Моя борьба. Книга четвертая. Юность

О, тогда я заживу. Я поселюсь где-нибудь в большом городе, буду писать, пить и жить. И девушка у меня будет красивая, стройная и гибкая, с темными глазами и большой грудью.

Я встал и прошел в учительскую, приподнял большой термос и слегка встряхнул его. Термос был пустой, и я налил в кофеварку воды, положил сверху фильтр, отмерил пять ложек и запустил оркестр – булькающий, фыркающий и кашляющий, подмигивающий красным глазом и медленно выплевывающий в прозрачный кувшин черную жидкость.

– Как у тебя, пока все хорошо? – послышалось подозрительно близко.

Я обернулся. За моей спиной стоял Ричард – он пристально вглядывался в меня и широко улыбался. Как это он, интересно, научился бесшумно ходить по школе?

– Да, можно сказать и так, – я кивнул, – тут интересно.

– Это верно, – согласился он, – учитель – профессия отличная и непростая. К тому же ответственная, это важно.

Зачем он это сказал? Ему что, показалось, будто именно это мне сейчас и надо услышать? И если так, то почему? Я выгляжу безответственным?

– Угу, – ответил я, – у меня отец учитель. Тоже на севере, но еще дальше.

– Вон оно как! – удивился Ричард, – он что, сам с севера?

– Не-а. Ради налогового вычета поехал.

Ричард рассмеялся.

– Кофе будешь? – предложил я, – скоро сварится.

– Ты давай налей-ка в термос, а я попозже выпью.

И он исчез – так же бесшумно, как появился. Даже не знаю, что мне меньше понравилось – «налей-ка» или «ты давай». И то, и другое звучало чересчур покровительственно. Если мне всего восемнадцать, это же не значит, что ему со мной позволено обращаться как со школьником? Я такой же сотрудник, как и он.

Вскоре урок закончился, прозвенел звонок, и в учительской, один за другим, перекидываясь короткими фразами, стали появляться учителя. Я поставил термос на стол и с чашкой в руках встал возле окна. Ученики уже бегали по двору. Я попытался сопоставить их лица с именами, но вспомнил лишь Кая Руала, мальчика из седьмого класса, возможно, потому, что проникся к нему симпатией, потому, что меня зацепило упрямство в его глазах, которое временами сменялось интересом и даже воодушевлением. И, разумеется, я узнал Лив, красотку-девятиклассницу. В бежевом анораке, синих джинсах и серых стоптанных кроссовках, она стояла возле стены, сунув руки в задние карманы, жевала жвачку и поправляла растрепавшиеся от ветра волосы. И Стиан – он тоже стоял там – руки в карманах, ноги расставлены – и болтал со своим долговязым приятелем.

Я отвернулся от окна. Нильс Эрик улыбнулся мне.

– Ты где живешь? – спросил он.

– Вон там, внизу, – ответил я, – в квартире на цокольном этаже.

– Подо мной, – подсказала Туриль.

– А тебя куда поселили? – спросил я.

– Сверху. Тоже в цокольную квартиру.

– Ага, подо мной! – сказал Стуре.

– Вот, значит, как оно тут все, – пошутил я. – У кого высшее образование есть, тем и квартира достается, и вид из окна, и все, что пожелаешь. А для начинающих и подвал сойдет?

– Ага, ты это сразу себе уясни, – кивнул Стуре, – все привилегии надо заслужить. Я три года в пединституте оттрубил. Хоть что-то мне за это должно перепасть. – Он рассмеялся.

– Нам теперь, может, еще и сумки за вами носить? – сострил я.

– Нет, это дело чересчур ответственное. Но предполагается, что утром по субботам вы будете делать у нас дома уборку, – он подмигнул.

– Я слышал, на выходных в Хеллевике будет праздник, – сказал я. – Кто-нибудь из вас на него поедет?

– А я смотрю, ты быстро освоился, – заметил Нильс Эрик.

