Первые Романовы

Результат все же был не тот, какого он ожидал: последовало приказание вынуть железные прутья из окон бывшего патриарха, послать ему разные яства, вкусных рыб и хорошие вина, пожаловать 1000 рублей, но ничего более. Никаких признаков, указывавших на то, что Алексей по пути улучшения взаимных отношений намеревался пойти дальше этих любезностей. Получив благословение и прощение, он платил за них по установленному тарифу и успокоенный, хотел удовлетвориться этим.

Никон со своим обычным упрямством и совершенным отсутствием прозорливости, придя в раздражение, написал еще раз, без всякого стыда крича о своей бедности. Как когда-то в «Новом Иерусалиме» он жаловался, что был доведен до такой нищеты, что сам должен был собирать валежник для печей, и наконец не нашел ничего лучшего, как выдумать новый заговор, который на этот раз уже угрожал жизни царя и в котором, приписывая себе заслуги этого открытия, Никон старался обвинить самых лютых своих врагов.

Это значило играть в крайне опасную игру, так как донос влек за собою неизбежный сыск, последствия которого могли оказаться во всяком случае только крайне гибельными для самого доносчика. Он доказал прежде всего со всей очевидностью, что Никон совсем не рисковал умереть от голоду в Ферапонтове, так как садки, служившие для его кухни, изобиловали огромными стерлядями, и он мог пользоваться избранными блюдами в серебряной посуде с вензелем «патриарха милостью Божией», каковым не был Иоасаф. Такая надпись повторялась на множестве крестов, поставленных им в окрестностях монастыря.

Более того, следователи открыли след крайне подозрительных сношений, недавно завязанных между изгнанником и донскими казаками, поднявшимися в это время под начальством Стеньки Разина. На Никона собирался даже донести по этому поводу один монах, который однако в момент отъезда своего в Москву, выпив лишнее, бросился в чан с кипящею водою.

Бывший патриарх еще боролся, осужденный, в результате таких разоблачений, на более строгое заключение: он постепенно переходил от гордого высокомерия к униженным просьбам и только в 1671 году, попытавшись в последний раз запугать Алексея рассказом о чудесных видениях, которых он милостиво удостоился, Никон отправил в Москву акт о своей покорности и окончательном отступлении от всего. Тем не менее он не сумел обойтись без того, чтобы не примешать к этому некоторую экстравагантность и массу лжи. Желая оправдать во что бы то ни стало свое поведение, он утверждал, что желал сначала ожесточить сердце Алексея, чтобы принудить его снять с него слишком большую тяжесть потом, чтобы посодействовать ему забыть своего старого друга. Желая разжалобить царя, он сказался больным, почти умирающим и все еще настолько бедным, что не в состоянии был оставить свою келью, не имея чем прикрыть свою наготу.

Но в конце концов он сознавался в своих ошибках и в свою очередь просил прощения. И Алексей был тронут. Он не говорил о возвращении изгнанника; обходя молчанием его очевидно нелепые объяснения, он запрашивал его по поводу планировавшейся встречи со Стенькой Разиным, но эти слова уже были обращены к «святому и великому отцу», получавшему в то же время великолепные подарки, причем царь сопровождал все эти милости личными оправданиями: он не принимал участия в осуждении Никона; за него ответственны одни лишь восточные патриархи и Собор.

Благодаря этому «святой и великий отец» надеялся по крайней мере добиться перевода в Воскресенский монастырь. Он и тут жестоко ошибся, но зато положение Никона в Ферапонтове значительно улучшилось. Более чем когда-либо, он стал там разыгрывать роль хозяина, причем вскоре стал простирать свои притязания и на соседний монастырь св. Кирилла и принялся там за такое бессовестное вымогательство, что местные монахи писали Ферапонтовским: «Ваш батько нас прямо съедает»! Он не боялся даже надоедать государю своими постоянными требованиями и жалобами, отмечая, например, что при посылке яств, предназначенных для него, он не находил винограду или вишень в достаточном количестве.

