Время библиомантов. Противостояние

Без дальнейших разговоров она повернулась на каблуках и покинула салон. Джеймс поспешил ей вслед, чтобы проводить к выходу, но это было излишне.

Барон упал на стул и громко вздохнул, заметно переутомлённый этим визитом. За другим концом стола стояла его мать. Опираясь на свою трость, она направилась к одному из высоких окон. Погружённая в свои размышления, баронесса поглядела на улицу.

Рашель взяла в руки фотографии и, схватив Фейта за руку, повлекла его за собой вон из салона, в другую комнату. Она была очень возбуждена, но прилагала немалые усилия, чтобы не подать виду. Фейт уставился на неё подозрительно:

– Что с тобой такое?

– Вот эту, – сказала Рашель и указала на черноволосую девочку в полосатых лосинах, – вот эту я знаю.

Глава пятнадцатая

Старик, некогда бывший богом, странствовал по пустошам своего творения.

Здесь, в ночных убежищах, в Стране Забвения, царила вечная мгла. Иногда над беззвёздным небом полыхало северное сияние, но на самом деле за ним скрывались остатки библиомантики, высвободившейся во время войны и с той поры больше никогда не подвергавшейся контролю. Часто сверкала молния, рассыпая во все стороны дюжины световых жилок, как если бы сама чернота разлеталась на куски. Громовые раскаты могли разорвать старику барабанные перепонки, даже если буря бушевала далеко за горизонтом. Близь и даль смешивались в ночных убежищах самым причудливым образом. Приметы терялись на растрескавшемся ландшафте из гранита и пыли, как будто каждое следующее мгновение складывало из руин этой скалистой пустыни новые странные структуры.

Черты лица Зибенштерна стали угрюмыми, выглядел он ещё более удручённо и подавленно, чем в начале своего изгнания, белые волосы доходили ему до лопаток. Из-за бурь и ветров он собрал их в хвост и засунул под воротник своего чёрного плаща. Полы плаща ободрались об острые камни, между которыми он блуждал изо дня в день, но всё ещё защищали его от пронизывающего ветра и дождя. Плащ был его достоянием, дороже, чем посох пилигрима и круглая фляга, которую он регулярно наполнял водой в грязноватых промоинах в предгорьях. К тошноте, томившей его после питья, он уже привык, как и к скудному рациону из грибов и горьких корешков, которые он иногда находил в ложбинах. Время от времени ему удавалось поймать тощего кролика, которого он поджаривал с приправами из трав, росших в скалистых нишах и несколько напоминавших базилик. Это были счастливые дни. Но выпадали и такие, когда он голодал, спрашивая себя, к чему вообще передвигать ноги, ведь цели у него давно уже не было.

В начале ссылки тщеславие гнало его добраться до границ этой местности. Ещё в бытность свою Северином Розенкрейцем он сотворил мир библиомантики, написав его на бумаге. Тогда он предоставил членам «Алого зала» полномочия самим изобрести убежища. И по злой иронии судьбы он обречён теперь проводить последние дни в наикошмарнейшем из этих мест. Страна Забвения получила своё название, являя собой окаменевшее отчаяние – могила ураганов, дождя и смерчей пыли. И ещё – одиночества.

С тех пор как его отправили в ссылку, на пути ему не встретилась ни одна живая душа. Иногда ему казалось, будто он различает голоса, призрачные беседы в трещинах гранита. Временами он просыпался от криков, но существовали они только в его снах. Его предназначенный для непогоды спальный мешок защищал от влаги, но никак не от собственной совести.

Многие простились с жизнью в ночных убежищах с тех пор, как библиоманты десятилетия назад были втянуты в войну. Заносчивость и гордыня ввергли их во множество опустошительных сражений, одно ужаснее другого. Они били врага, ни разу не встретившись с ним лицом к лицу; они уничтожили армию чернильных поганок, так и не узнав, кто был их кукловодом. Конечно, немногие избранные были в курсе. Чтобы обезопасить Санктуарий, они передвигали по Стране Забвения свои армии, словно фигуры по шахматной доске, ни разу не выйдя на сцену в качестве истинных полководцев. В этой войне не было победителей, но побеждённых – без числа.

И на Зибенштерне лежала вина за это – за каждого погибшего, за всю боль, за все страдания. Уже тогда библиомантические силы его оставили; они исчезли со всеми теми, чьё возникновение и распад он наблюдал в течение более чем двух веков своей жизни. О том, что творилось в ночных убежищах, он знал и только глубже зарывался в свои книги на вилле Анжелосанто в Турине. Он обманывал сам себя, предав свои идеалы. Происходящее его более не касается, убеждал он себя. Его творение давным-давно обрело самостоятельность, и теперь им управляли другие. Ответственность несут три семейства, а не он. Так из творца он сделался молчаливым наблюдателем. И, когда позднее у него появился шанс вмешаться и провести итоговую черту, ему помешала она.

