смехом Зефирина, показывая ряд жемчужных зубов. – Вы, может быть, не согласны с этим? Да удостойте же меня взглядом.

Эгберт нехотя посмотрел на привлекательное, шаловливое существо с хитрыми глазками, в белом утреннем платье из тонкой шерстяной материи с розовыми шелковыми разводами.

– Вы обворожительны, мадемуазель! – сказал Эгберт. «Дероне, должно быть, предупредил ее, – мысленно утешал он себя. – Вероятно, мне недолго придется оставаться с нею наедине».

Зефирина усадила его рядом с собою на маленьком диване.