Пользуясь значительными и частыми получками от царя по случаю столь многочисленных в православном календаре праздников, располагая шестью монастырскими владениями, назначенными для его поддержки, добывая из них ежегодно тридцать пять ведер лучшего вина, восемьдесят ведер меда, тридцать ведер уксуса, пятьдесят семг, двадцать белуг, семьдесят стерлядей, сто пятьдесят свежих щук, две тысячи двести пятьдесят штук другой рыбы, четыреста штук копченой, тридцать пудов икры, пятьдесят пудов свежего масла, пятьдесят ведер сливок, десять тысяч яиц, пряностей, лимонов, муки в значительном количестве, владея одиннадцатью лошадьми на конюшне, тридцатью шестью коровами в стойле и двадцатью двумя слугами, Никон все же не переставал плакаться.

Утомленный этими жалобами, Алексей решил обратить «поставку натурою» бывшему патриарху в деньги и дополнить эту сумму до полного удовлетворения всех его потребностей. Но «святой и великий» человек остался в Ферапонтове. Царь был озабочен в то время задачами более насущными.

Глава пятая

Бунт Стеньки Разина

I. Казаки

В истории России, как и в истории Польши, происхождение казаков представляет одну из самых темных проблем. Эти банды, как на Дону, так и на Днепре, решительно не признававшие политическую, социальную и экономическую дисциплину соседних государств, от которых они номинально зависели, подчиняясь довольно сильной автономной организации, некоторое время считались остатками более или менее автономных общин древней России. И вот каким образом.

От девятого и до начала четырнадцатого века, в так называемый удельно-вечевой период, славянские групповые единицы, представлявшие политическое единство под властью княжеской фамилии, состояли из трех элементов: коммуны (общины), спутников князя (дружины) и верховной власти. Коммуна представляла собою местный, славянский элемент, характеристическими чертами которого являлось равноправие всех ее членов, общее решение всех вопросов внешнего или внутреннего порядка и административная и юридическая автономия. Дружинники являлись иностранным, пришлым элементом, основывавшим свои права на силе и пытавшимся установить противоположный порядок вещей. Отсюда постоянная борьба, в которую вмешивался третий элемент, желая эксплуатировать раздоры двух других в своих интересах.

Распадение государства, основанного в Киеве, присоединение в четырнадцатом веке юго-западной Руси к Литве и полное слияние ее в пятнадцатом веке с Польшей должны были по этой гипотезе перевернуть до основания все установленные отношения. Древние дружинники князя постепенно слились вначале с русскою аристократией (боярами), потом с польским дворянством (шляхтою), в то время как доведенные до уровня плебса (посольство) общины не сохранили ничего из своих привилегий. Местами, однако, там, где русская или польская знать медлила укрепиться и захватить в свои руки землю, так, чтобы господствовать над ними, древние общины могли сохраниться, приняв под влиянием местных условий военный характер.

В конце пятнадцатого или в начале шестнадцатого века, представители новой аристократии русской или польской, находясь в конфликте с этим постоянно живучим элементом, заключили с ним договоры и стремились соединиться связями, подобными тем, которые объединяли древних дружинников с древними русскими князьями. Вот почему на Днепре первые известные казацкие гетманы были все вельможи: Лянскоронские, Вишневецкие, Ружинские, затем только уступившие свое место начальникам более скромного происхождения. Но на почве новых политических и социальных отношений, имея своим центром Москву или Краков, эти пережитки старого представляли собою аномалию. Они были обречены на гибель, но стремились еще некоторое время сохранить свое существование и свою оригинальность среди трагической и кровавой борьбы.

Очень авторитетное в свое время положение это теперь уже не имеет защитников. Слово «казак» несомненно иностранного происхождения, хотя попытки этимологов объяснить его корнями татарскими, турецкими или персидскими грешат некоторой фантастичностью. «Cosacorum nomen a Persis seu Turcis oriundum est», говорил уже Гейденштейн. В диалектах северной Турции «казак», кажется, всегда означал собою бродягу и, следовательно, разбойника. Начиная с пятнадцатого века, это название давалось кочевым татарам, бродившим по степи, занимавшимся охотою и рыбною ловлею, нападавшим на караваны или делавшим набеги на соседние земли Польши и московского государства, с целью добыть пленников для рынка в Константинополе. Сам Кольбер брал оттуда людей для королевских галер. Такой же тип разбойника встречается и теперь в Манчжурии и на берегах Амура между хунхузами. В Индии разбойники на конях также называются обычно «казаками».

