В поисках минимализма. Стремление к меньшему в живописи, архитектуре и музыке

Но вот я стал свидетелем того, как в Цинциннати собрались жители пригородов, в том числе и пенсионеры, чтобы обсудить, каким образом каждый из них пришел к минимализму.

Мильберн и Никодемус рассказали мне, что у них есть последователи даже в Индии и Японии. После лекции по залу зазмеилась очередь: люди с книгами Мильберна и Никодемуса в руках хотели, чтобы гуру поставили на них автографы.

Минималисты подписывали книги, но советовали своим фанатам после прочтения отдать их, а не складывать на полках. Минимизации нет предела: как говорится, «чем меньше – тем больше».

Правда, не совсем понятно, каким образом меньше превращается в больше. То, как свести количество вещей к минимуму, более или менее ясно: вы отбраковываете, выбрасываете, проводите осознанный отбор. А что потом? Может ли образовавшееся пустое место занять что-то принципиально иное? Или же, когда мы достигаем состояния «меньшего», на нас снисходит некая благодать, настолько совершенная, что к ней уже ничего не надо добавлять?

В течение следующих двух лет я повсюду сталкивался с минимализмом – в дизайне отелей, в оформлении модных брендов, в книгах по самосовершенствованию. Но затем я снова связался с Андерсен и узнал, что она вышла из своей группы на Facеbook и перестала слушать еженедельный подкаст минималистов. Нет, Сонриза не разочаровалась в минимализме, он просто стал естественной частью ее жизни, основой подхода к окружающему миру. Андерсен заметила, что для многих минимализм был скорее модой, чем образом жизни: по ее словам, как правило, людям больше нравится обсуждать минимализм, чем на самом деле все минимизировать.

С одной стороны, мы видим фасад минимализма. Он как бренд, как внешний вид. С другой стороны, в основе минимализма лежит ощущение неудовлетворенности, порожденное обществом, где обычно считают, что больше – это всегда лучше. Любая реклама предполагает, что вы должны быть недовольны тем, что у вас уже есть. Андерсен понадобилось много времени для осознания простой истины: «В нашей жизни вообще-то не было ничего неправильного».

I-2

Начиная работать над этой книгой, я, в отличие от Андерсен, не считал себя минималистом. Если меня спрашивали, не разделяю ли я их взгляды, то я терялся. Я не думаю, что минимализм – это плохо. Большинство людей, живущих в XXI веке в США, не нуждаются во многом из того, что им принадлежит. В средней американской семье более 30 000 предметов. Американцы покупают 40 % всех производимых в мире игрушек, хотя количество детей в стране составляет только 3 % от всех детей на планете. Каждый из нас покупает в среднем более 60 новых предметов одежды в год, а затем выбрасывает за этот же период примерно 31,7 кг старой одежды. При всем этом большая часть американцев (около 80 %) в той или иной форме выплачивает долги. Мы страдаем от накопительской зависимости.

Минималистский образ жизни представляется мне ответственным отношением к миру – особенно теперь, когда мы осознали, что рост материалистических настроений, начавшийся вместе с промышленной революцией, в буквальном смысле разрушает нашу планету. Из-за того, что людям так нравятся излишества, мелеют реки, погибают животные, а посреди океана разрастаются целые острова из мусора. Нам, безусловно, следует задумываться, покупая новые вещи: действительно ли они нужны нам? Потому что при отсутствии жизненной необходимости эти предметы в долгосрочной перспективе сделают жизнь каждого из нас только хуже. Но все же для меня неприемлемы некоторые аспекты минимализма – как, впрочем, и любого «ярлыка». Интуиция говорит мне, что идеи Мари Кондо и минималистов как-то слишком удобны: надо всего лишь разобрать вещи в доме или прослушать подкаст – и вам гарантированы счастье, удовлетворение и спокойствие духа.

Это претендующее на универсальность решение настолько расплывчато, что его можно применить к кому и к чему угодно. Вы можете использовать метод Кондо, очищая свой шкаф, свою страницу на Facebook или выстраивая отношения с любимым человеком. Кроме того, минималистский тренд кажется мне проявлением индивидуализма, он позволяет поставить себя, что называется, в центр Вселенной и принять решение: «Я не буду иметь ничего общего с этим человеком, местом или вещью, потому что они не соответствуют моему мировоззрению».

