Там, на периметре

Там, на периметре
Катя Чистякова

Эта книга – о пугающем мире бездомности, тюрьмы и насилия. Она – про наркотики, преступления и болезни; детство, дружбу, секты, силу и секс; Москву, церковь, социальную справедливость и социальную работу; про веру и вину. Но вряд ли она в полной мере о чём-то из этого. Скорее, она про то, как люди разговаривают друг с другом. Может быть, про саму возможность разговора о тех вещах, о которых не принято говорить.

«Там, на периметре» – это история об улице, по-разному прожитая каждым из героев. Опыт бездомности встречается здесь с историей о взаимодействии с таким опытом, работе и дружбе с бездомным человеком. Эта книга о сложностях и ценностях жизни, о вопросах, на которые нет правильного ответа и о путях, на которых люди ищут на такие вопросы ответ.

Книга содержит нецензурную брань.

Катя Чистякова

Там, на периметре

© Катя Чистякова, текст

© Дмитрий Агапонов, дизайн обложки

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Перед вами очень честная и нужная книга. Пусть вас не обманет грубость ее живого языка и местами пугающая откровенность – это чуткое, даже нежное высказывание на одну из самых сложных для обсуждений тем.

В профессиональной благотворительности все хорошо знают – трудно найти такую «непопулярную» среди людей проблему, как помощь бездомным. Неудивительно! Бездомные неприглядно выглядят, часто имеют вредные привычки, плохо пахнут, в общем, всем своим видом говорят: мы не такие, как вы.

Но все-таки за этой обобщенной маской бездомности скрываются люди с чрезвычайно разными судьбами. По счастью, в последнее время медиа и социальные организации уделяют много внимания разговору о том, что люди на улице очень разные. В первую очередь эта книга о простой мысли, что «бездомные – это прежде всего люди». Но вместо прекраснодушных общих рассуждений книга «Там, на периметре» раскрывает эту мысль через личную историю двух людей.

Две сюжетные линии в тексте начинаются как рассказы о совершенно разных, непересекающихся мирах. В одном из них есть бездомный, с его воспоминаниями о детстве, первой любви, наркотиках, заключении. В другой – неравнодушная, но запутавшаяся волонтерка социального проекта, помогающего бездомным. Постепенно мы глубже погружаемся в особый закрытый мир бездомности, а две параллельные истории сходятся в одной точке. Встреча приводит к сложным, болезненным созависимым отношениям двух людей, один из которых живет буквально в аду, а другой хочет его из ада вытащить, и уже сам не знает, для чего – чтобы побороть собственные тревоги, что-то доказать себе или завоевать доверие и любовь.

Это очень тяжелая и правдивая книга, и в ней много деталей и сцен, которые едва ли могут обрадовать. Она прямо и открыто говорит – да, может быть вот так. Бездомный может быть не просто бездомным, а еще и ВИЧ-инфицированным наркозависимым бисексуалом, занимающимся уличной проституцией, – разве можно найти кого-то более отверженного? Бездомный может быть совсем не рад помощи, и с удовольствием будет манипулировать тем, кто протянул ему руку – пока снова не почувствует себя брошенным. Волонтер может с нездоровым рвением решать миллион проблем никому не нужного человека не из милосердных добрых побуждений, а потому, что остро нуждается в том, чтобы чувствовать себя нужным. Книга знакомит и с теневой стороной этой благообразной помощи – скажем, что многие благотворительные организации изнутри выстроены едва ли не как авторитарные секты. Но даже это лучше зловещих работных домов, которые под предлогом помощи бездомным захватывают их в рабство.

Думаю, неслучайно в этой книге будто бы само собой оказывается так много разговоров о боге и религии – бездомность обнажает главные вопросы жизни и смерти острее, и еще неизвестно, кто тверже убежден в своем понимании веры и служения, бездомный или волонтер, который ему помогает. У книги открытый финал – мы так наверняка и не узнаем, действительно ли Женя смог вылечиться от болезней и зависимостей и вернуться к «чистой» жизни, а Ксения смогла справиться со своими непростыми переживаниями и обрести внутреннюю гармонию. Но это не так важно, потому что главную цель книга уже достигла. Вы вдруг понимаете, что ее герой, тонко чувствующий, взбалмошный, жизнелюбивый и отчаянный – один из тех самых сумрачных дурно пахнущих «бомжей» на московских вокзалах. И я уверен, что после этого вы будете смотреть на них немного иначе.

