Траектория полета совы

Как же всё изменилось за последние три месяца! В сознании новая обстановка укладывается с трудом, а привычные политических алгоритмы перестали работать… Но византийцам всё нипочем, здесь гибкость в сочетании с последовательностью возведены в тысячелетний культ – и не с такими еще проблемами справлялись! Воля самодержца вкупе с разумом Синклита должны найти приемлемые решения… Обязательно.

Император встал, отключил компьютер и вышел за дверь. Прошел холодным каменным коридором, скупо освещенным белесыми лампами. Он хотел сразу направиться к лестнице наверх, но неожиданно завернул в небольшой зал, который называл бильярдным, и зажег свет. Кроме небольшого, крытого красным сукном бильярда в зале стоял старинный, прекрасной работы бюст из серого камня. Он изображал императора Льва Ужасного в годы первой молодости. Угловатое лицо с хищным носом и насмешливым изгибом бровей выдавало человека, способного на великие злодеяния. Константину в какой-то момент неудобно стало держать изваяние в парадных залах Дворца, и оно навсегда скрылось от людских глаз, к огорчению знатоков истинного искусства и нескрываемой радости противников «тирании». Император очень ценил этот бюст. Ему казалось, что молодой человек, вырезанный из кавказского камня, еще вовсе не был заражен теми пороками, что овладели им в дальнейшем.

– Ну что же, Лев? – спросил Константин, пристально глядя в невидящие глаза своего далекого предка. – Ты бы, уж конечно, знал, как поступать, к кому прислушиваться? А кому просто навсегда заткнуть рот… Тебе проще было жить на свете! Ты смеешься надо мной, Лев? Но вспомни, что сказал тот софист Александру: великий правитель должен быть самым сильным, но не самым страшным. – С этими словами император потушил свет и зашагал к выходу. Датчики освещения не успевали срабатывать, но Константин прекрасно находил дорогу и в полутьме.

Между тем Евдокия, устроившись на диване среди пестрых подушек, включила ноутбук, просмотрела новости – обычно она занималась этим с утра, но сегодня ипподромные дела вынудили ее уйти из дома пораньше, – и нашла сообщение о Лежневе: «Странная смерть в афинской тюрьме». Там не говорилось об искусственно вызванном сердечном приступе, однако было замечено, что до нынешнего дня покойный не жаловался на сердце. В конце давалась ссылка на биографическую справку о священнике, которую августа тоже прочла, заодно припоминая обстоятельства разгрома секты в ноябре 2008 года. Она тогда прочла кое-какие материалы, в частности, о допросах прихожан Лежнева, а потом и его самого: главу секты поймали гораздо позже, ему удалось больше года скрываться в одном захолустном монастыре неподалеку от Арден-Рума.

В этом деле так и остались неясные моменты. Главный обвиняемый смотрелся этаким двуликим Янусом, и Евдокия, читая о нем, испытывала недоумение и удивление: аскет, пылкий проповедник строгого подвижничества, послушания и воздержания, знаток человеческой природы, обладавший явными дарованиями психолога, которые позволили ему так долго руководить огромной общиной и пользоваться в ней непререкаемым авторитетом, – и в то же время эти странные понятия об «истинной духовной жизни», эти хурриты, контрабанда оружия, куча денег, накопленных ради помощи «страждущим братьям в красной Московии», но так и не отправленных… Как в Лежневе совмещалось всё это? На допросе он заявил, что просто «не успел» отправить деньги; никто в это не верил, но данных, зачем они ему понадобились, тоже так и не нашли. В общем, странная история! Лежнев уверял, что не знал об истинных намерениях своих друзей-хурритов: они, якобы, как раз и должны были переправить тем самым «страждущим братьям» деньги, иконы и прочее «благодарение»…

«Зачем же его убили? – подумала августа. – Или за всем этим делом стоит кто-то еще? Странно!» Она нахмурилась, представив, что у Константина, с его гиперответственностью за судьбы державы – а то и, бери выше, всего мира! – подобные события должны вызывать беспокойство… скорее всего, куда большее, чем они того заслуживают!

