Первые Романовы

Но пока он все еще не думал поднять знамя восстания. Помимо того, что время было для того неподходящее, новый вождь делал оценку тем средствам, которые он мог найти на месте для подобного предприятия. Предоставленные своим собственным силам в течение двадцати лет, казаки достаточно ясно показали свою беспомощность. Ничто не подтверждает широко распространенного тогда мнения, будто бы Хмельницкий ездил за это время в Крым. Но он употребил несколько зимних месяцев на трудные переговоры, предметом которых являлась поддержка татар. Так как Порта в это время жила в мире с Польшею, хан должен был отказаться, не без сожаления от выступления в поход своей армии; но в это время несколько польских украинских вельмож устроили набег на его владения и угнали у него много скота, и в виде репрессии хан нашел возможным тогда дать казакам несколько тысяч своих всадников под начальством перекопского мурзы, Тухай-бея. Этого только и нужно было Хмельницкому. Он рассчитывал в данном случае не столько на количество этих помощников, сколько на моральный эффект, который должен был произвести самый факт присутствия крымцев как среди его товарищей, так и в рядах его противников. Он не ошибся в расчете, и уже одно это доказывает в нем наличность необходимых для войны данных, хотя он и не обладал большой опытностью и знаниями.

Оно указывает также на отсутствие разборчивости в средствах, и эта черта в дальнейшем только подтверждается начатой таким образом карьерою украинского героя. Но в этом отношении Хмельницкий мог привести пример не одного христианского принца, и на деле этот компрометирующий союз один лишь отличал его предприятие от предприятий, в которых пали Наливайко и Павлюк, и он обеспечивал ему совершенно другой успех. Он, конечно, беспокоил совесть тех, которые им пользовались. Одна украинская легенда говорит о татарине, ударившем в оскверненной церкви саблей образ Богоматери, откуда тотчас потекла ручьями кровь. Но как первые удачные шаги восстания, так и все его дальнейшие перипетии – находились в зависимости от этой помощи. Вначале, кроме того, успех восстания был обусловлен также невероятной неспособностью главного начальства польской армии, представленного в этот критический момент двумя новыми генералами; Николаем Потоцким и Мартином Калиновским.

Находясь на месте, Потоцкий был, конечно, хорошо осведомлен о подготовлявшемся событии. В противоположность Хмельницкому он имел за собою долгое военное прошлое. В шестнадцать лет он уже командовал в 1611 году эскадроном под стенами Смоленска и с тех пор не переставал принимать участие против москвитян и шведов, турок и казаков во всех походах, в которых участвовала польская армия. Но человек ограниченного ума, распутник и пьяница, он вынес из этой школы одно только крайнее высокомерие. Повинуясь настоятельным советам короля, начавшего со своей стороны тревожиться, он должен был разрешить казакам, выйти в море, толкнуть их на это дело в случае необходимости. Многие соблазнились бы такой экспедицией, и татары тогда, по мнению короля, не осмелились бы соединиться с другими. Генерал хорошо сделал, что отказался от подобного предприятия. Он был против войны с Турцией, не видя тех средств, которыми можно было бы ее вести, но с имеющимися у него в наличности 15 000 человек он считал себя в силах подавить всякую попытку восстания, быстро двинувшись к устью Днепра.

Это было, конечно, самое разумное. Возмутившиеся казаки только тогда становились опасными, когда врывались в сердце Украйны, где к ним присоединялись народные массы. Но выполнение задуманного Потоцким плана явилось шедевром неспособности практического его применения. Вместо того чтобы сконцентрировать свои силы, Потоцкий их разбил на мелкие отряды. Пустив вперед, не сохраняя при этом с ним никакой связи, авангард в 6 000 человек, который он поручил своему сыну Стефану, совсем еще молодому человеку, он хотел еще, чтобы и тот шел двумя отдельными колоннами, одною – по реке, другою – по суше. Но еще большим безумством было составить этот отряд более чем на две трети из зарегистрированных казаков, или из драгун малорусского происхождения под командою того самого Кречковского, который дал убежать Хмельницкому!

В польских армиях, сражавшихся в Украйне, эти разнородные формации были обычным явлением; но всегда заботились о том, чтобы размещать особым образом подозрительных лиц. Отсутствие подобной элементарной предосторожности повело на этот раз к последствиям, которые было необходимо предвидеть: при первой же встрече с бандами Хмельницкого зарегистрированные казаки и драгуны той же национальности перешли на сторону неприятеля. Оставшись с несколькими эскадронами, среди которых дикие крики татар: Алла! Алла! возбуждали настоящую панику, молодой Потоцкий был окружен 5 мая 1648 года у притока Днепра, на Желтых Водах, и погиб, найдя свою смерть в битве.