Владимир Шведов, заместитель главного редактора портала «Такие дела».

Там, на периметре

Порой такие трагические типчики, недополучившие тепла и понимания в юности, обладали весьма привлекательной внешностью. Они просто излучали чувствительность: большие, мечтательные глаза, исполненные любви; крупный, взывающий к нежной заботе юношеский рот; дерзко встрепанные ветром школярские волосы. И при этом столь бедные и столь одинокие в своих дорогущих, краденых или купленных на прикарманенные деньги одеждах: просто сошедшие с рекламной картинки, с прилагающимся номером счёта: Сделайте Что-Нибудь Для Нас. Ты не знал, что такие проблемные мальчики были просто-напросто убийцами, или, вообще говоря, ты это знал: покуда вертится Земля, люди поклоняются своему убийце. Между тем я всё-таки заинтересовался этим психически неустойчивым мальчиком, который от нечего делать взял да и въехал в автомобиль Жан-Люка. Не должен ли он быть подвергнут медленной пытке, терзаниям определённых частей его юного тела, желательно – до самой смерти, ибо в противном случае он мог бы через какой-нибудь юридический коллектив потребовать с меня компенсацию за причинённый ущерб. Мне бы понадобился мотивированный сотрудник, но кто? О, милый Жан-Люк, дай ему ощутить, сколь ты жесток. Но внезапно, когда я уже готов был взять в руку свою орудие любви, любовная сказка моя развалилась: не мог Жан-Люк ни в чём участвовать; ведь Жан-Люк был мёртв?

(это цитата из Герарда Реве)

Теперь можно начинать.

1

Во-первых, здравствуйте. Меня зовут Евгений Александрович. Какое сегодня число у нас? Точное время: не видать, ну и хуй с ним. Моя история, скорее всего, начнётся с начала.

Моя мама цыганка, а отец русский. Они родили двоих мальчиков. Близнецы. Одного мальчика оставили, а от другого отказались. Зима, снегопад – напиши, как она под снегом выходит из роддома. Назвала меня Арсеном. Жесть, да? Ты только так не называй. Я жил сначала в Доме малютки, в три года меня усыновили приёмные родители. Поменяли год рождения, имя-отчество, так за ними и таскаю.

Они со мной мучились. Я убегал из дома, ходил под себя. У нас был такой длинный тёмный коридор, я его боялся. Особенно когда поночуге посмотришь с сестрой фильм. У меня сестра была, да, Ира её звали – это их родная дочка. Однажды мы с мамой договорились, что, если я не обосрусь, она купит мне большой airplane – самолёт такой игрушечный. А мы как раз смотрели с Иринкой «Терминатора», он тогда только вышел. Где он глаз себе выковыривал и всё такое. В общем, я своё слово не сдержал. Хотя я же мелкий был. В колготках ходил. И рубашка у меня была дебильная, в клеточку.

Учился я плохо. Порой мы по полночи сидели, заучивали один стих. Мама уставала: всё уже разжевали – Джоник, ты только проглоти это. А я не мог проглотить. В итоге сначала так слегка – ладошкой – меня пиздили, то есть били, потом ремешком, потом мама стала говорить «я сейчас тапку сниму». У тапки есть небольшой каблук. По башке меня били каблуком, вбивали, так сказать, учили уму-разуму. Они думали, до меня так быстрее дойдёт. Я сбегал из дома, потому что боялся ремня. Я боялся возвращаться, потому что меня за это наказывали. Но я не тупой, пятёрки я тоже получал. Нам вместо пятёрок давали звёздочки: когда я приносил их домой, родители радовались. Покупали мне сладости. Я всегда сладкое любил, полезно для печени.

Заикаться я тоже, кстати, начал, когда жил с ними. Сестрёнка меня однажды напугала. В коридоре, который длинный, стоял сервант – это шкаф такой, с пола до потолка. Она встала там. И вот я иду по коридору, а она как из серванта вылетит. Мама готовила – я даже как сейчас помню, в лифчике и в юбке стояла, только пришла с работы. Я испугался – и под её юбку залез. Это я маленький был, не понимал ничего, что там, под юбками. А сестра смеётся. Ну, мамка, естественно, отругала – и после этого я заикался долго. Сейчас-то я только от удивления, хорошо, что хоть когда пою, не заикаюсь.