На экономическом уровне это – призыв жить в зоне комфорта, не стремиться к большему, довольствоваться рамками своих средств, в том числе и материальных, не гоняться за мечтами, порожденными воображением, не совершать прыжок в неизвестность. Такая перспектива меня не слишком вдохновляет.

Как пишет архитектор Пьер Витторио Аурели, установка «меньше – это больше» может стать формой капиталистической эксплуатации, которая будет подталкивать работников к тому, чтобы производить больше, а получать при этом меньше и тем самым обеспечивать своим боссам большую прибыль ценой ухудшения качества собственной жизни.

Минимализм не всегда является добровольным личным выбором человека: для многих он становится неизбежным, потому что входит в их жизнь как всеобщая общественная и культурная тенденция, возникшая в ответ на образ жизни людей последних десятилетий. В течение всего ХХ века материальное накопительство и стабильность резонно воспринимались как признаки безопасной жизни. Если человек становился хозяином собственного дома и земли, то никто не мог их у него отобрать. Если он всю жизнь работал в одной компании, то получал уверенность в завтрашнем дне, ведь в случае экономической нестабильности можно было надеяться, что работодатель его защитит. Сегодня все это неактуально. Ежегодно возрастает количество фрилансеров, которые вообще не получают постоянной зарплаты. Там, где ситуация на рынке труда хорошая, цены на недвижимость оставляют желать лучшего. Экономическое неравенство достигло небывалых масштабов и ощущается сильнее, чем когда-либо за всю современную историю. И, что характерно, самое большое богатство люди сегодня получают не благодаря накоплению материальных предметов, а с помощью невидимого капитала, вложенного в стартапы, в акции, в банковские счета в офшорах, которые помогают им уклоняться от налогов. Французский экономист Тома Пикетти подчеркивает, что ценность нематериальной собственности в наши дни возрастает намного быстрее, чем уровень зарплат. И это в том случае, если вам повезло и вы получаете зарплату. А между тем экономические кризисы следуют один за другим, гарантией безопасности стала мобильность, и это еще одна причина, по которой уменьшение собственности становится все более привлекательным трендом.

Минималистский взгляд на мир прежде всего противостоит тому, что все аспекты жизни стали превращаться в товар. Для многих людей, как для Сонризы Андерсен, оплата кредитными картами ненужных вещей на Amazon стала быстрым и легким способом получить хоть какое-то ощущение контроля над ненадежным миром. Компании продают свои машины, телевизоры, смартфоны и другие продукты (часто в кредит, что значительно увеличивает их стоимость), убеждая нас, что эти покупки помогут решить все наши проблемы. Книги, подкасты и дизайнерские предметы превратили в товар даже саму идею минимализма.

Так что если я и минималист, то по умолчанию. У меня, как у человека, выросшего в пригороде, а затем уехавшего оттуда, сложилось противоречивое отношение к накоплению. В моем детстве (а оно прошло в сельской местности в Коннектикуте) домашний хлам постоянно создавал проблему – и это несмотря на то, что мы жили в трехэтажном, хорошо обставленном доме с гаражом на две машины.

Не забуду, как мои родители спорили о том, где складывать кипы бумаг, книг и кучи электроприборов. Прекрасно помню и эти места: на проигрывателе в гостиной, на лестнице, которая вела в спальни, на кухонном столике рядом с телефоном. Тогда я не думал, что в засильи хлама виноваты мы: оно больше было похоже на вмешательство стихии, на прилив и отлив, после которых повсюду оставались разбросанные обломки вещей. Задним числом я понимаю, что, скорее всего, во многом причиной захламленности нашего дома были мы с младшим братом.