Получив известие об этом поражении, расположившись лагерем у Черкасс с остатками войск, польские генералы стали спорить между собою. Искусно направляемое Хмельницким, татарское пугало дало восторжествовать мысли о быстром отступлении к Корсуни. Между тем со своим огромным лагерем, нагроможденным повозками, в которых начальники эскадронов таскали за собой свое имущество, состоявшее из золотой и серебряной посуды и богатой мебели, Потоцкий попал в настоящий капкан с оврагом позади и с горою впереди себя. При появлении казаков три тысячи драгун последовали примеру их братьев по оружию, и 16 мая на месте, до сих пор еще пользующемся печальною известностью в польских анналах под названием Крутая Балка, оба генерала, даже без сражения, очутились пленниками вместе со своими войсками.

Никогда еще страна их не подвергалась подобному унижению и не получала такого жестокого удара. В Цекоре Жолкевский погиб, сражаясь один против десяти, а его победители наводили теперь ужас на всю Европу. Ничто в прошлом гордой и славной в то время еще нации не могло сравниться с этим отступлением, перешедшим в настоящее бегство перед отрядом казаков и татар, и притом сдача, передавшая в руки победителей весь генеральный штаб республики, состоялась без боя. Вместе с ним пал и престиж страны к ногам шайки проходимцев и разбойников!

Но это было еще далеко не все! Республика смогла бы найти другие войска, и для нее не представляло особого труда заменить взятых в плен генералов лучшими. Но страшная и непоправимая катастрофа придала совершенно новое значение, благодаря событиям 4 и 16 мая, только начинавшейся борьбе и человеку, начавшему свою карьеру такою беспримерною победою. До того Хмельницкий являлся лишь вторым Наливайко, вторым Павлюком, т. е. просто являлся в потенции будущей добычей для варшавских палачей. Он вырос, внезапно сделавшись существом сверхъестественным, отмеченным судьбою, призванным победою сыграть исключительную роль. А за ним, уже давно рвущаяся, но сдерживаемая ценою неустанных усилий, разве не должна была вся Украйна проявить себя неизбежно в обновленном виде, возбужденною до последней степени, толкаемая всеми своими революционными элементами, которых уже не в силах была сдержать никакая человеческая сила?

И это было еще не все. Как бы в довершение несчастия, нужно было еще кроме того, чтобы в этот момент несчастная Польша, очутившись перед этим страшным испытанием, оказалась без главы. Уже больной, глубоко опечаленный поражением при Желтых Водах, Владислав умер 20 мая. Наступило междуцарствие со всем тем беспорядком и сумбуром, какие эти кризисы вносили в хаотическое управление страною.

Если бы король пережил катастрофу, ему быть может удалось бы спасти страну от ее последствий. Он был король, а этот титул внушал еще некоторое уважение даже в Украйне. Хмельницкому с другой стороны было несколько трудно удержаться на уровне своей удивительной победы. Он, казалось, был подавлен ею. Отправившись в Белую Церковь, он опубликовал там манифест, подлинник его не был найден, но смысл его, поскольку он выясняется из более или менее неточной передачи его, сбил с толку самых его решительных защитников. Автор манифеста, призывая весь украинский народ присоединиться к его войску, вопреки всякой очевидности упрекает поляков в обращении в пустыню страны, которую они на деле колонизировали, и с большим успехом, как известно; желая показать свою эрудицию, атаман объявляет поляков происшедшими от русских, но отделившимися от них по злобе; он говорит о русских, поселившихся на острове Рюгене и победивших Рим под начальством не менее выдуманного вождя, по имени Одонацер: прецедент, который должен побудить казаков захватить хотя бы Варшаву!

Победитель при Желтых Водах и Крутой Балке, без сомнения, не самолично выдумал этот плод кропотливых трудов. В нем угадываешь работу какого-нибудь невежественного и глупого писаря из его свиты. Выдав его за свой собственный, Хмельницкий в нем, как и в дальнейших своих начинаниях, проявляет крайнюю спутанность мыслей: все дальнейшие действия его носят характер непоследовательности и крайней скудости ума. В своем письме от 13 и 14 мая к палатину Брацлава, Киселю, и к князю Доминику Заславскому, одному из местных крупных вельмож, он пишет, что сам удручен всем происшедшим, заявляет, что невинен в пролитой крови и сваливает всю ответственность на великого генерала Польши, напавшего на казаков. Но вскоре после этого он вступает также в переписку с немецким начальником польского гарнизона Замостья Вайгером, убеждая его сдать доверенную ему крепость, а 4 июня Хмельницкий пишет уже Алексею, сообщая ему о своих победах, и намекая на то, что казаки желают быть управляемыми таким государем, как он, и приглашая его также напасть на Польшу.