Потом ей снова стало досадно оттого, что муж столь небрежно отозвался о романах Киннама. «Мило»! Так можно сказать о сентиментальных романах Александра Киннама, дальнего предка великого ритора, но уж никак не о романах Феодора! И все-таки Конста прочел все три роман… Может, он просто не хотел распространяться о своих истинных впечатлениях, потому и перевел разговор на Лежнева? Почему так редко удается всерьез поговорить с мужем о литературе? Ну да, у них разные вкусы…

Августа вздохнула и открыла принесенную книгу – только что вышедший роман Максима Аплухира «Крестоносцы»: молодой автор, которому она помогла с изданием, преподнес ей сигнальный экземпляр с благодарственным автографом. Евдокия пробежала глазами пару страниц и вдруг поняла, что не сознаёт, что читает. Снова вспомнилась ночная прогулка с великим ритором в предпоследний вечер августовского Золотого Ипподрома, интереснейший разговор о литературе, о неизданных еще тогда «Крестоносцах», об альтернативной истории, о романах сибиряка Овсянова, а потом…

«Ведь я воображал себе не столько альтернативный мир, сколько альтернативную жизнь для отдельных людей этого мира…»

Если б она не спросила Феодора, пытался ли он вообразить самого себя в альтернативной истории! Если б не начала добиваться ответа на вопрос, почему ему вдруг стало не хватать воздуха! Если б ей не взбрела в голову эта шутка об объяснении языком жестов!..

Его обжигающий взгляд, его требовательные и одновременно нежные губы, его руки на ее теле…

Она закрыла книгу, встала и отошла к окну. Почему она до сих пор не может это забыть?!

***

После сдачи экзамена Афинаида окончательно поняла, что ей надо что-то менять во внешнем облике. У нее была отложена некоторая сумма денег «на непредвиденные расходы», а теперь через неделю наступал ее день рождения, и отец, как всегда, прислал ей из Адрианополя, куда уехал со своей женщиной, спасаясь от ярости жены, денежный перевод – этим ежегодным подношением и ограничивалась его любовь к дочери, если не считать поздравительной открытки с букетом цветов и всегда одним и тем же текстом на обороте.

Поначалу она писала отцу письма, спрашивала о жизни на новом месте, но он никогда не отвечал, и она перестала писать, только посылала открытки на день рождения и новый год и ничего не знала о том, как он живет, пока не умерла мать. Афинаида послала отцу телеграмму, и он позвонил, даже хотел приехать, но когда узнал, что будет церковное отпевание и соберутся новые православные друзья его бывшей жены, сразу сник и передумал, лишь прислал денежный перевод и попросил дочь от его имени заказать венок на могилу покойной. О себе он сказал, что всё живет со своей женщиной, на которой теперь можно будет, наконец, жениться – жена до самой смерти не давала ему развода, – что живут они «по всякому, но в целом нормально». Потом поинтересовался личной жизнью дочери и спросил, почему она до сих пор не замужем. Она ответила, что «не сложилось», он сказал: «Гм! Странно, вроде могла бы найти себе парня, с твоей-то внешностью», – после чего Афинаида предпочла поскорей окончить разговор…

С тех пор их общение по-прежнему ограничивалось обменом поздравительными открытками и раз в году денежным переводом с неизменной сопроводительной фразой: «Любимой доче от любящего папы». В период «православной жизни» все эти деньги до последней лепты жертвовались на церковь: мать твердила дочери, чтобы та не смела принимать «подачки от этого негодяя» – несмотря на всё свое благочестие, она почти до самой смерти не называла мужа иначе, лишь в последние недели умиротворилась и однажды сказала: «Ну, дай Бог ему вразумления и мира!» Лежнев, со своей стороны, говорил, что эти деньги, будучи пожертвованы «на храм Божий», могут «умилостивить Господа, и Он вразумит и приведет к покаянию заблудшую душу»… После разгрома секты Афинаида, наконец, начала тратить присылаемые деньги только на себя, и как бы приземленно ни выражалась отцовская любовь, она теперь могла помочь девушке без затруднений обновить гардероб.