Фурия Саламандра Ферфакс.

Она и её соратники отправили его, бессильного и сломленного, в изгнание, и он принял это наказание. Столько людей поплатилось своей жизнью, и только потому, что ему однажды не хватило силы воли. Справедливость восторжествовала: теперь он сам скитался по этой глухомани словно призрак. Бо?льшую часть своей долгой жизни он провёл в одиночестве, в одиночестве и умрёт. Где-нибудь среди этих утёсов, наверное, не от голода и не от жажды, но именно здесь его ждёт конец. Может быть, ещё не сегодня или завтра, может быть, только через месяц или год. Но времени здесь больше не существовало: ни светлого дня, ни отчётливого звёздного неба. В рюкзак, который ему дали с собой, он сунул механические часы и с тех пор скрупулёзно следил, чтобы они не остановились, ведь движение стрелок, как это не парадоксально, было единственным символом постоянства в его жизни.

В старом бункере, выдолбленном в скале, он нашёл оружие и амуницию и теперь всегда носил с собой пистолет и ружьё, хотя это было смешно. Ни воином, ни охотником он никогда не был, но оружие ему пригодилось, чтобы отстреливать кроликов, мясо которых было главным украшением его скудных трапез. Кролики питались теми же травами, что и он, и оттого были такими же слабыми. Завелись ли они здесь после создания ночных убежищ или их сюда занесли библиоманты, он не знал. Но, размножившись, кролики служили пищей, судя по всему, не одному Зибенштерну. Иногда он натыкался на объедки – обглоданные кости или разорванную шкурку, и тогда ему становилось ясно: по этой пустыне скитались и другие, возможно, более выносливые, но такие же, как и он, изгнанники.

Когда его часы показывали время отхода ко сну, он отыскивал лаз в пещере или расселине. Иной раз он брился ножом или умывался, экономно вспенивая жидкое мыло из пластиковой бутылочки, припрятанной в рюкзаке. Ещё ему сунули плитку шоколада. Вероятно, это сделала Фурия, но к шоколаду он до сих пор не притронулся, приберегая его для особого случая. Он решил его съесть, добравшись до окраин Страны Забвения или же до границы собственной жизни, если у него достанет на это сил. Но сегодня – правда, что означало это «сегодня», не было ли оно тем же, что и «вчера»? – его ночлег будет куда уютнее, чем какая-нибудь сырая дыра в скале или расселина, кишащая мокрицами.

Тёмный силуэт башни он завидел ещё издали – чёрный монумент войне на фоне вздрагивающих на краю мира молний. Некогда в стране, лишённой всяких ориентиров, библиоманты попытались наметить хотя бы какие-нибудь вехи, выстроив целую цепь маяков. Их сигнальные огни давно погасли, горелки остыли. Зибенштерн оставил позади уже пять подобных башен, решив однажды кочевать от одной к другой. Когда-нибудь он окажется перед последней, поняв, что край поля брани достигнут и за пределами его лежит лишь неизвестность.

Пять предыдущих башен лежали в развалинах, после набегов из ночных убежищ, шестую едва зацепило. Хотя дверь сорвало, а внутри некогда бушевал пожар, внешние стены огонь не повредил. На всех четырёх этажах царила гулкая пустота.

Зибенштерн прикорнул наверху, прямо под подставкой, где некогда горел сигнальный огонь. Давно уже он не спал так крепко! Пробудившись, перекусил кое-чем из своих запасов и чуть не впал в искушение отломить кусочек от плитки шоколада. Но всё же сунул его обратно в рюкзак, ведь странник не рассчитывал, что такой прекрасный день, как этот, когда-либо наступит, и кто знает, не настанет ли потом ещё более удачный.

Ночь, такая же тёмная, как остальные, не желала кончаться. За стенами стонал ветер, донося до Зибенштейна запах сажи, напоминающий жаркое, настоящее сытное мясо, а не жёсткие волокна крольчатины. Он наконец встал, чтобы умыться в одной из водяных скважин у подножия башни, но решил ещё разок добраться до верха, к самым зубцам, и всмотреться во мрак своего мира.

И там он сделал открытие.

На горизонте подрагивал огонёк, может быть, свет точно такой же башни. Он вглядывался в даль так долго, пока не убедился, что видит дрожащее пламя, пусть даже это и было игрой воображения.

После он перевёл взгляд, скользя поверх лабиринта суровых ущелий и каньонов, где всё сливалось в единую чёрно-серую массу.

