Сын Екатерины Великой. (Павел I)

Императорская фамилия. . 3 000 000»

Три последние цифры совершенно одинаковы со внесенными в последние бюджеты любившей пышность Северной Семирамиды.

В статье прихода крупные суммы также продолжали доставляться налогами на несчастных крестьян и эксплуатацией их крайней бедности, или вытекающих из нее пороков, которая и в наши дни остается больным местом русских финансов:

Подушных с казенных и помещичьих крестьян 14 390 055 руб.

Оброчных, с казенных крестьян. . 14 707 921»

Питейные сборы. . . 18 089 393»

Таможенные». . . 5 978 289»

Кроме того, с 1798 г. к повинностям казенных крестьян был прибавлен еще дополнительный налог, на 6482801 рубль, и в течение последующих лет, вопреки высказанным вначале самонадеянным заявлениям, задолженность государства, вместо того чтобы уменьшиться, продолжала возрастать.

Павел прибегал к займам, как и его мать, и даже более опрометчиво. Он заключал их и внутри государства и за границей. Общую сумму внутренних займов в это время, для которых были произвольно тронуты части капиталов Дворянского банка. Казначейства или Опекунских Советов, невозможно подсчитать даже приблизительно, за отсутствием документов, которых специалистам не удалось найти до настоящего времени. За границей финансовая политика царствования, начав уже в январе 1797 г. с займа в 88300000 флоринов, заключенного в Амстердаме, кончила, кажется, тем, что довела пассив, выражавшийся прежде цифрой 43739130 рублей, до 132000000.

В то же время Павел не отказывался также и от выпуска ассигнаций. К огромной их сумме, оставленной Екатериной, он прибавил 56237420 рублей, то есть по 14 миллионов в год, тогда как среднее годовое нарастание этой части долга в предыдущее царствование достигало приблизительно лишь 6300000.

Итак, реформатор не только пошел прежней колеей, от которой сначала отказался с таким пренебрежением, он даже в ней увяз. Только в отношении финансового устройства ему отчасти удалось порвать с традицией, и в этой части его работа заслуживает одобрения. Освободив Казенную палату от обязанностей, которые на нее взвалили после уничтожения Берг-, Мануфактур– и Коммерц-коллегий, учредив 4-го декабря 1796 г. Государственное казначейство и упразднив, шесть дней спустя, Долговой комитет, он, быть может, сам того вполне не сознавая, провел в жизнь автономию и подготовил объединение этой отрасли управления.

Но в созданные таким образом условия Павел-император, легко, как мы знаем, поддавшийся, вследствие своей впечатлительности, обманчивым внушениям, с наивностью профана и фантазией деспота, внес тот денежный беспорядок, в котором он привык жить наследником, когда, несмотря на хорошее обеспечение, всегда нуждался.

Тут мы находим его обычные приемы: величественные жесты, высокопарные слова и разные неожиданности. В январе 1797 г. он велел публично сжечь перед Зимним Дворцом на 5 миллионов ассигнаций и приказал, чтобы чеканка серебра, установленная в 1763 году, когда фунт серебра 72-й пробы соответствовал 17 р. 6 2/3 коп., была доведена до 14 руб. из фунта с повышением пробы до 83 1/3. Таким образом стоимость денежной единицы при размене была доведена до 5 1/2 франков. Но 3 октября последовала новая неожиданность: отдано распоряжение чеканить из фунта серебра около 20 рублей; серебряный рубль снова падает приблизительно до 4 франков, и такова картина политики Павла в этой области.