Таким ему пришлось остаться навсегда, нерешительным в выборе дороги, по которой он должен был следовать, неспособным выполнить точно определенную программу действий, дать какой-либо идеал народу, отданному в его распоряжение благодаря победе. Подчиняясь грубому влиянию элементарных, возбужденных им сил, он был бессознательным работником в деле, ускользавшем из его рук, благодаря его колеблющейся воле и недостаточно ясному пониманию.

Глава десятая

Вмешательство Москвы

I. Страшный год

Какого же результата добивался Хмельницкий своим манифестом? Хорошо известная ему, без сомнения, история неоднократных призывов к оружию в стране с начала века не могла оставить его также в неведении по поводу ужасающего взрыва диких страстей, который должен был неизбежно возбудить его манифест. С начала года новости, получавшиеся из Польши, наполняли всю Европу ожиданием сенсационных событий, которые должны были, казалось, завтра разыграться. «В Торне… видно было даже в воздухе изображение двух больших армий», читаем мы в Gazette de France от 10 февраля 1648 года. Народное воображение воспроизводило таким образом столкновение одной части христианства с мусульманским миром. Отвечая на призыв своего нового вождя, Украйна противопоставила этому химерическому видению действительность более реальную и гораздо более страшную.

Казацкие восстания обычно сопровождались народными, хотя и местными; но на этот раз с одного конца страны до другого поднялись массою крестьяне и бродяги всякого рода, подобно огромной волне, захлестнувшей «Запорожских рыцарей» и самого их начальника. Уже повсюду польские колонны бежали пред бурею «с одною только душою», по выражению современника. Но и с этим несложным багажом бегство было не всегда возможно. Каждая деревня делалась западней, не было ни одной узкой тропинки, где бы не скрывалась засада. Оставив свои жилища, очень быстро разоренные или сожженные, мелкое дворянство искало убежища в крепких замках крупных вельмож, но восстание быстро захватывало и последние. Слуги, по большей части русинского происхождения, накладывали руки на своих господ, и начались убийства, сопровождавшиеся самою утонченною жестокостью. Несчастных раздавливали между двумя досками, выкалывали им глаза буравами, насиловали жен и дочерей на глазах у мужей и отцов, которых оставляли еще для других пыток. За убийством следовала оргия, мешавшая вино и водку с пролитою кровью, самое гнусное пьянство при агонии жертв. Задушив Януса Четвертинского, одного из редких магнатов, оставшихся верными православной церкви, глава шайки, Остап Павлюк, торжественно женился на княгине, которую он принудил потом отдаться заботам о его деревенском хозяйстве.

Из деревень ураган перенесся в города, захваченные в свою очередь, и хотя их граждане были по большей части русинами и православными, но и они не находили себе пощады. Польского костюма, принятого у большинства ремесленников, было достаточно, чтобы осудить на смерть. Низший православный клир лишь поощрял или помогал «мстителям», обращая их гнев главным образом на католические церкви, где они охотно работали, грабя священные сосуды и украшения, убивая священников, оскверняя монахинь у подножия алтарей. Но хуже всего досталось евреям. Брошюра того времени, написанная евреем Массулой, содержит на этот счет подробности, ужас которых, почти невероятный, подтверждается другими достоверными документами. Сыновей Израиля сжигали живьем, их тела отдавали на съедение собакам, сдирали с них кожу и живыми зарывали в землю. Разрезали животы беременным женщинам и их недоношенные плоды бросали в нечистые места, или зашивали кошек в их разрезанный живот и если несчастные пытались прорвать шитье, чтобы положить конец своим мукам, им отрезали руки.

Среди общего смятения восстание распространилось до Бреста с одной стороны, до Лемберга с другой, из Варшавы даже вельможи уезжали по Висле, увозя в Данциг свое имущество. Лишь один из видных колонизаторов Украйны, владелец больших поместий по обоим берегам Днепра, князь Янус Висьневецкий, молодой человек двадцати трех лет, осмелился противостоять урагану. Соединив вокруг себя несколько других дворян, слабо ему впрочем помогавших, он все же не мог думать о том, чтобы напасть на Хмельницкого, но сражаясь с главами отдельных шаек, из которых особенно отличался своею храбростью и жестокостью Кривонос, проделывавший прямо чудеса храбрости, он только разменивался на бесполезные репрессии.