Мои первые ассоциации с понятием «минимализм» были порождены не миром материальных благ, а искусством. Этот Минимализм с большой буквы М отличается от тех идей и товаров, которые сегодня называют минималистскими. Впервые я познакомился с минималистским искусством в старших классах и потом самостоятельно изучал его в библиотеках. Меня притягивали гладкие яркие поверхности произведений искусства середины XX века: металлические скульптуры Дональда Джадда, флуоресцентные лампы, установленные Дэном Флавином на стенах галереи, и умиротворяющие разграфленные линиями холсты Агнес Мартин. Эта же суровая эстетика существовала и в архитектуре – в жестких ребрах и воздушных пространствах зданий в стиле Баухаус[1 - Высшая школа строительства и художественного конструирования, или Staatliches Bauhaus, – учебное заведение, существовавшее в Германии с 1919 по 1933 год, а также художественное объединение, возникшее в рамках этого заведения, и соответствующее направление в архитектуре.], которые так сильно отличались от дома моего детства, обитого деревянным сайдингом и устланного коврами. Минимализм предлагал неожиданный взгляд на мир и новый способ существования в нем. Этот способ не сводился просто к жизни с малым количеством вещей.

Позже минимализм стал моей жизнью. В 2008 году, когда разразился финансовый кризис, я учился в колледже. Мне еще не надо было искать работу, но я видел, как экономическая ситуация круто изменила планы моих одноклассников. Зная, что работы им не найти, они отложили начало трудовой деятельности, поступили в магистратуру и стали получать стипендию. Мой выпуск был в 2010 году, и до последнего момента я не представлял, где буду работать: вакансий нигде не было. К счастью, мне удалось получить оплачиваемую практику в журнале об изобразительном искусстве, который издавался в Пекине. Я собрал два чемодана и отправился в Китай. Жил я в здании, которое когда-то было общежитием для рабочих-коммунистов. Мой американский друг, не сумевший найти работу дома, в конце концов приехал ко мне и спал в моей гостиной. Потом мне предложили работу в Нью-Йорке: сайт, публиковавший материалы об искусстве, приглашал меня на должность штатного корреспондента и обещал платить 2000 долларов в месяц наличными в конверте. Я снова собрал чемоданы. В течение всего третьего десятка своей жизни я снимал комнаты на правах субаренды или жил в перенаселенных многокомнатных квартирах в Бруклине. Я покупал в ИКЕА недолговечную мебель и владел вещами, которые легко было перевозить с места на место. Каждое новое жилье я обставлял словно номер в отеле, откуда вскоре придется спешно выезжать.

Когда я работал над этой книгой, я жил в квартире, где мог, не вставая с места, посмотреть вокруг и пересчитать все свои вещи. Ни диван, ни кровать, ни телевизор, ни игровая приставка, ни обеденный стол таковыми не являлись: они принадлежали моему соседу. Моей собственностью были письменный стол и книжная полка, на которой лежала большая часть важных для меня вещей: книги, бумаги, несколько произведений искусства. Если вы недостаточно богаты и недостаточно креативны, чтобы обеспечить себе «просторную» жизнь, то для вас в Нью-Йорке остаются только два варианта: либо поселиться в крошечной квартирке и забить ее вещами доверху так, что в конце концов в ней будет невыносимо находиться, либо жить как минималист. Если у вас нет ни подвала, ни лишних шкафов, ни свободных комнат, чтобы сложить туда вещи, приходится «кондоировать».

Рецессия, помимо всего прочего, открыла множество новых возможностей для минимализма. Экономика застыла, и в результате этого возникла эстетика необходимого. Стало модно заниматься шопингом на барахолках. Стиль сельской простоты стал крутым: доказательством этого может служить журнал о моде Kinfolk, основанный в Портленде, штат Орегон, как раз во время кризиса. Его статьи совершенно ясно (может быть, слишком ясно) демонстрировали: не нужно слишком много денег для пикника с друзьями, нарядившимися в самостоятельно сшитые деревенские одежды. Бруклин наводнили бородатые псевдодровосеки, пившие из стеклянных банок с завинчивающимися крышками. На фоне этой эстетики показное потребление предыдущих десятилетий казалось не только омерзительным, но и недосягаемым. Это хипстерство псевдосиних воротничков подготовило почву для популярности глянцевого потребительского минимализма – а он проявился сразу же, как только экономика начала оживать. То, что мы, миллениалы, с такой готовностью приняли минимализм, – вполне логично. Дело в том, что у моего поколения никогда не складывались здоровые отношения с материальной стабильностью. Мы жили в условиях, когда либо было доступно слишком мало ресурсов, либо за оставшиеся шла ожесточенная борьба. Впрочем, по такому сценарию живет не только наша возрастная группа, и круг таких людей с каждым годом расширяется.

