Екатерина Великая. Роман императрицы

Спустя некоторое время Сергею Салтыкову пришлось покинуть двор. Распространились слухи о его отношении к великой княгине, вызвавшие вмешательство Елизаветы. Императрица сильно выбранила Чоглоковых, а Сергею велено было уехать на месяц в отпуск, к родным в деревню.

Он заболел, вернулся лишь в феврале 1753 года и тотчас снова вступил в интимный кружок, образовавшийся вокруг Екатерины, где первые места отведены молодым людям и где часто появлялся другой родовитый и красивый кавалер, Лев Нарышкин. Он уже играл ту роль шута, которую продолжал играть и в лучшие дни будущего царствования, но в то время не ограничивал ею своего честолюбия. Екатерина была тогда в самых лучших отношениях с Чоглоковыми. Она сумела привязать к себе жену, доказав ей, что отвергает ухаживания мужа, и сделать из последнего своего раба, ловко поддерживая его надежды. Она могла надеяться на их доверие и скромность. Из осторожности ли или вследствие природного непостоянства Сергей был теперь более сдержан, так что роли переменились и Екатерине приходилось сетовать на его холодность. Вскоре, однако, новое и на этот раз совершенно неожиданное вмешательство верховной власти дало иное направление второй главе этого устаревшего уже романа. Трудно рассказать об этом происшествии; еще труднее считать его действительно совершившимся, не будь свидетельства самой Екатерины. В каких-нибудь несколько дней Салтыков призван к Бестужеву, а Екатерина имела разговор с Чоглоковой, и оба услышали удивившее их откровение. Говоря, по-видимому, от имени императрицы, воспитательница, оберегавшая добродетель великой княгини и честь ее супруга, объяснила молодой женщине, что бывают случаи, когда государственные соображения должны одержать верх над всякими другими, даже над законным желанием супруги остаться верной мужу, если последний не в состоянии обеспечить спокойствие империи в вопросе престолонаследия.

В заключение Екатерине категорически предложено выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным, причем Чоглокова убеждена, что Екатерина предпочтет последнего. Она запротестовала. «В таком случае – другой!»– объявила воспитательница. Екатерина промолчала с большой сдержанностью. Бестужев говорил в том же плане и с Сергеем Салтыковым.

Между тем Екатерина беременела три раза подряд и после двух выкидышей родила наконец, 20 сентября 1754 года, сына. Кто был отцом ребенка? Теперь уже понятно, почему вопрос этот вполне уместен. Вот как он разрешен в одном документе, существенные части которого, относящиеся до этого пункта истории, еще не были изданы. Это записка Шампо, уже цитированная нами:

«Великая княгиня, увлекаемая тайным расположением, слушала его (Салтыкова) и убеждала его победить свою страсть. Однажды разговор был очень оживлен. Салтыков говорил ей со всей страстью, которая его одушевляла; она отвечала ему горячо, умилилась, была тронута и, расставаясь с ним, сказала стих Максима, обращенный к Ксифару:

Et mеritez les pleurs que vous m’allez co?ter[11 - И будете достойны моих слез, которые вы вызвали (фр.).].

…Двор переселился в Петергоф; великокняжеская чета последовала за императрицей. Несколько раз устраивались охоты. Великая княгиня, ссылаясь на нездоровье, большею частью в них не участвовала. Салтыков под благовидными предлогами заручился позволением великого князя не сопровождать его. Он проводил все свое время с великой княгиней и сумел воспользоваться благоприятным для него расположением, которое ему дали почувствовать. Салтыков, первое время находивший для себя большое счастье в том, что обладает предметом своих мыслей, вскоре понял, что вернее было разделить его с великим князем, недуг которого был, как он знал, излечим. Однако опасно было действовать в подобном деле без согласия императрицы. Благодаря случаю события повернулись самым лучшим образом. Однажды весь двор присутствовал на большом балу; императрица, проходя мимо беременной Нарышкиной, свояченицы Салтыкова, разговаривавшей с Салтыковым, сказала ей, что ей следовало бы передать немного своей добродетели великой княгине. Нарышкина ответила ей, что это, может быть, и не так трудно сделать и что, если государыня разрешит ей и Салтыкову позаботиться об этом, она осмелится утверждать, что это им удастся. Императрица попросила разъяснений. Нарышкина объяснила ей недостаток великого князя и сказала, что его можно устранить. Она добавила, что Салтыков пользуется его доверием и что ему удастся на это его склонить. Императрица не только согласилась на это, но дала понять, что этим он оказал бы большую услугу. Салтыков тотчас же стал придумывать способ убедить великого князя сделать все, что было нужно, чтобы иметь наследников.