Что касается самого Хмельницкого, то он по-прежнему не знал, на что решиться, и уже начинал терять почву под собой в этом бурном потоке, им же возбужденном. Его положение становилось затруднительным во всех отношениях. Татары прежде всего стали угрожать ему изменой. Так как польская дипломатия делала свое дело лучше, чем армия, то Константинополь заставил хана отозвать отряд Тухай-бея. Хмельницкий одно время льстил себя надеждой, что он заменит его московским войском. Но Москва была связана союзным договором, подписанным в предыдущем году с Польшею. Тщетно, на самом деле, вступив в переписку с пограничными воеводами, брацлавский палатин Кисель просил у них помощи против казаков. Ему ответили, что трактат предусматривает только возможность войны с Турцией или Крымом. Казаки таким образом продолжали одни бороться с Польшею, которая далеко еще не сказала своего последнего слова.

Вооруженная сила республики состояла главным образом из многочисленной и опытной в военном отношении милиции, архаической и без сомнения плохой организации, но которая и в таком виде не раз показала себя способной противостоять победоносно более опасным испытаниям. Сначала в Варшаве потеряли голову до такой степени, что стали искать поддержки не только у Франции, которая не могла помочь ничем другим кроме соболезнований и советов, но даже у курфюрста Бранденбургского, который сам был вассалом республики, и мог бы помочь ей более существенно, но он совсем иначе был настроен по отношению к этому кризису и раздумывал только о том, как бы ему получше использовать создавшееся положение, чтобы избавиться от неприятного подчинения или округлить свою территорию. Когда прошел первый острый момент, Польша пришла однако в себя. Особенно в провинции вернувшаяся энергия вылилась в твердых решениях, в усиленном призыве новобранцев, в щедрой выдаче субсидий. В несколько месяцев республика оказалась способною, как она это доказала позже, выставить на поле битвы около ста тысяч человек отборного войска. Что мог им противопоставить Хмельницкий?

Он все еще начальствовал над горстью казаков, которые одни только были способны к серьезному военному делу. Массы народа, преданные убийствам и грабежам, совершенно не представляли собой армии. Враждебные всякой дисциплине, они думали только об удовлетворении своей жажды кровавой мести, легкой добычи и грубых наслаждений. Даже сам победитель при Крутой Балке, собравший в польских лагерях то, чем он мог вознаградить себя за потерю своей слободы, ловил уже на себе жадные и завистливые взгляды, обращенные на него по поводу награбленных им богатств. На головокружительной высоте, куда он был поднят одним взмахом чудесной судьбы, под ним раскрывалась бездна, в которой погибло уже так много его предшественников. И внезапно он переменил тон.

Написав царю на другой день после победы, он разыгрывал из себя государя; но теперь он принял совершенно другой тон и совершенно другим языком обратился к польскому королю. Он знал о смерти Владислава и о том, что ему еще не назначили преемника, но, желая отделить государя от республики, которая одна только и давала казакам повод жаловаться, он обратился к этой уловке, чтобы обнаружить свои чувства. И он высказывал их очень смиренно, умоляя государя о прощении, заявляя о своей неизменной верности и называя себя только «временным главою» запорожского войска. В то же время он отправил в Варшаву депутацию, которой поручено было изложить там просьбы, очень умеренные: увеличение до 12 000 число зарегистрированных казаков, уплаты задержанного жалованья и восстановления казаков в их праве самим выбирать своих начальников. Он хотел добиться хорошего приема своим посланным, и обратился с мольбою ко многим польским вельможам. Он вернулся, наконец, из Белой Церкви в Чигирин и занялся подготовлением себе отступления к Нижнему Днепру и поговаривал даже о том, чтобы достигнуть Дона.

Этот маневр должен был, увы, стать более роковым для Польши, чем десять поражений, которым подверглась ее армия. В этот критический момент своей исторической эволюции республика погибала от необычайного парламентаризма. В этом очаге, где все более концентрировалась ее общественная жизнь, она стремилась стянуть различные элементы, наименее способные. Опьяненная чрезмерным потоком красноречия в своих многочисленных сеймах и сеймиках, шляхта убедила себя в том, что все проблемы могут быть разрешены исключительно при помощи слов. Когда Хмельницкий, казалось, вступал на этот путь, она без труда дала убедить себя в том, что обращение к оружию лишено уже смысла.

Кисель человек мало воинственный и краснобай, пользуясь своим авторитетом на посту, который он занимал в одном из украинских палатинатов, своим происхождением и своей религией сумел поддержать в ней это мнение.