Даже когда традиционная экономика трещит по швам, социальные сети продолжают оглушать нас своим шумом. Многочисленные новые платформы конкурируют за право привлечь наше внимание, использовать наш труд и получить наши деньги.

Я решил написать эту книгу, чтобы разобраться, как появилась идея о том, что меньше – это лучше, чем больше. Почему люди применяют этот принцип и к собственности, и к эстетической сфере, и к области чувственного восприятия, и к философии, которая дает возможность осмыслить жизнь. А еще мне хотелось сформулировать для себя, с какой стороной моды на минимализм лично я готов согласиться и что я могу использовать. В былые времена случались периоды, когда людям, как и многим из нас сегодня, не нравился материализм и те бонусы, которые им предлагало общество. Я хотел выяснить, как развивалась эта неудовлетворенность в течение предыдущих столетий, каким образом художники, писатели и философы жили с ней. Все это мне было нужно для того, чтобы понять: что же в этом тренде подходит для меня? Нелегко лавировать между воздержанностью и экстравагантностью, так, может быть, если найти источник своей тревожности по отношению к материальному миру, то станет легче?

Рассказ об истории минимализма в хронологическом порядке был бы слишком поверхностным. Минималистские идеи не эволюционировали линейно, они возникали в разное время и в разных местах по всему миру. Эти идеи рождаются из убеждения в том, что наша цивилизация полна излишеств, что ее слишком много как в физическом, так и в психологическом смысле слова, а значит, мы лишились своей аутентичности и нам необходимо ее вернуть. В такие моменты материальный мир теряет для нас значительную часть своего смысла, приобретательство утрачивает свою привлекательность. Нам начинает нравиться отдавать вещи, хочется отрешиться от мира, например, с помощью искусства. Или, как вариант, – в буквальном смысле став отшельником или бродягой. В английском языке нет слова, которое передавало бы чувство одновременно поглощенности и отчужденности, – может быть, в этом корень популярности понятия «минимализм»?

Я начал представлять себе это повсеместно распространенное чувство как стремление к меньшему. Как отвлеченное, почти ностальгическое желание прорваться к другому, более простому миру. Этот мир не существует ни в прошлом, ни в будущем, он не утопичен и не антиутопичен, он просто всегда лежит за пределами нашего нынешнего существования, в месте, до которого мы никогда не доберемся. Стремление к меньшему – это отражение сомнения, которое мучает человечество: что, если мы жили лучше, пока не имели всего того, что принесло современное общество? Если ловушки современной цивилизации вызывают у нас такое чувство неудовлетворенности, то, возможно, без них мы будем счастливее? Может, стоит от них отказаться ради постижения глубинной истины?

Стремление к меньшему – не болезнь и не лекарство. Минимализм – это просто еще один способ размышлений о том, как правильно прожить жизнь. Но его стратегия, безусловно, весьма актуальна для нашего времени с его чрезмерными масштабами и темпами.

Отсутствие последовательной истории минимализма частично связано с самой его природой: похоже, что он стремится стереть собственное прошлое и будто каждый раз начинается заново. Если бы практикующие минималисты признались в том, что связаны со старой традицией или желают ее оживить, то они, по сути, уже не были бы радикальными минималистами. И все же независимо от того, когда и где появляется минимализм, он обладает определенными устойчивыми характеристиками. Им и их проявлениям посвящена каждая из четырех глав этой книги. Жажду меньшего легче всего понять, проанализировав жизнь тех, кто стремился ее утолить, и осознав, на что она их вдохновила. Каждый человек пытается найти нечто, соответствующее его пониманию: в одном ему это удается, в другом он терпит неудачу. Изучив общие черты и различия, каждый из нас сможет проложить собственный минималистский путь.

Важнейшая характеристика всех видов минимализма – стремление к минимуму, к простоте. Эта цель достигается, когда люди выбрасывают вещи и отделяют себя от них, вдохновляясь многочисленными примерами: от философов-стоиков до сегодняшних проповедников отказа от хлама. Вторая характеристика – пустота. Она ассоциируется со строгим изобразительным стилем модернистской американской архитектуры в духе Филипа Джонсона и минималистского искусства Дональда Джадда, когда люди стремятся установить контроль над окружающим пространством или, наоборот, отказываются от такого контроля. Третья характеристика – тишина, отсутствие звуков и медленно опускающееся на нас состояние покоя. Такого состояния можно достичь с помощью медитации или же слушая произведения Эрика Сати, Джона Кейджа, а также менее известного Джулиуса Истмена. Заключительная глава посвящена тому, что я называю тенями. Это принятие противоречивости и случайности жизни, характерное для буддийской философии и японской эстетики. За два последних столетия западный мир постепенно признал их, они лежат в основе минималистского тренда.