Там светили другие огни, намного мельче, чем первый, – прерывающаяся цепочка тлеющих точек.

Он с силой выдохнул и на шаг отпрянул от парапета.

Огни приближались.

Часть вторая

Поток сквозь тысячу книг

Глава первая

– А в Изиде они ошибаются! – Фурия стояла перед могилой своих родителей и смотрела на каменную стелу у заросшего прямоугольника. – Не пойму, как они могут о ней так думать?

Надпись гласила: «Кассандра Ферфакс», а чуть пониже: «Тиберий Ферфакс». В имени отца буквы были неровными: предпоследняя «К» выглядела так, словно её высекли на поверхности остриём шпаги. Шесть месяцев назад, гравируя литеры с помощью библиомантики, Фурия ещё не набила руку.

Кладбище располагалось в дальнем конце парка, позади резиденции, в нескольких шагах от заграждения из подлеска и деревьев, на востоке отделявшего имение от диких холмов. Захоронения находились недалеко от часовни с воротами, створки которых давным-давно болтались на сломанных петлях. Внутри часовни, покосившись, висела фигурка однорукого Иисуса на кресте; второй его рукой сытно пообедали жуки-древоточцы, так что остатки руки отвалились от фигурки и рассыпались в труху.

На противоположном конце парка возвышалась усадьба Ферфаксов, сегодня – пристанище почти восьмидесяти экслибров, бежавших сюда из Леса мёртвых книг. Резиденция представляла собой трёхэтажное сооружение с заострёнными верхушками крыш, бесчисленными рядами каминных труб из красного кирпича и ржавым флюгером, переставшим вращаться уже много десятилетий назад. Голуби выписывали над имением широкие круги, и Фурия гадала, не сидела ли сейчас Кэт на одной из крыш, беседуя с птицами. Иногда, желая побыть одна, она забиралась наверх; так поступала и Фурия, её любимым местом был центральный фронтон с видом на запад. Оттуда открывался вид на долину с зелёными склонами и кустарниками, столь типичными для Котсуолдса.

– Просто не могу поверить, – пробормотала она и вперилась в пустоту, пробурив взглядом могильный камень, – как будто Изида не жила с нами, не боролась против Академии… – Фурия со вздохом перевела глаза со стелы на могилу, нагнулась и выполола сорняк. – Много отдала бы я за то, чтобы услышать ваш совет.

– Я могу тебе дать совет… – подала голос петушиная книга из кармана её штанов. Гибкая шея с кряхтением вытянулась из помятой ткани.

– Тебя накормить?

– На кладбищах на меня нападает зверский аппетит… Всё эти статуи святых на могилках…

Фурия чуть не забыла: любимым блюдом петушиной книги были образки. Она, пожалуй, привезёт парочку из Уинчкомба, чтобы доставить ей удовольствие. После всего, чего они натерпелись в Либрополисе, книга вполне заслужила угощение.

Фурия и сама была как оглушённая, хотя и пыталась не придавать своему состоянию значения. Не так-то скоро ей удастся отделаться от запаха обгоревших волос, превращавшего процедуру причёсывания в мучение. Видно, придётся попросить Кэт отрезать её обгоревшие пряди.

– Но посоветовать я хотела тебе совсем другое, – вернулась к теме сердечная книга.

Фурия посмотрела на безглазый клюв на кончике резиновой шеи: жёлтая поверхность его сверкала как отполированная. От боёв петушиных книг на задворках Либрополиса на нём остались всякого рода рубцы и царапины. Крошечная книжица слыла отчаянной сорвиголовой. После их возвращения только вчера вечером Фурия изобразила на лице некое подобие улыбки.

– Чем больше ты твердишь о невиновности Изиды, тем настойчивей впечатление, что убедить в этом ты стараешься прежде всего себя, – продолжала книга.

Уголки клюва книжки опустились.

– Чушь какая…

– Тогда послушай, что ты говоришь, – клюв потёрся о её свитер, – словно пытаешься развеять свои собственные сомнения.

– В Изиде я не сомневаюсь.

– Так ли это?

Фурия поджала губы. Чтобы их всех спасти, Изида пожертвовала собой – это очевидно. Правда, в деле имелась одна загвоздка: жертвовать собой так же мало походило на Изиду, как собирать цветы или печь пироги. Если бы раньше кто-нибудь спросил Фурию, на что Изида готова, чтобы предотвратить поражение, она бы ответила: «На всё». Слишком больших жертв для Изиды не существовало. И в этом заключалась одновременно её сила и слабость.

В одном Финниан был прав: Изидины путешествия в Лондон вызывали вопросы. Она отказывалась от провожатых, словно оберегая какую-то тайну, в которую никого не хотела посвящать.