Но это еще не все: на Дону, как и на Днепре, первые казаки были, по-видимому, иностранцы. Нигде нельзя было найти ни малейшего следа древних сельских учреждений, которые бы служили основанием для этих воинственных общин шестнадцатого и семнадцатого веков. Как и в вопросе о самом «мире» прямое происхождение от древнего веча является для этих позднейших формаций мифом, несогласным с действительностью. Коммунистический дух древней России мог воскреснуть в этих группировках, но происхождение их было иное.

В Великорусии, как и в Малороссии, казак являлся сначала на положении эмигранта, авантюриста, стремящегося добыть себе средства к жизни вне условий нормального существования. Он охотник, рыболов, но чаще всего бандит и солдат по необходимости. Но он, прежде всего, и по существу своему бродяга. Только с течением времени казак становится оседлым и колонизирует степь, все продолжая сохранять свою первобытную организацию в виде какой-то военной артели. И только тогда зарождается земледелие вокруг деревень и домов (слободы, хутора), которые он начинает увеличивать. Но и тогда еще этот полуобращенный бродяга еще довольно плохой поселенец и более чем посредственный земледелец. Среди населения различного происхождения, которое кончает тем, что оспаривает у него владение занятой им таким образом землею, он отличается, по словам одной старой думы, грубостью и дикостью своих нравов. «Дом его можно отличить среди сотен других. Он не покрыт соломою, не вымазан чисто известью и не снабжен для удобства сараем. Жена его не похожа на других женщин своей местности: она ходит босая даже зимою, носит воду в поломанном кувшине и поит своих детей из деревянного ковша».

В России, как и в Польше, казачество, являлось, по-видимому, в аналогичных, хотя абсолютно не тождественных условиях, продуктом вековой борьбы двух противоположных принципов: духа политического единства и индивидуальной или коллективной независимости. Прямым его источником явилась слишком большая угнетаемость, политическая или экономическая, подданных обеих соперничающих империй. После того как гибкий и слабый режим уделов уступил в России место самодержавной системе, а в Польше олигархическому управлению шляхты, отщепенцы как одной, так и другой дисциплины стали искать себе убежище в юго-западных степях и, встретив там других эмигрантов татарского или турецкого происхождения, восприняли их нравы и заимствовали от них их военное название.

Группируясь, эти, находившиеся вне закона, пришельцы, естественно, воспроизвели в своей организации некоторые черты древних местных коммун, отвечавших их вкусам: сборища и круги для обсуждения общих дел, равенство, выборное управление. Но то были заимствования более механические, чем сознательные, в которых не было намека на какое-либо сознательное самоуправление, никаких намеков на возможность развития этого принципа в будущем. Образ жизни, заимствованный этими имитаторами, и неизбежное соприкосновение их с элементами, по существу своему антисоциальными, представляли уже сами по себе непреоборимое препятствие для такой эволюции.

Освобожденный от стеснений, которые были для него невыносимы, побережный казак с Дона, нижней Волги или Днепра, мечтал только о том, чтобы возможно шире использовать добытую им свободу. У него не являлось мысли завести хозяйство на занятых местах для нужд и удобств культурной жизни. И обращенные в лагери учреждения эти остались звериными логовищами.

Если какой-либо традиционный идеал и утверждался там, то скорее это уже был идеал других пришельцев – варягов, которые посеяли первые в мирной Славянской земле яд разбойничества, геройского, но дикого. С этой точки зрения казачество может быть рассматриваемо, как одно из воплощений норманнской победы, и действительно, только там на славянской земле, где она имела место, находим мы это единственное во всей истории мира явление.

Первыми казаками в России были Рюрик, Дир и Олег, указавшие дорогу в Константинополь будущим стяжателям богатой добычи.