Пользовавшийся покровительством Куракиных, а следовательно и императрицы, и Нелидовой, представитель дома Гопе, Woot, мечтательный теоретик, или ловкий пройдоха, оспаривал в то же самое время у министра финансов Васильева доверие государя и втягивал последнего в самые рискованные предприятия. Россия радушно принимала такого рода шарлатанов. Разве Петр Великий не обращался к услугам Лоу, и притом в 1721 г., сразу после краха, случившегося с ним в Париже, воображая притом, что у знаменитого банкрота оставался в это время значительный капитал, который он мог бы использовать в России! Привести стоимость серебряного рубля к 140 копейкам меди; увеличить производство меди со 160000 пудов до 1200000 и гарантировать таким образом новый выпуск бумажных денег на 150 миллионов: таковы были намерения нового Лоу. Энергичный протест Безбородко помешал приведению их в исполнение; но побежденный красноречием голландского капиталиста, или подкупленный крупной суммой, согласно утверждению Ростопчина, канцлер сам способствовал проведению некоторой части проекта в план учреждения Банка вспомогательного для дворянства, который был в сущности не чем иным, как огромной фабрикой бумажных денег.

Отказавшись от свой первой оценки, Безбородко увидел в задуманном учреждении средство добыть для казначейства чистого барыша 35 миллионов рублей и оказал поддержку разным другим учреждениям, недостаточно обеспеченным. Одни учебные заведения, находившиеся в ведении императрицы, должны были получать из этой суммы ежегодно субсидии 400000 рублей, вследствие чего Мария Федоровна горячо ухватилась за этот проект. Некоторые из друзей императрицы напрасно указывали ей на его призрачность и опасность. «Бумага этого банка, – писал Николай Семену Воронцову, – еще более увеличит огромную массу… (ассигнаций), находящуюся во внутреннем обращении». Таково же было мнение его корреспондента, осуждавшего эту попытку еще и по другим причинам и несколько позже высказавшего по этому поводу следующее:

«Цель этого учреждения была вредна и безнравственна. Кому хотели помогать? Дворянству, разоренному роскошью и долгами, видевшему лишь случай влезть в долги еще больше… прельстившись бесчестной приманкой освободиться посредством новой, ничего не стоящей, бумаги от обязательств, принятых ранее в полноценной монете».

В то время, когда было написано это последнее письмо, в марте 1799 г., русский посол в Лондоне мог уже констатировать печальные последствия все-таки произведенного опыта.

«До основания этого банка, писал он, вексельный курс рубля были 31 и 30 пенсов, а потом он начал быстро падать, и дошел до того, что в лучшие месяцы равнялся 24 пенсам, и если бы этот банк не закрыли, он упал бы до 15 пенсов и ниже, подобно французским ассигнациям».

Банк был закрыт менее чем через год после его учреждения; но в последние месяцы царствования Павла война против Франции в союзе с Англией, или против Англии в союзе с Францией, вместе с другими дорого стоившими предприятиями внутренними или внешними, довели казначейство до такой нищеты, что преемник Васильева, Державин, не сумел найти другого выхода, кроме нового выпуска ассигнаций, предназначенных для операции еще более рискованной, чем та, мысль о которой подал Woot. Предстояло купить за бесценок все огромное количество товаров, затруднявших торговлю вследствие закрытия таможен, возродить таким образом внутреннюю торговлю и получить значительные барыши путем искусственного повышения цен. Проект был представлен Павлу на утверждение накануне его смерти, и в этот момент, по свидетельству одного современника, в кассе Казначейства было всего-навсего – 14000 рублей!

IX

Едва ли следует посвятить несколько слов обзору умственного движения этих четырех лет. В области литературы, науки и даже искусств, несмотря на любезное отношение сына Екатерины к г-же Виже-Лебрён, его царствование действительно походило на затмение, как это почувствовали некоторые из его подданных сразу после его вступления на престол. Полицейские и цензурные присутствия старались подавить каждое мало-мальски независимое проявление мысли. Всякая деятельность в этой области приносила, по мнению Павла, двойной вред, вызывая воспоминания о предшествующем царствовании и представление о связи с революционным направлением эпохи. Со времени получения власти государь не щадил даже Академии Наук. Скромные занятия, которым предавались ее члены, хотя и происходили под председательством княгини Дашковой, однако были вовсе не такого сорта, чтобы дать государю повод к беспокойству, но когда прежняя подруга Екатерины была уволена и заменена очень незначительным Бакуниным, Павел восстал против самого учреждения, прекратил отпуск денег на его содержание, отобрал от него дом на Фонтанке и даже приказал уничтожить аллегорические изображения, впрочем совершенно невинные, на жетонах академиков.