Моя первая кража тоже была в детском саду. Я украл, правда, не знаю зачем, батарейку и губную помаду. У воспитательницы. Меня отлупили за это, какое-то время я не выходил на улицу. Сильно били, мама потом йодом мазала. В угол ещё ставили. Отец приходил, делал свои дела, звал меня в комнату – и ждал с ремнём. Наклонял меня промеж ног, снимал штаны и по голой заднице стучал, по спине. Потом до прихода мамы я стоял в углу. Иногда они меня отправляли к её маме – Валей звали, мне она, получается, бабушка. Бабушка Валя, дедушка Ваня. Я и от них сбегал. Они меня учили подметать, дома убираться, полоть что-то там, а я работать не любил. Жил в поле: такой там был большой пустырь, оттуда церковь видно, в церкви тоже жил. Лазал по дачам, воровал там по мелочи: кушать-то хотелось. Они меня всегда искали, пока соседи не поймают и не приведут или милиция. Дедушка даже… нервничал. Потом попал. Попал в больницу. Короче, умер из-за меня.

1.1

Не знаю, я начала давно, я не помню уже, почему начала. На волне гражданской сознательности, наверное. Это было модненько, делать активизм. А я тогда как раз тусила с леваками: они все модники. Теория малых дел – я прочитала где-то: «Тысяча умрёт, а один вылезет – а если вам единственная жизнь не кажется важной, то представьте, что речь идёт о вашей». Ого, подумала я. Справедливость и приключения, как можно пройти мимо. Не вечно же воровать в магазинах сникерсы и ходить на митинги: людям свойственен рост, тем более в вопросах борьбы. Оставалось выбрать, где работать. С детьми я сходилась тяжело, паллиативная помощь была мне пока не по зубам, в ментальных девиациях я не разбиралась, потому что моё образование было очень скудным и касалось в основном таких далёких от жизни вопросов. Я выбирала бережно, делала даже листочки с расчётами: вот на это мне хватит сил, на это – пожалуй, нет. Тут нужны специальные знания, тут не возьмут без опыта. Короче, готовилась я грамотно. Но только это почему-то не помогло. В итоге я выбрала проект, который совмещал в себе все проблемы, про которые я, когда только они были мной же разобраны по отдельности друг от друга, понимала: я не умею с этим работать, я об этом не знаю и я не справлюсь.

У меня, в общем, не было ничего, что требует социальная работа. Были только нежное сердечко и небольшой опыт ухода за уличными собаками. С таким богатым портфолио я в принципе могла что-то ловить только среди самых малозащищённых групп: там, где никто не следит за помощниками и где извечно пасутся секты и такие вот одинокие альтруисты, вроде меня и моих – пока что ещё будущих – коллег. Жаль, что никто не объяснил мне всех этих вещей. Хотя кто его знает: я-то знаю только себя и могу предположить, что если бы случилось чудо и кто-то стал предупреждать меня о проблемах, с которыми я скоро встречусь, и взывать к моей ответственности, то не был бы услышан. Я подсела на идею, адреналинчик пошёл – пути назад не было. Этому городу был нужен герой.

Я пришла в НКО, которая занималась в Москве проблемами бездомных. Меня удивило, что не нужно будет никакой специальной подготовки и что меня выпускают в поле сразу, в тот же день, когда я заехала познакомиться. Тогда ещё как раз было что-то связанное с блинами – очень миленько. Блины спасли мой первый выезд на вокзал: если было не о чем поговорить, то можно было поговорить о блинах. Кто-то из бездомных рассказывал, что рос на Урале и мама пекла там по случаю шанежки: это такие ржаные сладкие штуки, что-то между коржиком, пирожком и олажкой. Мне казалось, что тема дома, мамы и выпечки на улице табуирована, что о таких вещах нельзя заводить разговоры, а то дело кончится то ли дракой, то ли слезами. На деле, о чём можно или нельзя говорить с каждым человеком, приходилось выяснять по факту. К этому сложно быть готовым: ну разве что в том смысле, что не нужно быть бревном – это подстраховывает от ошибок. У бездомного с шанежками был огромный, сломанный в нескольких местах нос, похожий на грозовое облако. Переносица шла сперва влево, потом резко вниз и снова на сторону. Нос распух и занимал всё лицо.

Где-то месяц я правда чувствовала себя модной, а свою работу – важной. Потом я начала чувствовать злость. Потом не чувствовала уже ничего. Это так-то называют выгоранием, но есть такие вещи, названия которых тебя не волнуют, пока ты с ними не столкнёшься. Я ничего не знала о выгорании и думала, что я просто слабый человек. Что я поработаю ещё немного и стану сильнее.