В разное время и в разных местах явление это принимало различные формы. Эксцентрический поток, разливавший по отдаленной степи ежегодный контингент всевозможных недовольных лиц, не был собственно единственной причиной этого явления. В тех государствах, для которых он служил своего рода фонтанелью, возникло другое движение, придавшее казачеству совершенно другой вид. В Литве татары-кипчаки Золотой Орды ввели казаков в качестве свободных сотоварищей, следовавших за крупными вельможами сверх их обыкновенной клиентуры, образовавшейся из бояр низшего ранга. Они позже согласились нести службу по «казацкому образцу» и таким образом образовался местный тип туземных казаков, который уже в шестнадцатом веке путем процесса, развития которого мы не могли бы проследить, образовал в литовском организме национальный литовско-русский элемент.

Возможно, что первая казачья стоянка у Черкасс, на нижнем Днепре, и была подобного происхождения. Став твердою ногою в шестнадцатом веке в этой местности, литовец Витовт и его наследники должны были действительно поселить в этих условиях своих татарских слуг. Но в этой среде, столь различной в этническом и социальном отношении, географически более близкой татарским стоянкам в Крыму, этот тип не преминул измениться, возвратившись к своему первоначальному виду. Тем более что в этой местности были уже другие казаки, совсем не прирученные.

В польской Украйне, казак, в качестве социальной группы, является позже, чем в других местах, только к концу пятнадцатого века; но в качестве этнического элемента и по образу жизни казачество должно было существовать в этих степях веками. Эпоха Рюрика завещала его литовской эре, сохранив за ним вид кочевого населения, живущего охотою, рыбною ловлею и разбоем.

На деле украинские казаки конца пятнадцатого века были только развившимся потомством очень древних этнических элементов, вероятно туранского происхождения. Принимаемые на службу целыми бандами в крепких замках некоторых вельмож, они стараются аффектировать, характер своих литовских сородичей, но стремятся освободиться от этой зависимости. С начала шестнадцатого века они все более и более освобождаются от всякой юридической зависимости и предаются все более и более грабежам. Это превращение между тем не является однообразным на всем пространстве обширной территории, где оно происходило. На севере, с прогрессом колонизации, образовавшийся таким образом тип имеет тенденцию исчезнуть, уничтожаемый, или всасываемый постепенно, как элемент антисоциальный. Далее на юг, эти организации сохраняются, их терпят, даже благоволят к ним на всякий случай, как к элементу колонизаторскому. Они укрепляются в этой области и создают там обширные колонии на основании военного права.

Еще дальше на юг, у нижнего течения Днепра, они быстро обращаются в страшную воинственную силу. Польские власти поощряют их развитие в промежуточной области, думая этим заставить их себе повиноваться; но эти попытка подчинения вызывают новый отлив эмиграции к югу, где «казачье войско Нижа» таким образом усиливается.

Подобная же эволюция замечается и в московской Украйне.

II. Донское войско

Восходя к концу пятнадцатого века, свободные общины казаков в организованном виде покрывают, начиная со второй половины семнадцатого века, всю огромную юго-восточную область империи между Белгородом, Саратовом, Царицыном и Астраханью, по берегам Волги, Дона, Донца, Хопра и Медведицы. Ядро этих единиц составляли, конечно, великорусские эмигранты; между тем туда прибавилась также довольно сильная помесь экзотических элементов всякого происхождения, а восстание польских казаков под начальством Хмельницкого принесло туда в то самое время довольно значительный контингент малороссов, бежавших от притеснений их господ, предвещавших наплыв в недалеком будущем отбросов раскола.

Центр этих стоянок был сосредоточен по Дону и его притокам, где находилось наибольшее количество казачьих городов и деревень (городки и станицы) и главный пункт Черкасск (его не следует смешивать с Черкассами, который расположен на берегу Днепра).

Население этой области не было исключительно казачьим. Вначале, под влиянием непонятного нам подбора, определенная часть жителей воспользовалась там монополией имени, насадив при этом тот образ жизни, который последним определяется, и стремясь свести на положение рабочих, угнетаемых и эксплуатируемых, тех из своих товарищей, которые оказались менее счастливыми. Получив название бурлаков, эти илоты принимали между тем участие в военных набегах и составляли самый буйный элемент среди постоянно волновавшихся и постоянно бродивших групп.