Хотя непоследовательность являлась, по-видимому, основным законом в его образе мыслей и действий, однако после учреждения школы для сирот военных, Института ордена Св. Екатерины и учебных заведений, продолжающих и доныне носить имя императрицы Марии, этот отъявленный обскурант создал еще и университет!

Это явилось, впрочем, следствием мер, принятых для изолирования страны в умственном отношении, подобно тому, как она оказалась изолированной к концу царствования в отношении экономическом. С 1798 г. приезд иностранцев в Россию был почти запрещен, и русские с величайшим трудом, могли переезжать границу. Паспорта выдавались лишь в виде редких исключений и в них отказывали решительно всем тем, кто испрашивал их для научных целей. Правда, в апреле 1798 г. было повелено указом послать некоторое число русских юношей в иностранные школы, но в июле другой указ предписывал всем русским, пребывавшим за границей для научных целей, в течение двух месяцев вернуться назад.

Обучавшаяся в немецких школах аристократическая молодежь прибалтийских губерний была очень оскорблена такого рода постановлением, и пожелал ли Павел вспомнить по этому поводу, что в его жилах течет немецкая кровь, или он последовал тому же влечению, которое привело его к восстановлению самоуправления в этой части его государства, но только в том же 1798 году он снизошел на просьбы, раздававшиеся с этой окраины. Указами от 19 апреля 1798 г. и 9 мая 1799 г. было постановлено основать в Дерпте (Юрьеве) «протестантский университет для дворян Курляндии, Эстляндиии Лифляндии». Это учебное заведение оказалось еще более немецким, чем протестантским. Опередив в самом непродолжительном времени в научном отношении своих соперников в Петербурге и Москве, оно создало очаг иностранной культуры и пропаганды. В общем, Россия здесь ничего не теряла, так как всякая культура являлась благодеянием; но в частности, в отношении созданной Павлом национальной обособленности, говоря языком политики, этот очаг, его свет и естественное родство с другими центрами немецкой культуры – и влияния – составляли несомненную опасность.

Павел не имел времени об этом подумать. В этот момент он уже был поглощен делами Европы, одновременно с главной заботой его жизни, которая не давала ему возможности уделить другим предметам более чем беглое и рассеянное внимание. «Военное дело нас занимает всецело, писал Роджерсон в сентябре 1797 г., и мы сравнительно вовсе не заботимся ни о положении Европы, ни о судьбе наших дочерей, правильность движения кавалерийского строя нас более занимает, чем положение Германии».

Для того чтобы быть хорошим главой правительства, Павел обладал недостатком мыслей и избытком увлечений, и то, на которое намекает Роджерсон, часто всецело овладевало государем.

Глава 8

Военная реформа

I

В Павле не было ничего военного, – не было даже физического мужества. Однако более всех других царствовавших в России государей он способствовал наложению на русские учреждения того сильного оттенка милитаризма, который они сохраняют до сих пор и который, как завет очень тяжелого прошлого, все менее и менее согласуется с измененными, к счастью, условиями настоящей жизни. В высшей медицинской школе, основанной сыном Екатерины и скоро обращенной в Военно-Медицинскую Академию, мирные профессора родовспомогательного искусства еще и теперь поднимаются на кафедру со шпагой на боку, и генералы, которые никогда не нюхали пороху, даже на маневрах, носят во всех гражданских учреждениях сапоги со шпорами и расшитые мундиры, как настоящие рубаки.

Из этого не следует, что Павел много способствовал развитию военной доблести своего народа. Он оказал скорее обратное влияние. Однако если он, в области гражданской службы, стремясь всюду ввести новый порядок вещей, не сделал ничего, кроме того, что ввел общий беспорядок, то в военном деле, несмотря на постоянные перемены, от которых он тоже не мог удержаться, его преобразовательная деятельность, как и подготовительная к ней работа, была совершенно другого рода. В исторической перспективе она получает даже направляющий смысл, от понимания всей важности которого были далеки как сам царственный работник, так и те из его современников, которых он посвятил в тайну своих намерений.