В начале всех делишек я пыталась подружиться с коллегами; но было сложно. Они почти все чудилы, такие аутсайдеры – тех, кто мог бы не только работать, но и говорить хоть что-то внятное о том, что только что делал, почти не было. Весь ивент был от своих и для своих. Не только потому, что мы экономили на пиарщике – организация просто была на это ориентирована. Очень закрытое сообщество, прохладное к новым людям: тусовка. Иногда мне казалось, что самое важное для проекта – это не судьбы клиентов, а то, что требующая постоянного физического и нравственного напряжения работа объединяет, развивает и оздоравливает людей, которые ей занимаются. Общение с бездомными становилось такой коллективной терапией. Челленджем. Ну, или таинством, вообще община была религиозной.

Проект социальной поддержки, который осуществляется по секрету и по наитию и никем нормально не курируется, обычно аккумулирует участников, которым неплохо бы решить свои проблемесы перед тем, как решать чужие. Когда от тебя зависят жизни людей, ты чувствуешь себя важным. Не пробуксовать на быстром выводе, что они правда от тебя зависят, сложно. Социальный проект становится проектом самореализации. Вроде как способом сказать «я есть». И это дорога в ад.

Работа получалась тяжёлой и грустной. Нужно было найти общий язык с бездомными, разобраться в вагонах юридических тонкостей и медицинских рекомендаций, привыкнуть к коллегам и выбрать способ продуктивно работать внутри довольно бардачной организации. Там всё время что-то разлаживалось и расклеивалось. Потенциальная угроза закрытия доводила администрацию до ручки. Срастаясь с ней, вился повсюду вопрос о том, как всё сделать так, чтобы никому не навредить. Локальная история бездомного – тёмный материал, и сегодня ты скажешь что-то лишнее, а завтра кого-то не станет на свете. Разрешать эти муки каждый раз заново, выбирая, о чём тебе можно говорить, а о чём – нет, было нереально. Люди переставали говорить совсем. Это было одним из тех верных решений, которые ничего не решают.

Нам нельзя было называть адреса, по которым мы собирались, время раздач. Нельзя было упоминать общину, когда мы по каким-то спорным вопросам общались с журналистами. Летом было такое: перед Фифой казаки ходили по вокзалам и разгоняли бездомных. Бездомные называли их «зелёными человечками»: они носили болотную форму, похожую на военную, – без опознавательных знаков, без нашивок. Полиция их тоже стремалась, в общем, мы все стремались. Наши клиенты были сами не свои, даже те, кто выглядел неплохо, но жил без документов, маялись и очень просили пристроить их куда-нибудь, пока всё это не кончится. Мы в пене и в мыле пристраивали, это непросто, в Москве приютов мало, в основном тут сетки работных домов или какие-нибудь религиозные объединения, часто с сомнительной репутацией; а все места, где не в рабство и не в секту, очень не хотят работать с теми, у кого утеряны паспорта. Но история не про это, а про то, что я пришла к нашему старшему волонтёру – он там был вроде администратора – и спросила, как бы нам аккуратно привлечь к этой проблеме сми. Он ответил что-то в духе «бомж соврёт – недорого возьмёт» (ну ладно, это я не его цитирую, а «Московский комсомолец»), что проплаченные правительством отряды – это такой городской фольклор, а сотрудничество с оппозиционными сми и другими медиазонами нас убьёт. «Ксюша, – объяснил он мне, – общество относится к бездомным очень плохо, они ещё не понимают, что, чтобы человек не ходил ссаным и рваным, ему нужно где-то мыться и стирать вещи. Так что мы для них немного притон, и они очень хотят нас прикрыть, дай только повод. Нужно время. Сми не нужно».

Я как-то сомневалась, что схема рабочая: складывалось впечатление, что все ждут, пока это сакральное знание – ну, про ссаных и рваных – как-нибудь само собой из уст в уста распространится по городу. На деле получалось, что мы никак не работали с главной проблемой – с изоляцией. Мне, правда, возражали, что мы победители хотя бы потому, что сами-то против стигматизации и всем бомжам лучшие друзья. Я не очень понимала, какой в этом прок, если об этом никто не знает, а мы и не планируем об этом заговорить. Мы прятали проект от соседей и обрабатывали бездомных, чтобы они водили не абы кого, а только проверенных человечков, которые точно никого не побеспокоят и не сделают неожиданностей: наша партизанская политика укрепляла систему, которую мы, по идее, планировали победить.