Эти четыре аспекта минимализма могут научить нас совершенно неожиданным вещам. Каждая из четырех глав состоит из восьми небольших разделов, посвященных конкретным людям, идеям или произведениям искусства, картинам, симфониям, зданиям, книгам. Я вижу структуру этой книги как решетку или как пространство, по которому можно бродить. Во время работы над изданием я экспериментировал с сенсорной депривацией, ездил в техасскую пустыню посмотреть на «промышленные» дома Дональда Джадда, погружался в пучину скуки в Музее Гуггенхайма и посещал сады камней в Киото. Все эти истории связывает не только их содержание, но и пробелы между ними – различие в практике или мышлении, которые можно найти в каждом объекте, художнике или мыслителе. Выбирайте те, от которых вспыхивают «искры радости».

I-3

Джошуа Беккер, минималистский блогер, проповедник, автор вышедшей в 2016 году книги «Меньше значит больше: Минимализм как путь к осознанной и счастливой жизни»[2 - Беккер Дж. Меньше значит больше: Минимализм как путь к осознанной и счастливой жизни. – М.: Эксмо, Одри, 2018.] считает самым первым минималистом Иисуса Христа. Когда тот призвал богача: «Пойди и продай все, что имеешь, раздай бедным», то, по мнению Беккера, здесь речь шла не о самопожертвовании. Иисус имел в виду, что богач будет счастливее, когда откажется от своей собственности. Раздав все, он окажется в прямом выигрыше – так выглядит Евангелие от минималистов.

Но вообще-то следы минимализма прослеживаются еще в дохристианскую эпоху. Современный минимализм часто упоминают в связи с древнегреческой философией стоицизма. Основателем этого направления был человек, которого тоже в какой-то мере можно назвать минималистом, – богатый афинский торговец по имени Зенон из Китиона, решивший в III веке до нашей эры отказаться от мирских богатств ради изучения философии. (Он общался со своими учениками в портике – крытой галерее с колоннами, по-гречески он называется «стоя» – отсюда название его школы.) Зенон говорил о необходимости «жить в согласии с потоком жизни», не обращая внимания на мирские заботы и превратности судьбы. У миллениалов тоже есть своя стоическая заповедь: «Lol, все это не важно».

Большая часть произведений Зенона до нас не дошла, но мы имеем представление о стоицизме благодаря трудам более поздних философов. В 46 году до нашей эры Цицерон рассматривал недостатки материализма в своих «Парадоксах стоиков»[3 - Цицерон Марк Туллий. О пределах блага и зла. Парадоксы стоиков. – М.: Российский государственный гуманитарный университет, 2000.]. Даже у тех, кто владеет роскошными домами, у кого богатство и власть, «жажда обладания никогда не утоляется, и люди мучаются не только страстью к приумножению того, чем они владеют, но и страхом потерять это». Истинную власть человек приобретает, преодолев эту жажду. Человек, претендующий на то, чтобы повелевать другими, «пусть обуздает сначала страсть, забудет о наслаждениях, сдержит гневливость, обуздает корыстолюбие, отбросит остальные слабости духа, а уж тогда начинает повелевать другим, когда сам перестанет повиноваться недостойнейшим владыкам, позору и гнусности».

Но не подумайте, что Цицерон от всего отказался. Он признавал, что «и сам в какой-то мере, пожалуй, не свободен от заблуждений нашего века».

Наверное, руководители возникшей в 2019 году лоббистской фирмы, представляющей интересы предпринимателей Кремниевой долины, думали именно об этом, когда выбрали для нее название «Институт Цицерона».