Павел не дорожил военным блеском предшествующего царствования. Помимо того, что он осуждал войну в принципе, будучи, как мы знаем, сторонником мира, он находил победы Екатерининского времени оскорбительными для здравого смысла. Эти успехи были одержаны, думал он, вопреки всяким правилам и справедливости, и ни материальное, ни нравственное состояние победоносных войск не могло служить им объяснением.

В армии Екатерины, к концу царствования императрицы, действительно, обнаруживались пороки, которых нельзя отрицать и которые обыкновенно появляются и развиваются в героические эпохи. Герои легко становятся развратителями. Пользуясь в подчиненных им областях почти диктаторской властью, главнокомандующие, вроде Потемкина, или даже Румянцева, склоняли своих подчиненных к проявлению такого же произвола. Полковники управляли своими полками, как поместьями, совершенно свободно пользуясь людьми и суммами, отпускавшимися на их содержание, – и часто для целей, не имевших ничего общего с назначением тех и других. В 1795 г. из 400 000 солдат, номинально числившихся на действительной службе, 50 000 находились вне строя: они оставались в личном распоряжении офицеров. Начальники, в сообществе с поставщиками и подчиненными, заставляя первых подписывать фальшивые счета и допуская вторых к участию в дележе полученных таким способом барышей, плохо кормили своих солдат, оставляли госпитали в ужасном состоянии и производили, сверх того, еще всякого рода вымогательства и насилия в отношении гражданского населения. В большинстве своем невежды, они совершенно не думали об обучении рекрут. Заботясь только о внешности, они довольствовались тем, чтобы были хорошо вычищены ножны, если даже в них и был вложен негодный, заржавевший клинок, и не беспокоились об отсутствии огнива, если только можно было «видеть свое отражение в ружейном стволе». Как и военное образование, обмундирование и снаряжение войск не подчинялись, впрочем, никакому точному уставу, находясь почти всецело в зависимости от фантазии высшего начальства.

Что же касается гвардии, то мы уже видели, в каком состоянии оставило ее царствование Екатерины. В ней не было больше ничего военного, кроме парадного мундира, надевавшегося очень редко. Офицеры этой «troupe dorеe», как говорил Павел, надевали блестящие латы только для того, чтобы парадировать по Невскому проспекту, запрятав зимой от холода руки в муфту и ходя круглый год в сопровождении денщиков, носивших их сабли.

Характер роскоши и разврата, придаваемый лагерной жизни некоторыми генералами, и набор фаворитов даже из низших слоев армии привели, сверх того, к подорванию дисциплины.

Такое положение естественно оправдывало и неудовольствие Павла, и его проекты преобразований. Государь питал особенно сильную ненависть, с одной стороны, ко всему, созданному Потемкиным, а с другой – к привилегированным полкам, обычному питомнику фаворитов. «Как? Вы были адъютантом кривого?» – сказал он одному старому полковнику. «Что же вы сделали, чтобы не стать негодяем?» А отцу одного молодого дворянина, записанного сержантом в Преображенский полк, он сказал: «Остерегайтесь, сударь, посылать туда вашего ребенка, если вы не хотите, чтобы он развратился».

Во многих отношениях справедливое чувство реформатора заключало в себе, однако, крупную ошибку. Окружая одинаковым презрением всех боевых товарищей блестящего князя Таврического – а среди них был Суворов! – Павел считал, что их успехи не могут быть достаточно оправданы, потому что он не усматривал им причины. Он не признавал значения той Высшей силы, которая проявляется и развивается в исключительно одаренных натурах, когда ничто не стесняет свободы их индивидуальности. Со всеми недостатками своего характера и пробелами в образовании, даже как тактик и стратег, Потемкин получает еще и в наши дни похвалы самых опытных специалистов, и в качестве предводителя армии, влияя на людей своим необузданным, но сильным темпераментом, он умел, подобно самому Суворову, хотя и в несколько меньшей степени, возбуждать энергию в подчиненных.