Разговор с Марией почти убедил Афинаиду в необходимости смены имиджа, тем более, что она, бывая в Академии и поглядывая на аспирантов и преподавателей, всё яснее сознавала, что в научной среде, куда она хочет вписаться, нельзя выглядеть белой вороной, нужно иметь приличный внешний вид. Процитированный «Королевой Марго» на экзамене стих Гесиода о «соблюдении меры» стал как бы катализатором этой внутренней реакции, и в душе Афинаиде вспыхнуло: всё, хватит! Религия религией, но, в конце концов, она не мусульманка, которой вера приписывает закрывать тело и носить хиджаб! Да и у мусульман с этим далеко не всегда строго… Арабки, которых они с Марией однажды видели в коридоре Академии – Мари сказала, что они из Южной Амирии, делегация из Хадис-Багдадского Университета, – почти все были без платков, хотя в остальном требования религии соблюдали: длинные рукава, брюки или длинные юбки…

«Да христианство ведь и не выдвигает специальных требований к одежде, – думала Афинаида. – Апостол Петр, когда рыбу ловил перед явлением Христа, вообще был голым, в Евангелии об этом прямо сказано! Но не обвинил же его Христос в нецеломудренном поведении! Это раньше у нас все ходили в длинных туниках, даже и мужчины, но сейчас-то никто так не ходит, другой стиль одежды, другая культура, и все привыкли…»

Телевизора у Афинаиды не было – они с матерью вынесли его на помойку во второй год пребывания в лежневском приходе, – но она теперь иногда просматривала новости в интернете, в том числе видеозаписи, приглядываясь к тому, как живут и чем дышат нормальные люди, в чье общество она намеривалась вернуться. Она видела, что люди, в том числе те, о чьей религиозности было хорошо известно – например, император и его супруга, – вряд ли задавались многими из вопросов, вызывавших у Афинаиды сомнения. Если уж такая красивая женщина, как августа, нисколько не смущается мыслью, что может кого-то соблазнить обнаженными плечами и великолепными нарядами, то чего ради смущаться Афинаиде, далеко не красавице, тем более что она и не собирается одеваться именно так? Она всего лишь не хочет выделяться среди своего окружения.

Такими и похожими рассуждениями она убеждала саму себя, но ей всё же было боязно. «Православные» одеяния оставались почти единственной нитью, которая связывала ее с «истинно-христианским» прошлым: она давно бросила непрестанно повторять в уме Иисусову молитву и не ходила ежедневно на службы, как прежде; исповедовалась не два-три раза в неделю, а примерно раз в полтора-два месяца и без всяких подробностей, которые так любил выслушивать Лежнев, чтобы давать бесконечные духовные наставления; причащалась не чаще одного раза в две-три недели и не старалась после причастия весь день проводить в чтении духовной литературы, а занималась обычными делами; утреннее и вечернее правило сократила до молитв из краткого молитвослова, редко брала в руки Псалтирь, а акафисты и вовсе забросила; посты соблюдала не по уставу, всегда с рыбой; Евангелие читала не по главе в день, а по одному зачалу; книги святых отцов вообще брала в руки только тогда, когда оставалось свободное время от чтения научной литературы и, о ужас, интернет-новостей и прочих вдруг ставших нужными вещей, или когда это было необходимо для научных исследований, – и она так быстро привыкла к такому образу жизни, что всё это ее уже не смущало. Но, однако, у того же Макария Великого, которого цитировал Киннам в их первую встречу, говоря о том, что нет универсальных рецептов христианской жизни, постоянно повторялась мысль о необходимости отдать все силы на служение Богу, отвергнуть всё, что мешает соединиться с Ним, стараться стяжать благодать, не гоняться за «внешними» знаниями, смиряться и терпеть притеснения и скорби ради Христа… Где это всё у нее теперь? Если она на что и старается отдать все силы, то это служение науке… А самую большую скорбь ей доставляет мысль о том, что ректор никогда не посмотрит на нее как на женщину!