Стоицизм очень популярен в интернете. Там появилось множество подкастов, блогов и форумов, где делаются попытки приспособить стоическую практику к современным проблемам и получить с ее помощью ответы на вопросы типа «Что следует делать, если тот, в кого вы влюблены, не отвечает на вашу эсэмэску?». На стоическом форуме Reddit около 120 000 участников, и здесь обсуждается, что из себя представляет настоящий современный стоицизм. Люди выясняют, как не позволить интернету сделать себя несчастным, рассматривают стоические доводы в защиту мастурбации как благоприятного для здоровья способа удовлетворения человеческих потребностей и выносят решение о том, что татуировки – дело хорошее, если вы набиваете их для себя, а не ради всеобщего одобрения. «Можно ли назвать Киану Ривза стоиком?» – спрашивает кто-то. (Стоик Киану, очевидно, остался бы внутри Матрицы и этим удовлетворился.)

Стоик смиряется с тем, что у общества есть изъяны и не самые правильные устремления – если, конечно, ему удается сохранить себя и не замараться. В жизни следует придерживаться «золотой середины» между поведением мудреца и обычного человека, написал философ Сенека, покончивший с собой в 65 году по приказанию императора Нерона. У стоической философии нет доктрины. Это процесс активного формирования суждений и самопознания: в каждый конкретный момент человек должен выбирать стоический путь. Невозможно просто в одно мгновение обратиться в эту веру. Сенека призывал не путать внешне строгий образ жизни с преданностью идеалам воздержания: «Не надо считать отсутствие золота и серебра свидетельством умеренности»[4 - Ошеров С.А. Сенека: Нравственные письма к Луцилию. – Кемерово, 1986.]. Наличие серебра и золота тоже ни о чем не говорит. Сенека, который долгое время был воспитателем и советником Нерона, владел огромным богатством. «К чему столь пышное убранство в доме? И почему здесь пьют вино, которое старше тебя по возрасту? Зачем сажать деревья, которые не дают ничего, кроме тени?»[5 - Бородай Т. Ю. Л. А. Сенека. Философские трактаты. – СПб.: Алетейя, 2001.] – упрекал он себя в лицемерии. Ответ был прост: он действовал так, насколько ему хватало сил с учетом жизненных обстоятельств и человеческих слабостей. «Философия требует умеренности – не пытки»[6 - Ошеров С.А. Сенека: Нравственные письма к Луцилию. – Кемерово, 1986.].

Простая жизнь к тому же не означала отсутствия наслаждений. Во II веке император Марк Аврелий сформулировал идеальный манифест минималистского гедонизма в своих «Размышлениях» – дневнике, который он вел всю жизнь, заполняя его стоическими афоризмами: «Все сколько-нибудь прекрасное прекрасно само по себе и в себе завершено»[7 - Марк Аврелий. Размышления. – М.: АСТ, 2018.].

Сенека, несмотря на некоторое материалистическое лицемерие, приглянулся ранним христианам, которые после смерти философа объявили его своим. Он, правда, никогда не стал бы действовать так же радикально, как появившиеся в следующие века святые. Для святого Франциска Ассизского, создавшего в XIII веке монашеский орден францисканцев, излишней бедности быть не могло. Франциск заставлял своих последователей приносить обет бедности и ходить в грубых серых одеяниях. Автор его жития Фома Челанский вспоминал, что Франциск «презирал тех членов ордена, которые надевали на себя три слоя одежды или же без необходимости носили мягкую одежду». Самоотречение было для него почти божественным качеством, а материализм – сатанинским явлением в прямом смысле слова. В уставе ордена он написал: «Нам следует использовать деньги и уважать их не больше, чем камни. Ведь дьявол стремится ослепить тех, кто жаждет или ценит деньги больше, чем камни».

Франциск превратил самопожертвование в вид искусства. Он с маниакальным упрямством отдавал свою одежду бедным и ходил обнаженным. В одном монастыре по случаю его приезда построили специальную келью, но, видимо, Франциску она показалась слишком уютной: он попросил измазать ее грязью и забросать листвой. Только после этого монах согласился там спать – теперь можно было с удобством ощущать все возможные неудобства. Вместо подушки Франциск использовал камни и поленья. Его последователям приходилось морить себя голодом, чтобы доказать свое благочестие. Дело доходило до того, что Франциск вынужден был есть с ними, чтобы они не умерли от голода. По словам Франциска Ассизского, человек, стремящийся к материальному благополучию, уже лишен божьей благодати: «Если душа не испытывает восторга, то что остается, кроме как искать восторгов для плоти?»