Павел, с презрением и недоверием относившийся ко всему индивидуальному, поставил себе задачей совершенно исключить этот элемент, заменив его на всех ступенях военной иерархии доведенной до мелочей регламентацией. Это должно было послужить основой задуманной им реформы, но оказалось самой вредной ее стороной, тогда как другие проведенные ею меры были разумны и полезны. Задуманное таким образом преобразование создало механизм, искусно разработанный в потребностях и прочно построенный в своем целом, но отсутствие в нем руководящего начала дало себя скоро жестоко почувствовать.

II

Гвардии пришлось, как мы знаем, встретить первые строгости нового режима, предназначенного для всей армии. На другой же день после восшествия на престол Павла она подверглась полному преобразованию в отношении состава, организации частей и военной силы своих отдельных единиц. Смысл этих действий Павла остается непонятным. Раз существование привилегированной части армии, комплектовавшейся из аристократии, было в принципе сохранено, то факт введения в нее всего гатчинского сброда представляет явную бессмыслицу. Это было что-то вроде такого крайнего средства, как «ряд назначений в пэры», которое применяется иногда при парламентских кризисах в Англии. В данном случае результат не должен был оказаться удачным, – даже в отношении личной безопасности реформатора. Гатчинский элемент, вместе того, чтобы одержать верх над непокорной частью, куда его ввели; всецело поглотить ее своей дисциплинированной массой, наоборот, в ней совершенно растворился, усвоив себе привычки этой обособленной среды и послужив только к пробуждению в ней, путем реакции, стремлений к порицанию правительства, дремавших до тех пор при спокойных условиях существования, посвященного удовольствиям.

Новое распределение наличного состава в отдельных частях гвардии, численно увеличенных путем бесконечного создания новых полков и батальонов, не поддается никакой оценке. Оно действительно быстро дало место новым комбинациям, которые в свою очередь должны были подвергаться непрерывным изменениям. От начала до конца царствования вся армия терпела от этого непостоянства, единственным объяснением которого может служить только характер Павла. Казалось, государь все еще играл оловянными солдатиками, которыми так увлекался в детстве, и группировал их по прихоти своей фантазии, не сходя, однако, с некоторых главных путей, намеченных когда-то в Гатчине, под твердым руководством Петра Панина. В частности, только создание нового артиллерийского батальона, послужившего прочным основанием для всей гвардейской артиллерии, предпринятое под преобладавшим тогда влиянием Аракчеева и его методического ума, составляет исключение. Образование этого батальона, сформированного из знаменитой бомбардирской роты Преображенского полка, капитаном которой был Петр Великий, а также артиллерийских отрядов, состоявших при других полках, отвечало вполне определенному и последовательно проводимому решению.

Оно послужило началом для полной реорганизации этого рода войска, в смысле самостоятельного управления, а в марте 1800 года система эта была применена к артиллерии всех армейских корпусов. Совершенно отделенная в административном отношении от полков, артиллерия была передана в особое ведомство. Так как каждая рота в отношении личного состава и материальной части являлась теперь самостоятельной единицей, то и в тактическом отношении могла действовать совершенно независимо. Легче, таким образом, мобилизуясь и допуская, без изменения своей внутренней организации, сведение в большие массы, эти единицы обладали в то же время большей подвижностью и, по мнению компетентных судей, русская артиллерия имела значительной превосходство над большей частью своих европейских соперниц, и только ее материальная часть оставляла желать лучшего. Она оставалась, действительно, слепым подражанием прусского образца, значительно улучшенного во Франции Грибовалем.