Горожане в общем неплохие люди и не против, чтобы кто-то занимался беднотой. В основном драконило их только, когда консультационный центр размещался у них в доме. Не все готовы сказать это прямо, но общая идея такая: нельзя ли принимать этих людей где-то не у нас под боком. У нас же дети. А у вас, простите, туберкулёз. Много раз нас обвиняли в том, что мы кормим и одеваем московский криминал: воров, насильников и убийц. Кое-кто взбрыкивал и пытался доказать, что это совсем не так. Как по мне, так они только тормозили возможные успехи. Позитивный образ бездомного – спорный проект. Правда-то в том, что бездомные разные. К нам обращались воры, насильники и убийцы – и много кто ещё к нам обращался. Дело только в том, что мы занимались социальной адаптацией и снижением вреда. Это прагматические штуки. Нравственный суд лежал за пределами нашей компетенции.

Второй после готовых защищать личное пространство соседей страх был в том, что не всё было так уж чисто в плане организации деятельности. То, что рехаб у нас не работал и вред не снижался, – это ладно, тут всегда можно найти, чем себя оправдать. Но не было возможности не только организовать эффективную работу – не организовали даже соблюдение санитарных норм. Это волновало. Не в том смысле, что мы боялись кому-то навредить. Просто это было достаточным основанием, чтобы нас прикрыть: в том случае, если бы к нам вдруг проявили интерес.

Много МФЦ, в которых принимают бездомных, расположено в подвальных помещениях. Там нет окон, комнаты плохо вентилируются. Боялась ли я подхватить тубик? Ну разумеется, не хотелось бы. Но страшно не это, потому что я-то, схвати я туберкулёз, посижу месяцок на антибиотиках и буду здорова. А бездомный, который заболевает – а заболевает он в принципе легче, чем я, потому что живёт на пределе физических возможностей, – проморгает свои изменения в лёгких, поздно узнает о диагнозе и попадёт на долгое тяжёлое лечение, которое, может быть, уже никому не поможет. Работая в подвалах, мы рисковали прежде всего не собой, а подопечными. Я спрашивала об этом, и мне говорили, что я не понимаю, в чём суть работы. Что я сосредоточена не на том.

В чём была суть? Они называли это «служение бедным». С практической точки зрения это работа в городе, и юрист в МФЦ, и социальный работник. Есть ещё другая, духовная сторона, но мне было на неё насрать, я хотела только, чтобы у меня спустя месяц работы были цифры: чтобы можно было посчитать и проследить подвижки, которые случились от моего адова труда. Упахиваться так во славу господа я была не готова. Почему я вообще тогда попала в религиозную общину? За неимением лучшего, в Москве не очень хорошо с НКО, которые работают с бездомными. Наша была ещё ничего, не самая двинутая. Бомжи мало защищены, это одна из самых уязвимых групп в городе. В том числе они не застрахованы от альтруизма: никто же не пасёт особо помогаторов. Никто не хочет разбираться, применяют в НКО травмирующие практики или нет – а кое-где применяют.

Как-то в Армии спасения с Жекой так побеседовала сестра, что он потом весь день ходил полуобмороком. Всё вертелось вокруг рехаба: я тогда неласково подталкивала Женю к мысли, что ему нужна помощь. Он злился и говорил, что хочет соскочить сам. Долбёжка его убивала, я боялась, что он умрёт или сойдёт с ума. Старший по Армии очень был рад, что тут мы с ним неожиданно совпали. Он тоже хорошо относился к Жеке, всё чалился присовокупить его к пастве – но перед этим помочь с зависимостями. Женя подозревал, что он хочет его трахнуть. Не уверена, что тут был такого рода интерес, как по мне, так Жека просто умел очаровывать начальство. В любом случае, чувак был рад, что я тоже гну в сторону лечения: в этом богоугодном заведении не сомневались, что мы с Жекой парочка и я могу с ним там как-нибудь нежно договориться. На деле мы были двумя созависимыми, но там вряд ли кто-нибудь в таком разбирался. Со стороны, наверное, оно правда похоже на любовь, даже вполне себе такую, христианскую.