Когда он начал по собственной инициативе переговоры с мятежниками через одного бродячего монаха, его стали считать ангелом мира, и его слезливое миролюбие вливалось смягчающими струйками в души его сограждан.

В Варшаве сейм вотировал однако выступление большой армии, но назначил в то же время комиссию для продолжения начатых переговоров и постановил парламентаризовать даже командование войсками посредством другой комиссии из тридцати пяти членов, назначенной руководить их движением, через посредство трех делегатов. Один из них был дряхлый старик, другой эфеб, а третий ученый лингвист. Казаки смеялись над ними, называя их периной, детиной и латиной.

Можно себе легко представить исход этой двойной кампании, дипломатической и военной, таким образом задуманной. Остановленные по дороге восставшими бандами, посланные для переговоров не могли даже добраться к назначенному месту свидания, и в то время как они продолжали вести переговоры о пропуске, успокоенный Хмельницкий снова проявлял свой организаторский талант, сгруппировав своих казаков в регулярные полки, назначенные для дисциплинирования крестьянских шаек, набранных в тех же местах. Он воспользовался также и другим благоприятным обстоятельством: дворцовая революция, происходившая в то время в Константинополе, возвратила ему его татар, и при их помощи ему удалось более прочно захватить в свои руки таким образом создавшиеся элементы своего военного могущества.

Что же касается польских «военных делегатов», то они привели с собою к Украйну целую массу дворян, которые, все более убеждаясь в том, что сражаться не придется, явились туда, как на праздник, блистая роскошью и весельем, «принеся с собою больше золота, чем свинца», говорит один современник. При первой же тревоге они разбежались, оставив казакам, татарам и крестьянам огромную добычу и предоставив им совершенно беззащитными несколько тысяч регулярных войск.

После этого второго дня (20 сентября 1648 г. под Пилавцами), когда унижение Польши дошло до своего апогея, Хмельницкий снискал себе репутацию полубога, и в Украйне стали ждать от него чудес. Но что мог он сделать? На местах нечего было уже больше брать и почти некого было убивать. В своем манифесте из Белой Церкви гетман говорил, что пойдет на Варшаву, и, так как его приближенные напоминали ему об этом, то он показал вид, что принимается за это дело; по дороге он осадил Лемберг, но, хотя там не было ни хороших укреплений, ни сильного гарнизона, он удовлетворился лишь наложением контрибуции, лучшую часть из которой получили татары. Гетман двинулся потом на север, пытался захватить Замостье и на этот раз потерпел полное поражение. В это время произошло избрание на вакантный трон Яна Казимира, брата умершего государя, и Хмельницкий воспользовался этим фактом, чтобы вступить в переговоры с новым королем.

Он стал отдавать себе отчет в том, что, как ни блестящи были его победы, они не приводили его ни к чему. Мысль о том, чтобы объявить себя великим князем в Украйне, уже бродила в его уме, но она соединялась со смутно сознаваемым чувством, что по крайней мере временно эта страна, предоставленная самой себе, не может быть управляема. Среди военнопленных, взятых на Желтых Водах, победитель отличил среди других и отнял у татар, в обмен на лошадь, одного православного дворянина русинского происхождения Ивана Выховского, которого сделал своим советником и который склонял в эту сторону его нерешительность. Для начала, освобожденная Украйна должна была сохранить прежнюю политическую организацию, где она могла бы черпать необходимые элементы для своего существования. И вот, когда новый король потребовал прекращения враждебных действий, в целях попытки соглашения, казаки, татары и крестьяне не двинулись на Варшаву.

На деле, собственно говоря, им было бы трудно к ней добраться. События при Лемберге и при Замостье доказали это достаточно хорошо. Одна только численность делала страшной эту сбродную армию; причем, говоря о двадцати двух казацких полках по двадцати тысяч в каждом, находившихся в то время под знаменами Хмельницкого, украинские или польские летописцы преувеличивают вдвое это число. В июле 1648 года рапорт польских комиссаров указывает всего лишь 20 000 человек, способных носить оружие в восставшей армии. Что же касается татар, то Хмельницкий располагал одним лишь отрядом Тухай-бея в количестве нескольких тысяч всадников.

Он отступил и, в виде вознаграждения, устроил себе триумфальный въезд в Киев. Но там другие впечатления должны были направить в совершенно другую сторону его подвижную и беспокойную мысль.

Жители города, во главе с митрополитом Косовым, устроили ему восторженный прием. Находившийся там проездом в Москву иерусалимский патриарх Паисий расточал перед ним самые лестные изъявления своих чувств и в виде высшего реванша женил его на прежней его любовнице, ставшей женой Чаплинского. Великолепно одетая, г-жа Хмельницкая раздавала водку казакам в золотых кубках и пьянствовала вместе с ними.