Он разъяснил ему политические причины, которые должны бы были его к тому побудить. Он также описал ему и совсем новое ощущение наслаждения и добился того, что тот стал колебаться. В тот же день Салтыков устроил ужин, пригласив на него всех лиц, которых великий князь охотно видал, и в веселую минуту все обступили великого князя и просили его согласиться на их просьбы. Тут же вошел Бургав с хирургом – и в одну минуту операция была сделана и отлично удалась. Салтыков получил по этому случаю от императрицы великолепный бриллиант. Это событие, которое, как думал Салтыков, „обеспечивало и его счастье, и его фавор”, навлекло на него бурю, чуть не погубившую его… Стали много говорить о его связи с великой княгиней. Этим воспользовались, чтобы повредить ему в глазах императрицы… Ей внушили, что операция была лишь уловкой, имевшей целью придать другую окраску одной случайности, которую хотели приписать великому князю. Эти злобные толки произвели большое впечатление на императрицу. Она как будто вспомнила, что Салтыков не заметил влечения, которое она к нему питала. Его враги сделали больше: они обратились к великому князю и возбудили и в нем такие же подозрения».

Затем в своем сообщении Шампо рассказывает о разных очень сложных интригах. Императрица и великий князь несколько раз меняли мнение и в конце концов оправдали счастливого любовника. Одно время в дело втягивается Екатерина. «В первые минуты своего неудовольствия на Салтыкова, вместо того чтобы поберечь великую княгиню, императрица сказала в присутствии нескольких лиц, что она знала, что происходило до тех пор, и что, когда великий князь выздоровеет и будет в состоянии иметь общение с женой, она желает получить доказательства того положения, в каком великая княгиня должна была остаться до этого времени».

Предупрежденная бдительными друзьями, Екатерина протестовала с негодованием и убедила Елизавету. Впоследствии великий князь довершил оправдание своей супруги, представив неопровержимые доказательства ее правоты. «Между тем наступило время, когда великий князь мог вступить в общение с великой княгиней. Уязвленный словами императрицы, он решил удовлетворить ее любознательность насчет подробностей, которые она желала знать, и на утро той ночи, когда брак был фактически осуществлен, он послал императрице в запечатанной собственноручно шкатулке то доказательство добродетели великой княгини, которое она желала иметь… Связь великой княгини с Салтыковым не нарушилась этим событием и продолжалась еще восемь лет, отличаясь прежней пылкостью…»

Записка Шампо была послана в ноябре 1758 года из Версаля в Петербург в качестве дополнительной инструкции маркизу Лопиталю, оценившему ее следующим образом:

«Я внимательно и с удовольствием прочел первый том трагикомической истории или романа замужества и приключений великой княгини. Содержание его заключает некоторую долю истины, приукрашенной слогом; но при ближайшем рассмотрении герой и героиня уменьшают интерес, который их имена придают этим приключениям. Салтыков – человек пустой и русский petit maоtre[12 - Щеголь (фр.).], то есть человек невежественный и недостойный. Великая княгиня его терпеть не может, и все, что говорят о ее переписке с Салтыковым, – лишь хвастовство и ложь».

Правда, в то время Екатерина уже познакомилась с Понятовским и, как утверждает опять-таки Лопиталь, «познала разницу между ними».

Повествование французского дипломата в некоторых подробностях противоречит тому, что сама Екатерина сообщает в своих «Записках…», а все, что нам известно об этом щекотливом вопросе из других источников, способствует лишь его затемнению. Физически и нравственно, в особенности нравственно, Павел походил на своего законного отца. Однако почти никто из современников не допускал мысли, что именно Петр был его отцом. В то время ходили даже другие предположения. «Этот ребенок, – писал однажды Лопиталь, – сын самой императрицы (Елизаветы), которого она подменила на сына великой княгини». В следующей депеше, однако, маркиз, объявляя себя лучше осведомленным, подвергал сомнению эту первую версию; но сама Елизавета много способствовала ее возникновению, и ее поведение во время родов великой княгини немало повлияло на распространение этих слухов. Едва только ребенок увидел свет, как императрица велела его наскоро выкупать и наречь именем Павел, затем приказала унести его и сама ушла следом. Екатерина увидела сына лишь через шесть недель. Ее оставили вдвоем с горничной, не позаботившись даже о самом необходимом уходе за ней. Казалось, она вдруг стала совершенно безразличным для всех существом и ее уже ни во что не ставили. Родильная постель находилась между дверью и двумя огромными окнами, из которых нестерпимо дуло. Екатерина сильно потела и хотела перейти на свою постель. Владиславова не посмела исполнить ее желание. Екатерина попросила пить. Ответ был тот же. Наконец через три часа появилась графиня Шувалова и оказала ей некоторую помощь. Ни в тот день, ни на следующий она никого не видела. Великий князь пировал со своими друзьями в соседней комнате. После крестин ребенка его матери принесли на золотом подносе указ императрицы, подарившей ей 100 тысяч рублей и несколько драгоценностей. Ей платили за ее труды. Драгоценности оказались не особенно богаты: Екатерина уверяла, что ей стыдно было бы подарить их своей камер-фрау. Деньгам она обрадовалась, так как у нее много долгов. Но радость ее оказалась непродолжительна. Несколько дней спустя кабинет-секретарь барон Черкасов умолял ее дать ему эти сто тысяч. Императрица приказала отпустить еще такую же сумму, а в кассе «ни копейки». Екатерина узнала, что это проделка ее мужа. Услышав, что она получила сто тысяч рублей, Петр пришел в ярость. Ему ничего не дали, а между тем он претендовал по меньшей мере на равные права в щедрости императрицы. Чтобы успокоить его, Елизавета, которой ничего не стоило подписать свое имя, приказала выдать и ему такую же сумму, не заботясь о затруднительном положении казначея. Спустя шесть недель «очищение» великой княгини отпраздновали с большой пышностью, и в этот день ей явили милость – показали ребенка. Она нашла его красивым. Во время обряда ей его оставили, а затем опять отняли. Одновременно она узнала, что Сергея Салтыкова отправили в Швецию с известием о рождении великого князя. В те времена для вельможи, занимавшего при русском дворе положение Сергея Салтыкова, подобное поручение не знак милости. Большей частью это высшая полицейская мера, если не опала или наказание. С этой точки зрения отъезд молодого камергера также знаменателен.