– Это тебе кто сказал? – спросила Хеге.

– Да просто слышал от кого-то, – уклончиво ответил я, – и теперь не знаю – идти или нет. Одному идти как-то глупо.

– Тут такого не бывает, чтоб на праздник в одиночку идти, – сказал Стуре. – Это Северная Норвегия.

– А ты пойдешь? – спросил я.

Стуре покачал головой.

– Надо семьей заниматься, – сказал он, – но могу тебе пару советов дать. Если захочешь.

Он засмеялся.

– Я думаю туда съездить, – сказала Яне.

– И я, – подхватила Вибеке.

– А ты что скажешь? – я посмотрел на Нильса Эрика.

Тот пожал плечами:

– Может, и съезжу. Это в пятницу или в субботу?

– По-моему, в пятницу, – сказал я.

– Вообще идея неплохая, – проговорил он.

Зазвенел звонок на урок.

– Ладно, давай потом еще обсудим. – Он встал.

– Давай. – Я поставил чашку возле раковины, взял со своего стола учебники и бросился в бой – вошел в класс, сел за стол и стал ждать учеников.

Вернувшись после уроков в квартиру, я обнаружил на крыльце коробки. Вещи приехали – все, что у меня имелось, и было их не сказать чтоб много: коробка с пластинками, еще одна – с убогим проигрывателем, потом коробка с кухонной утварью и последняя, со всякой мелочью, которую я прихватил в своей старой комнате, и парой маминых книжек. Однако же, когда я занес коробки в гостиную, чувство было такое, будто мне преподнесли щедрый подарок. Я подключил проигрыватель, поставил у стены пластинки, просмотрел их, выбрал «My Life» из альбома Брайана Ино и Дэвида Бирна, одну из моих любимых песен, а когда гостиную заполнила музыка, я принялся распаковывать остальные вещи. Все, что я забрал из дома, когда мы переехали, – кастрюли, тарелки, чашки и стаканы – было рядом со мной еще с тех самых пор, когда мы жили в Тюбаккене. Коричневые тарелки, зеленые стаканы, большая кастрюля с одной ручкой, почти черная снизу и слегка – по бокам. Фотография Джона Леннона, которую я прикрепил над пишущей машинкой, висела у меня в комнате все то время, пока я учился в гимназии. Здоровенный постер футбольного клуба «Ливерпуль» сезона 79/80, теперь нашедший пристанище на стене над диваном, появился у меня в одиннадцатилетнем возрасте. Наверное, это был их лучший состав. Тогда в нем играли Кенни Далглиш, Рэй Клеменс, Алан Хансен, Эмлин Хьюз, Грэм Сунесс, Джон Тошак. Из постера с Полом Маккартни я уже вырос, поэтому его я свернул и сунул на шкаф в спальне. Закончив, я снова просмотрел пластинки, представляя на моем месте кого-нибудь другого, кто никогда прежде их не видел, и раздумывая, что незнакомец подумал бы о моей коллекции или, точнее, о том, кому эта коллекция принадлежит, то есть обо мне. Пластинок у меня было больше ста пятидесяти, большинство появились у меня в последние два года, когда я писал в местной газете рецензии на альбомы и почти все деньги спускал на пластинки, нередко покупая все альбомы понравившейся группы. Каждая из пластинок таила в себе целый маленький мир. Все выражали определенное отношение, ощущения и настроение. Но ни одна из пластинок не была островом – между ними существовали взаимосвязи, прораставшие наружу: Брайан Ино, например, начинал в Roxy Music, выпускал сольные альбомы, продюсировал U2, сотрудничал с Джоном Хасселом, Дэвидом Бирном, Дэвидом Боуи, Робертом Фриппом, а Роберт Фрипп играл вместе с Боуи в Scary Monsters, Боуи был продюсером Лу Рида, который пел в Velvet Underground, и Игги Попа, начинавшего в The Stooges, Дэвид Бирн выступал в Talking Heads, а в их лучшем альбоме, Remain in Light, играл на гитаре Эдриан Белью, и он же играл в нескольких альбомах Боуи и долгое время был его любимым гитаристом на концертах. Развилки и взаимосвязи существовали не только между альбомами, они врастали в мою жизнь. Музыка была связана почти с каждым моим действием, у меня не имелось ни единой пластинки, не наполненной воспоминаниями. Я ставил их, и по комнате, словно пар от чашки с горячим кофе, ползли воспоминания о событиях последних пяти лет, но принимая форму не мыслей и рассуждений, а настроений, откровений, состояний. Одни общие, другие конкретные. Если воспоминания – поклажа на прицепе моей жизни, то музыка – веревки, связывающие эту поклажу и не дающие ей развалиться.