«Если я стану одеваться совсем по-светски, что останется от моего христианства? Несколько утренних и вечерних молитв да иногда исповедь с причастием?» – думала Афинаида, по возвращении из Академии переодеваясь в заношенный темно-зеленый халат. Впрочем, и мысль, будто длинная юбка приближает ее ко Христу, казалась очень глупой. Киннам прав: имеет значение только взаимоотношение человека и Бога, ощущение Его промысла над собой, Его направляющей руки в жизни… И если ее прорыв к науке не был промыслительным, то… где тогда вообще этот промысел? Чего мог хотеть от нее Бог после того, как Лежнева арестовали? Уж конечно, не того, чтоб она бросилась под машину! И не чудо ли – та встреча с романом Киннама в книжном магазине?! Не промысел ли – что именно у него она пишет диссертацию? Афинаида не могла воспринимать это как простое совпадение. Значит, Бог хотел, чтоб она пришла в науку. Но Бог всеведущ, так разве Он не знал, что она усвоит правила новой среды? Ведь она пришла к такому образу жизни не потому, что бунтовала против религии, она же не потеряла веры, всё это вышло само собой, естественно… И какая этому альтернатива? Найти опять какой-нибудь приход, где можно работать при храме и заниматься «спасением души»? О, нет, с нее хватит! Назад дороги нет. Даже если она опять пошла по неправильному пути, всё равно это лучше, чем то, что было. И к прошлому она не вернется. Никогда.

Афинаида подошла к зеркалу, решительно расплела косу, расчесала волосы, и они рассыпались по плечам и спине каштановыми волнами. В школе и в Академии она носила стрижки, которые ей шли и притом не требовали укладки: ее густые, мягкие, чуть вьющиеся волосы красиво ложились сами собой, без специальных ухищрений. Но Лежнев категорически запретил ей стричься, процитировав апостола Павла: «Если жена не покрывается, пусть и стрижется; если же стыдно жене стричься или бриться, пусть покрывается». Тогда на Афинаиду это увещание сильно подействовало, но теперь она вспомнила его с недоумением: апостол рассуждал исходя из аксиомы, что женщине стыдно стричься, – но почему ей должно быть стыдно? Ведь чувство стыда возникает, когда человеку кажется, что он сделал нечто, неприемлемое с точки зрения других людей или Бога. Если говорить о людях, то, может, во времена апостолов женские стрижки и считались предосудительными, но для кого они неприемлемы сейчас, кроме таких упертых православных, как Рипидоносцы? А если говорить о Боге… Где вообще в Библии сказано о Его отношении к женским стрижкам?! В Ветхом Завете? Афинаида плохо знала его; один раз она прочла всю Библию целиком, потратив на это примерно год, но мало что запомнила и не призналась Лежневу, что больше всего ее впечатлили истории наподобие рассказов из Бытия о двух женах Иакова, о том, как Рахиль и Лия торговали друг у друга ночи мужа за мандрагоры, о проданном в Египет Иосифе… Словом, ей было интересно то, что напоминало об обычной жизни людей, а не о благочестивых подвигах. С апостолом Павлом тоже всё было не очень понятно. Почему, например, он, говоря о том, что женщина должна растить волосы, что это для нее «слава», приводит довод: «волосы даны ей вместо покрывала», – и это там, где говорит о необходимости покрывать голову на молитве? Если волосы вместо покрывала, то зачем еще покрывало? А если покрываться на молитве, то… почему нельзя стричься?.. А он еще там же говорит, что «если муж растит волосы, то это бесчестье для него». Почему же тогда Лежнев всегда ходил с хвостиком, а за литургией распускал волосы по плечам, если это «бесчестье»?! Как жаль, что она не догадалась спросить его об этом! Интересно, что бы он ответил?.. Нет, что-то здесь не то с этим поучением насчет стрижек!