Увы! военной истории этого царствования пришлось отметить еще другое изменение, в основании которого было совсем иное побуждение. Три эскадрона конной гвардии, лучшие по своему личному и конскому составу, были в один прекрасный день выделены, чтобы сформировать Кавалергардский полк под начальством Уварова. Остальные, разделенные на пять эскадронов, составили отдельный полк под командой великого князя Константина. Причины перемены? Неудавшееся общее ученье, желание офицера, пользовавшегося покровительством мачехи главной фаворитки, иметь под своим начальством полк и, ввиду пребывания великого князя Александра в должности генерал-инспектора пехоты, честолюбивое стремление его брата занять такой же пост в кавалерии, к чему, по его мнению, должно было открыть ему доступ командование несколькими эскадронами. И вот такими-то причинами руководствовался Павел в большинстве сделанных им подобных же нововведений.

Помимо специальных интересов корпуса, к которому государь отнесся так беспощадно, реформа гвардии коснулась и неприятно отозвалась на многих других интересах почти всех классов общества.

На параде 8 ноября 1796 г. Павел объявил в приказе, что все записанные в гвардию, номинально числившиеся в ее списках, но не находившиеся в строю, должны явиться в свои полки, под угрозой исключения. Число таких отсутствующих было значительно. Один Преображенский полк насчитывал несколько тысяч такого рода чинов, и эти фиктивные списки пополнялись даже не одними дворянами. При помощи денежных взносов купцы, мелкие чиновники, ремесленники и даже лица духовного звания проводили туда своих сыновей, имея в виду достигнуть таким способом более легкого движения, даже на гражданской службе. Дети еще не родившиеся, следовательно неизвестного пола, пользовались тем же снисхождением. Очень молодые люди, никогда не носившие оружия, получали таким образом чин поручика, имея за собой двадцать лет фиктивной службы, они отправлялись потом в один из армейских полков и, благодаря своему старшинству, становились там выше заслуженных офицеров. Другие служили при дворе в качестве пажей, камергеров и камер-юнкеров, или, получив бессрочный отпуск, просто жили в своих поместьях. Наконец, даже в строю, офицеры и солдаты обыкновенно были свободны от всяких обязанностей и даже ученья, потому что последнего не производилось вовсе.

Павел был тысячу раз прав в своем желании искоренить весь этот дорого стоящий и развращающий паразитизм. К несчастью, паразиты, лишенные своих преимуществ, или отосланные в казармы и на маневры, ему этого не простили.

III

Среди мероприятий, касавшихся всей армии, явилось, 29-го ноября 1796 г., обнародование трех новых уставов, из которых один касался пехоты, а два кавалерии. Ни один из известных военных и государственных деятелей предшествующего царствования не принял участия в составлении этих новых военных законов, которые, впрочем, были только извлечением из прусского устава и такой же инструкции. В своей русской редакции, текст, относившийся к пехотной службе, был уже, впрочем, издан несколько лет назад; предназначенный первоначально для гатчинских войск, он был в первый раз напечатан в 1792 г. под скромным названием «Опыт». Тогда над ним потрудились Кушелев, Аракчеев и сам Ростопчин. Это был действительно только набросок, указывавший на поспешную работу и неудачное подражание образцу, которое, в противоположность тому, чего хотели подражатели, не имел даже ничего общего с уставом Фридриха II.

Мнимый устав победителя при Росбахе был в действительности написан до него. Принужденный, с самого своего вступления на престол, вести постоянные войны, великий полководец не имел свободного времени изменить основы доставшейся ему в наследство военной организации. Он ограничился тем, что пропитал ее своим гением, сообщив войска находившимся под его начальством, больше ловкости и искусства маневрировании. Но эти маневры стояли в связи с тактикой, которая в те время являлась уже устарелой, и это не преминул отметить Суворов.

Он назвал новый устав «переводом рукописи, на три четверти изъеденной мышами и найденной в развалинах старого замка». Он заявил, что ему нечего учиться у прусского короля, так как он сам никогда сражения не проигрывал, и заметил, что французы не задумывались бить пруссаков, противопоставив им тактику, которая была не тактикой Фридриха, а тактикой Суворова! Он еще горячее возражал против одной из глав нового устава, – пятой в шестой части, – вставленной, впрочем, русскими подражателями и устанавливавшей инспекционную службу, которую должны были нести офицеры всех чинов, по назначению государя, и которая поэтому нарушала всякую военную иерархию.