Для грубой натуры гетмана все это представляло необыкновенное наслаждение, но среди этих мелочей торжественность места и прием, встреченный им, поразили его не менее сильно. Он находился в Киеве, в этой древней колыбели русского владычества, первом русском очаге православного христианства и в этой столице св. Ольги и св. Владимира его принимали, как царя! Льстец Паисий, воспитанный на восточных гиперболах, сравнивал его в своей речи с Константином Великим и величал его «русским великим князем».

Русским великим князем? Почему же нет? Разве вместе с Киевом он не держал в руках столицу древней империи Мономаха? Но несомненно также, что Польша не согласилась бы с таким поворотом исторической судьбы без борьбы, из которой Хмельницкий не мог собственными средствами рассчитывать выйти победителем. Нет никакого сомнения, что он посвящал Паисия в те затруднения, которые эта уверенность вызывала в его уме, а «двуличный прелат, раб в Константинополе, нищий в Москве», как его назвал Кулиш, на этом перекрестке восточного мира, где запуталась среди многотрудных компромиссов его жалкая судьба, этот иерусалимский патриарх оказался более искусным руководителем, чем Выховский. Польша? Москва? Турция? До самого конца своего Хмельницкий попеременно или в одно и то же время обращал свои беспокойные взоры к этим трем точкам украинского горизонта, не зная, на какой из них остановить свой выбор.

II. Проект империи

До этого времени религиозные интересы не занимали никакого места в бунтовщичестве. Требования, представленные незадолго до того в Варшаве казацкими депутатами, имели в виду в одном из своих параграфов передачу отнятых в Украйне церквей православному культу, но лично Хмельницкий, казалось, совершенно не интересовался этим вопросом. В Киеве, на другой день после долгих разговоров с Паисием, «великий князь русский» был уже не «тем человеком». Он выставляет себя горячим защитником «истинной веры», он намерен предоставить ей на берегах Днепра самые обширные привилегии и таким образом поворачивается спиною к католической Польше. Прибыв в Переяславль в 1649 году, уполномоченные Польши тотчас же заметили происшедшую в нем перемену. Они думали, что будут иметь дело с раскаявшимся бунтовщиком, который по дороге в Варшаву «склонился перед величием новоизбранного короля», как любила выражаться по этому поводу шляхта, – теперь они очутились перед вторым государем, который третирует их с высоты своей власти, оставаясь тем не менее казаком, диким, грубым и почти постоянно пьяным.

Брацлавский палатин, неизменный Кисель, все еще находившийся на своем посту, никак не мог добиться даже переговоров об этом со свирепым повелителем. В тот день, когда аудиенция уже была назначена, она была отложена в последний момент; гетман занять, он принимает других иностранных послов. На другое утро Кисель заставляет дать себе пропуск, и его принимают, осыпая градом ругательств:

– Завтра! Приходите завтра! Сегодня я слишком много пил! Да эти переговоры не приведут ни к чему! Через три или четыре недели я выступлю в поход, и я всех вас вздерну! Я вас раздавлю и кончу тем, что передам вас султану!.. Король! Что мне до короля? Я сам больше значу, чем он, так как у меня нет шляхты, которая заставляла бы меня плясать по своей дудке. Я русский и самодержавный государь… Вы воображаете, что можете испугать меня шведами? Я им наделаю хлопот… Пусть их будет 500 000, они не устоять перед моими казаками и татарами… Теперь не время для договоров. Делая раньше то, чего я не думал, я должен, наконец, сделать то, что я задумал. Я должен освободить весь русский народ от польского рабства… Я вынул саблю в виде мести за личное оскорбление, но вложу ее в ножны, лишь отомстив за православную веру… Чернь поможет мне дойти до Кракова, а Тухай-бей, мой брат, моя душа, мой бесподобный сокол меня не оставит… Я не буду воевать заграницею: с меня довольно Украйны, Подолии и Польши; я буду достаточно богат и силен в своем отечестве, границы которого я отодвину до Хельма, Лемберга и Галича и, разбив лагерь на Висле, я скажу полякам: Спокойно, ляхи! Замолчите, ляхи!

Было совершенно невозможно спорить с человеком, способным на такие уклонения мысли и говорившим подобным языком. Даже натощак Хмельницкий не умел придать своим честолюбивым замыслам благоразумную форму. Империя, которую он думал ввести в концерт европейских держав, представлялась ему лишь в результате счастливых битв, плодотворных грабежей и необузданных кутежей. Никакая идея организованного существования еще не появлялась в его уме среди этой военной оргии, которую он сделал непрерывной и в которой заключалась вся его деятельность. В остальном Украйна оставалась лишь развалиной польской культуры, поскольку ее пощадил этот вихрь, причем революционный поток успел вырыть пропасть между увлеченными им народными массами и верхними слоями, которые тем более были готовы подчиниться притягательной силе польской культуры.