Но стричься ведь не обязательно, можно просто причесываться как-нибудь иначе… Афинаида слегка взбила волосы, попробовала заплести их в мягкую не тугую косу – и увидела, что от такой, казалось бы, мелочи ее вид преобразился: лицо стало выглядеть гораздо женственнее, нежнее, она даже почувствовала себя более свободно и естественно. «Ну, вот, – подумала она, – всего-то изменила, а какой эффект! А если так?..» Она опять распустила волосы и попыталась заплести косу «колоском». Результат ей понравился еще больше: так ее прическа выглядело более по-деловому, но изящно и без прилизанности.

– Вот! – радостно воскликнула Афинаида. – Так я и буду теперь ходить!

В субботу она отправилась в «Четыре сезона» – близлежащий торговый центр с огромным количеством разных секций одежды и обуви. Стоило ей вступить под своды этого здания из стекла и металла с мраморными полами и эскалаторами между этажами, как у нее разбежались глаза. Со всех сторон из ярко освещенных витрин призывно глядели вещи. Платья, костюмы, юбки, блузки, любых расцветок, от черных и серых до самых кричащих и ядовитых, соблазнительно облегали пластмассовые формы манекенов. Изящные туфельки на каблуках любой высоты или огромных шпильках, внушавших Афинаиде почти суеверный страх, кокетливо выставляли перед ней острые, круглые или квадратные носы. Кожаные сумки и лаковые кошельки разных размеров и цветов благородно поблескивали на стеклянных полках. Разноцветные домашние халаты, ночные рубашки и пижамы манили разнообразием ярких веселых цветов. Купальники… тут Афинаида отвела взгляд и быстро прошла мимо: обдумывать возможность похода на пляж она пока была не готова.

Сначала она просто ходила, глазея на витрины, но вскоре поняла, что весь центр ей не обойти и надо уже на чем-то остановиться. Она зашла в несколько секций, приценилась, прикинула в уме, на что ей можно рассчитывать, и стала высматривать вещи целенаправленно. Ей нужен был деловой костюм, две-три красивых блузки, приличные туфли и сумка. Относительно цвета последних она уже определилась: черный подходил ко всему, и она, примерив несколько пар, купила изящные лаковые туфельки на небольшом каблучке, которые сразу надела и пошла, а старые, отойдя от обувной секции, стыдливо сунула в мусорное ведро, подумав: «Прощай, прошлая жизнь!» Затем она приобрела черную лаковую сумку средних размеров – такую, чтобы туда помещались пара книжек и распечатка, – и хотела купить такого же цвета кошелек, но тут ее внимание привлек другой – сочного темно-зеленого цвета со множеством отделений, в том числе для визиток и миниатюрного блокнотика. Правда, он оказался дорогим, и Афинаида опять вернулась к тем моделям, которые смотрела сначала, но зеленый прямоугольник так и притягивал взор… Наконец, она решилась разориться, купила его и с удовольствием переложила туда содержимое прежнего. Старые кошелек и сумку постигла судьба старых туфель. Каблучки новых задорно стучали по мраморному полу, и Афинаида чувствовала себя гораздо уверенней. Теперь она отправилась на поиски костюма. Они оказались недолгими, хотя и тут Афинаида в итоге купила не то, что собиралась вначале. Выбрав строгий костюм в черно-зеленую клетку, с пиджаком прямого покроя, она примерила его и осознала, что ее старая длинная юбка выглядит кошмарно: увидев себя в зеркале в новом костюме, девушка резко расхотела надевать прежний балахон. Она уже думала купить костюм, как вдруг продавщица сказала:

– Госпожа, у вас такая прекрасная фигура, вам надо другую модель, примерьте лучше этот! – и показала ей светло-оливковый в темно-зеленую крапинку костюм с более модным приталенным пиджаком и прямой, как и в первом костюме, юбкой до колен с небольшими разрезами по бокам.