Но не это в музыке главное. Самое важное – то, какая она. Когда я, например, слушал Remain in Light, а начиная с восьмого класса, я слушал этот альбом постоянно и он мне не надоедал, то когда приходил черед «The Great Curve», третьей композиции с ее потрясающим накатывающим и в то же время многослойным аккомпанементом, полным энергии, с духовыми и хором, то оставаться неподвижным было невозможно, просто невозможно, она поджигала мое тело, и я, самый неуклюжий в мире восемнадцатилетний парень, вдруг, сидя за столом, начинал раскачиваться, словно змея, то вперед, но назад, и меня тянуло сделать погромче, я врубал музыку на полную громкость и, вскочив на ноги, принимался танцевать, если, конечно, был один. А потом, ближе к финалу, словно бомбардировщик над маленькой танцующей деревенькой, вступала всепобеждающая гитара Эдриана Белью, и – да, господи, я танцевал, захлебываясь от радости и желая лишь, чтобы это продолжалось подольше, чтобы гитарное соло не умолкало, самолет не приземлялся, солнце никогда не садилось, жизнь не заканчивалась.

Или «Heaven Up Here» группы Echo and the Bunnymen, прямой противоположности Talking Heads – тут соль не в ритмах и драйве, а в звучании и настроении, в том великом стенании, порождаемом ими, во всей той тоске, и красоте, и мрачности, которая то накатывает, то отступает в их музыке, нет, которая и есть музыка. И хотя о вокалисте мне известно немало, хотя я прочел тонны интервью с ним, как и со всеми остальными музыкантами, чьи пластинки у меня есть, музыка стряхивала с себя все эти знания, не желала хранить их, потому что в музыке нет смысла, нет значения, нет личности, а есть лишь голоса, и каждый – со своими отчетливыми особенностями, как будто каждая эта особенность в своем чистейшем виде, без тела, без личности, да, как бы образует личность без лица; и на каждой пластинке было бесчисленное множество таких отпечатков из другого мира, который открывается, когда ставишь пластинку на проигрыватель. Я так и не уразумел, что меня наполняет, когда меня наполняет музыка, знал только, что мне всегда этого хотелось.

К тому же музыка, безусловно, меняла меня, с ее помощью я делался видимым, тем, кто вызывает восхищение, конечно не равное тому, которое вызывают создатели музыки, однако среди тех, кто ее слушает, я был в первых рядах. Здесь, на севере, этого, наверное, никто не заметит, как не замечали в Кристиансанне, но и здесь существовали ценители подобного, это я точно знал. И я непременно окажусь среди них.

Я какое-то время перебирал пластинки и расставлял их так, чтобы усилить впечатление, которое производил каждый из альбомов, и, возможно, позволить тому, кто станет их рассматривать, выстроить новые, неожиданные взаимосвязи. Потом я пошел в магазин – купил пива и замороженную пасту карбонара. Еще я взял кочан капусты, несколько яблок, несколько слив и гроздь винограда, которые на следующий день собирался использовать в качестве наглядного пособия на уроке природоведения с третьим и четвертым классами: знакомясь накануне с их учебным планом, я решил, что надо бы продемонстрировать им космос.