Под влиянием обстоятельств гетман должен был снова прийти к мысли о соглашении с Польшею, но в этот момент влияние Паисия взяло верх над мнением Выховского и он последовал другому направлению. Он кончил тем, что вступил в разговор с Киселем и сообщил ему свои условия, думая, без всякого сомнения, что они явятся неприемлемыми. Он требовал именно уничтожения унии, желал, чтобы польские подданные не исполняли никаких функций в Украйне и требовал для киевского митрополита второго места в польском сенате после гнезненского архиепископа, примаса королевства. Но когда Казимир поспешил подписать эти требования, он объявил, что изменил свое намерение. Спустя несколько дней вместе со своими казаками и татарами, более многочисленными теперь под личною командою хана, Ислам-Гирея, он окружил и осадил в маленьком городе Збараже горсть польских дворян и солдат, собравшихся вокруг храброго начальника, которого мы уже знаем и который нашел там освящение своей нарождающейся славы, Иеремии Висьневецкого.

Известный романист Сенкевич пустил в ход все чары своего таланта, чтобы воспроизвести этот эпизод, который, даже в истории, дает обилие эпических черт почти сверхъестественного героизма, и показывает, какая сокровищница благородных порывов еще хранилась в недрах уже клонившейся к упадку Польши.

В течение шести недель, с 9 июля до 15 августа 1649 года, истощаясь в тщетных усилиях взять эту маленькую крепость, Хмельницкий увидел со своей стороны еще раз, что искусство Полиоркета ему чуждо. Когда явился польский король с силами, которые были по-прежнему до смешного незначительны, благодаря деморализации шляхты, едва доставившей 25 000 человек, – гетман пустил в дело настоящие ресурсы своего военного ума: не снимая осады с Збаража и не подавая осажденным даже вида, что окружающее их кольцо ослабло, он снялся с лагеря, уведя с собою свои лучшие войска, как и ядро татар, и окружив под Зборовом королевскую армию, запер ее в ловушку. После польских генералов он должен был захватить самого государя! Но тщетная надежда! Это значило не считаться со своими союзниками. Татары того времени любили лишь мелкие победы, где можно было получить больше добычи, чем сабельных ударов. После целого дня ожесточенной битвы, в которой поляки не дали себя окружить, ночью Ислам-Гирей послушался советов канцлера Оссолинского, и Хмельницкий сам оказался пленником той страшной силы, которую он соединил со своею судьбою. Придя в ярость, но вынужденный согласиться, он должен был подписать договор, очень благоприятный для татар, но суливший ему очень скромные и проблематичные выгоды: увеличение числа зарегистрированных казаков до 40 000, запрещение королевским войскам стоять в одной части Украйны. Тут уже не было вопроса о «великом княжестве русском». Столь гордый несколько недель тому назад, «самодержец» выпросил для себя лишь пожизненное гетманство и, обманутый татарами, в свою очередь обманул ту чернь, которую приобщил к своему делу. Для нее он не выговорил ничего! За исключением казаков, взятых на службу республикою, трактат признавал лишь крестьян, которые должны были вернуться к прежнему своему положению. Ничего лучшего не выпало на долю и православной веры. В отношение ее договаривающиеся стороны приняли в расчет прежние решения сейма, который отдал греческому культу несколько церквей и монастырей, но не уничтожил унии и отказал киевскому митрополиту в каком бы то ни было месте в Сенате.