Афинаида примерила его – да, эта модель шла ей намного больше, смотрелась нарядней и выгодно подчеркивала достоинства фигуры. Правда, цена оказалась выше, но девушка не стала смотреть на такие мелочи. Костюм упаковали, и тут Афинаиде пришла в голову мысль купить еще юбку и сразу же надеть ее – в старой она теперь чувствовала себя неуютно, словно в отрепьях. Она остановила выбор на чуть расклешенной юбке до колен из достаточно плотной, но мягкой черно-белой меланжевой ткани – как раз для грядущей зимы. Афинаида тут же надела обновку, а старую юбку с отвращением сунула в мешок – сгодится положить вместо тряпки у двери!

Осталось купить несколько блузок. Их выбор был очень богатым, и Афинаида легко подобрала три: одну – нарядную белую с шитым воротничком и коротким рукавом, другую – теплого желтого цвета с круглым вырезом и длинным рукавом, а третью – облегающую, темно-зеленую с небольшим воротником-стойкой и рукавом в три четверти. Купив последнюю обновку, Афинаида с неудовольствием обнаружила, что деньги имеют свойство быстро кончаться. А ей еще хотелось новый домашний халатик, пару ночных рубашек, и немного красивого белья, и…

«Ладно, – вздохнула она, – что делать, придется отложить до следующей зарплаты… На первый раз я достаточно принарядилась и так!» Она улыбнулась и, нагруженная пакетами, с довольным видом отправилась к автобусной остановке.

***

Спустя два дня после обновления гардероба Афинаида отправилась в Академию на лекции для аспирантов, приехав за сорок минут до начала, чтобы успеть вернуть Киннаму две его книжки, и волновалась гораздо больше, чем перед экзаменом по литературе. Хотя она успокаивала себя мыслью, что великий ритор не подумает, будто она сменила стиль одежды, чтобы понравиться ему – ведь она уже больше двух месяцев ходила к нему в «балахонах», не делая никаких попыток принарядиться, – но вопрос, как он отнесется к ее демаршу, все-таки будоражил. Что он подумает? Понравится ли ему ее новый имидж?.. Нет, надо быть честной и ставить вопрос иначе: понравится ли она ему теперь хоть немного?

Поднимаясь по главной лестнице административного корпуса, Афинаида впервые остановилась на площадке второго этажа перед большим зеркалом, мимо которого раньше старалась поскорей прошмыгнуть, взглянула на свое отражение и замерла. Смотрясь в небольшое зеркало дома в прихожей, она не могла толком оценить степень своего внешнего преображения, но сейчас, в широком и высоком, от пола до потолка, зеркале, она увидела себя в полный рост и в перспективе – на ковре, на фоне резных перил и отделанной мрамором стены с лепным карнизом на заднем плане: это была совершенно другая девушка, чем та, что проходила тут несколько дней назад! Пиджак сидел на ней прекрасно, юбка открывала красивые ноги в чулках телесного цвета, блузка мягко обрисовывала грудь, черные туфли и сумка весело блестели. «Неужели это я? – подумала Афинаида, глядя на девушку, растерянно взиравшую на нее с той стороны зеркала. – Неужели это та самая особа, которая еще недавно поражала мир своими благочестивыми одеяниями? А что, хороша! Уж теперь-то Элен не посмотрит презрительно… А он?» Афинаида покраснела. Он! Что подумает он?..