Но среди казаков, в настоящем смысле слова, те, которые владели домом (куренем), каким-нибудь скотом, коровами, быками и лошадьми, просто самые богатые из них, приобрели значение аристократии, относившейся сурово и презрительно к голытьбе (голым), к людям голутвенным, толпе босяков без гроша и полушки, живших исключительно грабежом.

Было также несколько купцов в Черкасске, и так как казаки со своей стороны охотно отдавались торговле, последняя заметно стала развиваться, особенно по соседству с городами московской Украйны, с Воронежем, Ельцом, Коротойаком, откуда русские купцы доставляли на Дон водку, мед и хлеб, принимая в обмен соленую рыбу, продукт казацких рыболовных артелей, или драгоценные материи, добытые удачными набегами на турецкую землю.

Никогда нельзя было определить точно среднюю цифру этого населения и даже после того, как Москва подчинила его приблизительной периодической регистрации для лучшего распределения жалованья между зарегистрованными казаками. Атаман Алексей Еремеев, посланный для этой цели в 1673 году в Москву, указывал на цифру 10 000 руб., но за пять лет до этого, получив сумму в 3000 рублей, его товарищи жаловались, что им досталось лишь по 90 копеек на голову, что доказывает значительно более низкую цифру.

Власть, которой они подчинялись, была представлена военной главой, атаманом (гетман на польской Украйне), уполномоченным казацкого круга и исполнителем его решений. Круг собирался в Черкасске, и все его товарищи имели принципиальное право присутствовать на нем; однако на практике обитатели более отдаленных городов оповещались лишь при обсуждении особо важных дел. Кроме этого собрания функционировал еще совет стариков (старшина), уважаемый всеми хранитель и истолкователь обычаев и преданий, заменявший собою отсутствующее законодательство. Он состоял из высших офицеров, наместников местечек, судей, секретарей и вообще старых казаков, среди которых набирался впрочем генеральный штаб «армии».

До конца шестнадцатого века эта обширная организация сохранила за собой почти полную независимость. Только в 1570 году, отправляя посланника в Крым, Иоанн Грозный вздумал снабдить его письмом к казакам, приглашая их «служить царю». Это было началом довольно странных отношений и, приняв на себя обязанность наблюдать за татарами при переходе их через Дон, казаки получили взамен этого из Москвы некоторое количество военной амуниции, порох и селитру. Но, не переставая сражаться по собственной воле в Крыму или в Турции и компрометируя таким образом своих новых покровителей, они принуждали их постоянно отрекаться от них.

Борис Годунов, думая подчинить окраины империи более действительной власти, вызвал этим недовольство, выразившееся в участии казаков в начинаниях Лжедмитрия и его польских союзников и в ожесточенном революционном взрыве. На следующий день после этого кризиса, когда снова возобновились старые отношения, повторились и старые затруднения: пограничная стража, таким образом составившаяся, правду говоря, мало стоила, но доставляла массу хлопот, и все увеличивая к ней свое внимание и щедрость, правительство московское по примеру польского, не колебалось выбрасывать при случае этих беспокойных людей за борт, сообщая в своих письмах крымскому хану, что он может их истреблять, нисколько не оскорбляя этим Кремля.

Фактическая зависимость, в которой очутились вольные сыны степей, при таком непринужденном обращении, все более окутываемые сетью московской политики, обнаружилась ясно в эвакуации Азова, о которой мы говорили выше; но ее неустойчивость дала себя почувствовать после ряда тягостных войн, в которых Алексей ставил на карту судьбу своей страны. В то же время, когда вместе с увеличивающимся экономическим кризисом усиливался на Дону и наплыв искателей приключений, боязнь посадить себе на шею очень много врагов заставляла московское правительство подтягивать несколько авантюристов. Пришлось таким образом открыть свободный проход на север и закрыть его на юг. Необходимость кормить большее количество ртов в казацких городках и станицах с меньшими ресурсами ввиду запрета грабежа на татарской или турецкой территории, отчаяние голытьбы, усиленной новым притоком иммигрантов – таково было положение вещей, созданное в этих местах отражением польско-московского соперничества.