В Соединенных Штатах есть собственный светский святой, проповедовавший аскетизм, – Генри Дэвид Торо, который прославился тем, что с 1845 по 1847 год жил в лесу, стремясь обрести радость простоты. Точнее, он поселился на участке земли, принадлежавшем его другу Ральфу Уолдо Эмерсону, рядом с небольшим прудом Уолден, куда можно было за вечер дойти от центра его родного города Конкорд, штат Массачусетс. И как только у него возникало желание вернуться домой, он легко мог сделать это и наконец поесть то, что приготовила его мама. Это похоже не столько на бегство от общества, сколько на детскую попытку смыться из дома, которая заканчивается на ближайшем углу.

Торо построил для себя сельскую хижину, потому что, как он написал в книге «Уолден, или Жизнь в лесу»[8 - Торо Г. Уолден, или Жизнь в лесу. – М.: АСТ, 2019.], «хотел погрузиться в самую суть жизни и добраться до ее сердцевины, хотел жить со спартанской простотой, изгнав из жизни все, что не является настоящей жизнью».

Здесь тоже в чистом остатке получается жизнь, а вовсе не выброшенные излишки. Только так можно было обрести истину: «Большая часть роскоши и многое из так называемого комфорта не только не нужны, но положительно мешают прогрессу человечества».

Генри Дэвид Торо доказывал, что его эксперимент может повторить любой человек, хотя далеко не всем повезло стать выпускником Гарварда и писателем, который способен превращать свои сельскохозяйственные увлечения в приносящие доход тексты. Кэтрин Шульц в своей дерзкой статье в журнале The New Yorker попыталась низвергнуть Торо с пьедестала, назвав его «нарциссистом, фанатиком самоконтроля, абсолютно убежденным в том, что для понимания мира и своего процветания ему не нужен никто, кроме него самого».

Торо подтвердил еще одно часто встречающееся заблуждение: веры в то, что просветленная простота уже была обретена в далеких от него экзотических местах и эпохах. Он писал: «Что касается роскоши и комфорта, то мудрецы всегда жили проще и скуднее, чем бедняки. Никто не был так беден земными благами и так богат духовно, как древние философы Китая, Индии, Персии и Греции».

Бог с ним, с винным погребом Сенеки. Куда важнее, что большинство любезных Торо «древних философов», скорее всего, использовали труд слуг или рабов – то, что в современной жизни казалось Генри отвратительным. И все-таки у него оставалось ощущение, что по-настоящему строгий образ жизни должен внедряться откуда-то извне.

Все эти минималистские философские учения объединяет стратегия уклонения. Она особенно проявляется в моменты, когда общество находится в состоянии хаоса или приближается к катастрофе. Это механизм приспособления к ситуации, который срабатывает, когда люди хотят исправить или улучшить статус-кво вместо того, чтобы полностью изменить его. Он ориентирован на выживание. В трудных ситуациях минималист прежде всего холит и лелеет свое «я»: вспомните, как Сонриза Андерсен наводила порядок в своей комнате.

Но воздержание связано с определенным парадоксом. Минималист в конечном счете – прагматик, вынужденный примирять свое стремление к лучшему, чистому миру с тем ограниченным пространством, которое он контролирует в мире реальном. Очень часто этот процесс протекает внутри человека, а не вовне его: ваша спальня будет чище, но мир останется плохим.

У Торо было много достижений. Он популяризировал аболиционизм, вегетарианство и защиту окружающей среды. Он придумал маленький домик, который теперь встречается во множестве реалити-шоу. Его хижина на берегу Уолдена была размером примерно 3?4,5 м. Но однажды он увидел еще меньший по размеру старенький вагончик у железнодорожного полотна и решил, что его можно превратить в дом, пробив отверстия для воздуха: «Сколько людей укорачивают себе жизнь, чтобы платить за больший и более роскошный ящик, а ведь они не замерзли бы и в таком», – написал Торо.

Таким образом, минимализм превращается в последнее убежище. Когда мы неспособны держать под контролем свою материальную безопасность или жизненный путь, то нам остается лишь снизить ожидания до того уровня, которого будет проще достичь. Например, поселиться в вагоне или в фургоне.

I-4