Соглашение носило заглавие, которое само по себе уже и особенно выразительно говорило против всяких претензий, некогда выраженных одним из подписавшихся. «Декларация милости Его величества в ответ на покорнейшую просьбу казаков». Казаки и их начальник имели все же меньше поводов жаловаться, если принять во внимание ту плачевную участь, которая была уготована толпе бродяг, так легко выброшенных за борт. Хмельницкий об этом не заботился. Присвоив себе тотчас же в областях, предоставленных его товарищам по оружию, обширные поместья, где он пользовался всеми правами старых польских вельмож, он, казалось, занялся созданием из других элементов той местной аристократии, против которой восставал. Забрав себе все наилучшее, он распределил между своими приближенными в наследственную собственность другие земли, населенные рабами, обязав их только выполнять военную службу. Неспособный к попытке устройства оригинальной организации, бессознательно относясь к религиозным, социальным, экономическим проблемам, которые составляли настоящую причину того кризиса, которому он был обязан своим успехом, он ограничился лишь простым перемещением привилегий. Вскоре он так проникся этим аристократическим идеалом, что упустил из виду тот принцип, которому хотел дать здесь приложение и не довольствуясь уже тем, что терпел в отведенных ему границах присутствие нескольких представителей старого режима, польских вельмож, спасшихся от общего погрома, он предоставил даже своих казаков в их распоряжение, чтобы привести в повиновение возмутившихся крестьян. Взамен этого, не забывая в то же время личных своих переживаний под Зборовым, окружив себя многочисленною гвардией, чеканя в Чигирине монеты со своим изображением, – он продолжал играть роль государя «великого князя» для льстецов, наполнявших его передние, и «самодержца», как и прежде.

Результатом этого явилось то, что возобновление враждебных действий с Польшею стало казаться неизбежным, а подписавший Зборовкий трактат вынужден был столкнуться в свою очередь с народным восстанием, которое инспирировалось и руководилось одним из прежних его подчиненных, брацлавским полковником Нечаем. Гетмана это не убедило в том, что он до сих пор шел по ложному пути. Он никак не думал быть застигнутым врасплох Польшей и даже Украйной, если бы она не осталась ему верна. На другой день после прибытия в Киев, когда Паисий отправился в Москву, он отправил с ним вместе одного из своих офицеров, некоего Мужиловского, с несколькими казаками, которым поручено было просить помощи у царя. Получив как и раньше отказ, он обратился уже формально в 1649 г. с официальным предложением о подчинении, посланным с чигиринским полковником, Феодором Вишняком. Ответ Алексея все еще не казался удовлетворительным. В умышленно туманных выражениях царь соглашался взять казаков под свое покровительство, но под условием, чтобы Польша согласилась предварительно на их подчинение. Исправленный государем, подлинник этого документа носит на себе следы его колебаний и свидетельствует о тех мерах предосторожности, которыми царь считал нужным окружить свое решение. Слова «принять в подданство» заменены словами «принять под свое покровительство».

Тогда Хмельницкий рассердился, объявил московскому эмиссару, что пойдет на Москву, и вошел в переговоры с Портою. Он только что вел переговоры с Венецией по поводу похода против Турции и еще в мае 1650 года оказал торжественный прием посланному синьории, Михаилу Бианчи, венецианскому священнику, бежавшему в Польшу, и более известному под именем Альберта Вимины. Но в этот момент его собственный представитель, киевский полковник, Антоний Жданович, находился уже в Константинополе с предложением союза и с преднамерениями, заставлявшими предполагать, что «русский великий князь» готов был принять оттоманский протекторат. Порта и не желала ничего лучшего, и осенью посланцы великого генерала, выпущенного на свободу, Николая Потоцкого, встретились в Чигирине с турецким чаушем, Осман Агою, от которого Хмельницкий получил и тайно принял великолепные подарки, знамя с полумесяцем и предложение «герцогства Украйны», дарованное в наследственное пользование под владычеством султана. Когда польские послы узнали об этом, Хмельницкий, всегда пьяный, возразил по-своему:

– Я буду служить тому, кому мне захочется! Султан и царь оба мне помогут, если я того захочу. Я возьму и отдам, кому мне захочется, не только Польшу, но и римскую империю!

Он этим признал формально ту сделку, которую только что совершил; затем, заметив, что сказал уже слишком много, приказал повесить посланцев, снова запил и заснул. На другое утро, когда Выховский помешал исполнению приказания, он извинился, взял свои слова обратно, сваливая все на винные пары, но тем не менее написал султану письмо, в котором выставлял себя открыто его вассалом. Такою ценою он надеялся заполучить татар, которые обманут Польшу, как обманули его, но он не отказался и от переговоров с Москвою. Когда в октябре 1650 года в Чигирине явился посланец царя Унковский, гетман, как мог, обласкал его и заявил, что его переговоры с Портою имеют своею единственною целью поддержание мира. К несчастью, Унковскому удалось добыть копию с письма, которое новый вассал султана послал в Константинополь.

Хмельницкий этим не смутился. В следующем месяце, в разговоре с Арсением Сухановым, который в качестве представителя религиозной миссии на Восток проезжал через Украйну, он просил его передать царю новое предложение о подчинении, изложенное в крайне униженных выражениях. Он, правда, прибавлял, что, если оно не будет принято лучше, чем предшествующие, он соединится с турками, татарами, валахами, молдаванами и венгерцами, чтобы двинуться на Москву.