Казацкая аристократия, начиная уже добывать себе средства для существования земледелием или торговлей и склоняясь к более мирному настроению и к более оседлой жизни, покорилась этому режиму и, найдя почти единственную выгоду от договора с Москвою, оставалась ей верной. Демократический элемент, напротив, возбужденный отчаянием, ожидал только сигнала и вожака, чтобы восстать не только против московского протектората, но и против самого автономного правительства круга и совета старшин. А ожидаемый предводитель мог только явиться в среде таких же босяков, как и вербуемые им под свое знамя. В противоположность тому, что было в польской Украйне, в этих местах не было почти дворян, еще меньше вельмож, которые разделяли бы с ними почести и опасности свободного сотоварищества. Спасаясь от ссылки или немилости, московские бояре предпочитали искать себе убежища при дворе польских королей. На Днепре приверженцы Хмельницкого любили приписывать гетману знатное происхождение; на Дону Стенька Разин должен был сойти за того, кем он был на самом деле: за простого крестьянина.

III. Стенька Разин

Вокруг этой фигуры, несомненно выдающейся, обаятельной и украшенной ореолом, создалась красивая и яркая легенда, ставшая любимым сюжетом для поэтов и романистов. Еще в наше время она затемняет в глазах большинства настоящий характер драмы, в которой этой герой рисковал своею жизнью, постоянно отличаясь безусловно большой храбростью. В сущности, эпопея его жизни была не чем иным, как обычной историей из жизни разбойников.

Начиная с 1659 года, когда был заперт доступ к морю казакам с Азова, некоторые из них искали выхода через Астрахань. Отсутствие прямого сообщения водою между Волгою и Доном не представляло неодолимого препятствия для легких челноков этих пиратов. Казаки просто перетаскивали их с одной реки до другой. Но, желая остаться в хороших отношениях с шахом, как и с султаном и с ханом, Москва стала сторожить вход и в Каспийское море. Бродяги тогда поднялись по Волге, набрали себе сторонников в низших слоях побережного населения, вознаградили себя; разграбив купеческие суда, им пришлось выдержать правильную осаду в маленьком форте, выстроенном на притоке реки Иловле, и носившей название «Новой Риги».

Восемь лет спустя предприятие, с которым связал свое имя Стенька Разин, явилось лишь более полным повторением этого довольно вульгарного набега.

В 1666 году шайка в 500 человек под командою атамана Васьки Уса, опустошила области Воронежа и Тулы, подымая крестьян и слуг, избивая помещиков. Донской старшина на жалобу из Москвы ответил, что он произвел суд скорый и справедливый над виновными. Все еще продолжавши свои подвиги, Ус, однако, стушевался перед вождем гораздо большего размаха.

Среднего роста, хорошо сложенный, сильный и смелый, жестокий и хитрый, Степан Тимофеевич Разин, прозванный Стенькой, уже давно пользовался определенною репутацией среди своих сотоварищей. Ему, вероятно, было в это время около сорока лет. Посланный в 1661 году к калмыкам с поручением побудить их соединиться с казаками против татар, он с успехом выполнил эту миссию. Осенью того же года он явился в Москве и отправился на поклонение в Соловецкий монастырь.

Эти благочестивые занятия были обычным делом среди казаков, вопреки их образу жизни и их разгульным нравам. В Чернееве (теперешней Тамбовской губернии, Шатского уезда), эти неверующие люди построили даже монастырь и поддерживали его, причем некоторые из них принимали там схиму, когда лета, болезнь или какая-либо рана делали их неспособными к боевой жизни.

По сведениям иностранных хронистов, служивших несколько позднее в войске князя Юрия Долгорукого, один брат Степана Тимофеевича был повешен за дезертирство, явившееся результатом отказа в отставке. И тогда Степан и другой его брат, Фрол, поклялись отомстить за это боярам и воеводам. Однако ни находящиеся в нашем распоряжении документы, ни самая местная легенда не подтверждают этого указания. Достаточно подготовленное указанными выше обстоятельствами, предприятие Стеньки, вероятно, имело настоящею своею причиною лишь его темперамент, его способность воспользоваться этими обстоятельствами.