Они выкрутили Жеке все мозги песнями про братство и милосердие, и он не стеснялся там брать меня за ручку. Он вообще такой, тактильный, но в целом всегда понимал, что и где можно делать. Но вот не в этом случае. Мне показывали записи песен про христову благодать, я вежливо терпела, а Женечка цапал под столом мою руку и шептал в ушко: «Понимаешь?» Ничего я не понимала, понимала только, что если он умрёт, то я этого не переживу, и что ради него готова терпеть даже местные службы. Просто поверьте, терпеть такое нелегко.

В тот день в одной комнате обрабатывали меня: предлагали не стыдиться моей с Жекой связи и отпустить его на лечение. «Это горе, когда в семье такое случается, мы тебя понимаем. Ему у нас будет хорошо, и ты от него отдохнёшь». Я бормотала, что я социальный работник и у нас нет никаких связей. Со мной ещё разговаривал какой-то там пастор, или сержант, или как там это у них называется – тоже такой, бывалый: может, сам когда-то приходил за супом. Глазёнки у него были как у варёной рыбы, и он всё время говорил мне «ты». Даже не так, не «ты», а «ну чё ты».

Я сказала, что Женя сам разберётся, что мы – ни я, ни этот загадочный божий раб – решать за него ничего не будем. Он мне возразил, что Женя заблудился, что ему нужна помощь Иисуса. Я заметила, что ни один из нас, слава богу, не Иисус. В другой комнате что-то колдовали над Женей. Оттуда потом вместе с ним вышла большая взмокшая тётка. Она мне улыбнулась, поздоровалась – меня там ещё называли «святая Кения», это тоже было очень стрёмно. Женя был весь мокрый тоже и очень испуганный. Он же хоть и эмоциональный, даже несколько экзальтированный, а всё-таки напугать его – это надо постараться. Но тогда его сильно напугали. Я взяла его под локоток и отвела покурить. Спросила, что с ним там такое делали. Он ответил, что не знает, что она что-то там над ним орала и он не очень может теперь говорить. Что ему очень плохо, а тётка, наверное, ведьма. В общем, Армия дело такое: это те ребята, которые на голубом глазу будут настаивать, что геями и убийцами не рождаются, а становятся и это такие равносильные преступления против божественного замысла. Это страшно само по себе, а ещё страшней, что деваться-то особо некуда: хочешь поесть и вымыться – пойдёшь в Армию. Это крупное движение, они открыты для бездомных почти каждый день и предлагают большой набор помощи: одежду, души, стиральные машины. Они богаче и влиятельней остальных местных организаций. Альтернативного варианта нет.

Ещё одни гетероактивисты попались мне в протестантском приходе. Что-то мне подсказывает, что на деле они были не протестантской церковью, а сектой. Ими даже интересовалась прокуратура, но доказать ничего не получилось: у прокуратуры – в широком смысле, а в кухонном локальном – у меня.

У них там важно было иметь своё дело и быть успешным – и они выделяют средства пастве на стартапы. Разные проекты получаются, не то чтобы все такие мрачные, но есть там одна прихожанка, вот она держит христианскую группу поддержки для ЛГБТ сообщества. Казалось бы – круто и прогрессивно. Но есть один нюанс. Поддержка – это когда тебе впаривают, что можно вылечиться, можно стать нормальным. Она сама так и говорит: «Суть моей миссии в жизни – помочь обрести сообществу ЛГБТ + гетеросексуальную ориентацию во Христе». Рассказывает, что ребятам не хватает цвета в радуге, а с богом они смогут снова жить в полноценном мире. Проект «Настоящие» называется.

Ну и само собой, у движения есть пастор-харизматик. Он много всего рассказывает: например, как бог лечит от рака. Не в аллегорическом смысле. Буквально лечит, у него даже справки есть, которые это подтверждают. Когда он читает проповеди, прихожане смеются и аплодируют.

Справедливости ради, именно в этой дыре я впервые встретила волонтёра, с которым мне по-человечески было хорошо и приятно и которому я была готова доверить какие-то свои делишки и соцработниковы секретики. Жека это заприметил в своё время и очень заинтересовался: он привык, что я со всеми не в ладах, а тут вдруг такое взаимопонимание. «Он тебе понравился? – спрашивал он у меня. – Ты бы с ним переспала, если бы не жена?» Я тогда растерялась. Как мне было ему объяснить, что мне просто очень трудно бороздить этот мрак в одиночку? Он же, во-первых, в меня верил, а во-вторых, точно лучше меня знал про одиночество: разве я имела право жаловаться ему на что-то такое?