Она приехала немного раньше назначенного Киннамом времени и, поднявшись на третий этаж, остановилась перед стендом преподавателей, в надежде унять волнение, всё возраставшее с приближением к кабинету ректора. Впрочем, при этом она сделала нечто не слишком логичное в виду этой цели – стала перечитывать сведения о Киннаме. Они не содержали ничего нового по сравнению со материалами в интернет-энциклопедиях или на сайте Академии. Афинаида пробежала глазами скупые строчки и вздохнула: он старше ее всего на пять лет, а какой разрыв в знаниях, в научных достижениях… Ей никогда не догнать его! А значит, она никогда не станет ему интересной: что за прок ему общаться с такой невеждой?..

Радость, охватившая ее при виде собственного внешнего преображения, тут же улетучилась. Во всем этом нет никакого толку. Прельстить его таким образом всё равно невозможно, даже если б она была самой красивой женщиной в Афинах, а чтобы привлечь его внимание чем-то еще, у нее нет данных… и не будет. Разве что к старости! Она горько усмехнулась и вздохнула.

– Вот, смотри, сейчас я тебе покажу их! – раздалось рядом, и к стенду подошли парень с девушкой, совсем молодые, видимо, студенты.

Девушка, миниатюрная жгучая брюнетка с небольшими темными глазами, говорила медленно и четко, видимо, чтобы облегчить понимание своему знакомому – худощавый, ненамного выше ее ростом, он явно прибыл из Поднебесной империи.

– Вот Маргарита Киану, про которую я тебе рассказывала, – говорила девушка, – очень классная, сам увидишь!.. Вот Кира Постолаки, античную литературу преподает, а Мария Хиони – ранневизантийскую… А вот и сам ректор… Простите, вы позволите? – спросила она у Афинаиды, и та отступила в сторону.

– Что значит «великий ритор»? – поинтересовался китаец.

– О, это здешний эксклюзив! – с гордостью начала объяснять девушка. – Великий ритор – звание, которое дается только Афинской Академией, за особые заслуги в гуманитарных науках, очень почетное. Его начали присуждать триста лет назад, и получить его трудно, мало кто удостаивается!

Юноша молча кивнул и принялся изучать сведения о Киннаме, а его спутница тем временем мечтательно разглядывала фотографию ректора. «Ей, наверное, лет двадцать, – подумала Афинаида, косясь на студентку, – и ей простительно… А вот я-то, старая дева, куда лезу в свои без трех дней тридцать пять?! Ладно, хватит, надо идти!» Она сделала шаг к проходу на этаж, как вдруг услышала сзади знакомый бархатный голос, и ноги у нее стали ватными.

– Сейчас вам налево, – говорил он по-английски, – шестьдесят второй кабинет, а мне направо. Встретимся в четыре часа у меня, договорились?

– Да, господин Киннам, благодарю вас! – ответил густой бас.

Брюнетка у стенда быстро обернулась и воскликнула:

– Здравствуйте, господин Киннам!

– Здравствуйте, Фотина! – ответил ректор. – Я вижу, вы выздоровели, я рад! Вас уже давно не было видно…

Афинаида, которой после реплики студентки не оставалось ничего другого, тоже обернулась, и Киннам внезапно умолк. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и Афинаида залилась румянцем, а великий ритор… В его взгляде сначала промелькнуло удивление, потом… неужто восхищение?.. А затем он весело сказал:

– Здравствуйте, Афинаида! Вы уже пришли? Неужели я опаздываю?

– Здравствуйте, господин Киннам. Нет-нет, это я приехала рано.

– Понятно, в таком случае вы не против подождать еще чуть-чуть? – Он перекинулся несколькими фразами с Фотиной и ее китайским другом и снова повернулся к девушке. – Вот и всё, пойдемте. Признаться, если б не ваши глаза, я бы, пожалуй, не узнал вас сегодня. Наряд и прическа у вас новые, а взгляд тот же. Это хорошо. Многие люди, надевая новый костюм, натягивают и новое лицо… Надеюсь, с вами этого не случится!