Не будем останавливаться на этом дольше. Историческая тяжба, касающаяся вопроса о спорных родительских правах, на наш взгляд, второстепенна. Что касается Екатерины, единственный действительно важный пункт для истории умственного и нравственного ее развития, то есть для этого нашего труда, – бесспорное присутствие Сергея Салтыкова у колыбели ее первого ребенка – вместе с Львом Нарышкиным, Захаром Чернышевым, а может быть, и другими на заднем плане. Перед нами встает ее, так сказать, неполное материнство, подвергавшееся возмутительным подозрениям со стороны общества, жестоко урезанное злоупотреблением власти, похожим на похищение. Что-то подозрительное скрывалось под мантией этикета, попирающего самые естественные права и обязанности; наконец, нас поражает полное и более чем когда-либо болезненное пренебрежение и одиночество, в которое впадает молодая мать и супруга между пустой колыбелью и давно опустевшим супружеским ложем.

VI

Будь Екатерина обыкновенной женщиной, подобное существование в результате прибавило бы лишь одну или две лишние главы к скандальной хронике восемнадцатого века. Сергей Салтыков имел бы преемника, а великий князь – новые поводы сомневаться в добродетели своей жены. Но Екатерина не была обыкновенной женщиной, что неоднократно доказала впоследствии. Она не принадлежала и к числу мучениц и жен, вопреки всему верных своему семейному очагу. После Салтыкова были другие; она окончательно и бесповоротно пошла по пути, приведшему к самым колоссальным и циничным проявлениям разврата, записанным современной историей; но она погрузилась в него не полностью. Отдавая свое тело, честь и добродетель постоянно возобновляемым развлечениям и наслаждениям, разжигавшим в ней всё возрастающую страстность, она вместе с тем не забыла малодушно ни своего положения, ни своего пробудившегося уже честолюбия, ни своего превосходства, которому суждено засиять в близком будущем. Она ни от чего не отреклась. Наоборот, занялась культурой своего «я», приспособлением своего ума и характера к смутно предугадываемой судьбе, первые шаги которой нами уже отмечены.

В это время она более деятельно принимается за изучение русской литературы и русского языка. Читает все русские книги, которые может достать. Они, без сомнения, дают ей представление об очень низком умственном уровне. Она не может даже припомнить ни одного заглавия прочитанных книг, кроме русского перевода двух томов «Анналов» Барония. Но она выносит из этого убеждение, никогда не покидавшее ее, наложившее на ее будущее царствование совершенно определенный отпечаток и сделавшее его продолжением царствования Петра Великого, а именно убеждение в том, что ее новому отечеству необходимо учиться у Запада, с тем чтобы наверстать отделяющее его от Европы расстояние и стать на уровне недавно приобретенного положения.

Вместе с тем она принимается за серьезное чтение. Несмотря на советы Гюлленборга, все еще не прочла «Les Considеrations sur la grandeur et la dеcadence des Romains»[13 - «Замечания на величие и падение римлян».]. Знакомится с Монтескьё, читая «Esprit des lois», затем берется за «Анналы» Тацита и «Всеобщую историю», как она говорит, а вернее, «Еssai sur les moeurs et l’esprit des nations»[14 - «Рассуждение о нравах и духе народов».] Вольтера.

Тацит пленяет ее реальностью картин, которые он рисует, и поразительной аналогией с окружающими ее людьми. При сем различии между эпохами и обстоятельствами она познает неподвижность, неизменяемость типов, из которых состоит человечество, и законов, которым оно повинуется. Видит повторение тех же черт характера, тех же инстинктов, страстей, тех же комбинаций и тех же формул правления, производящих те же результаты. Научается распознавать сплетение пружин этих элементов, столь различно соединяющихся и все же столь одинаковых, вникать в их интимную механику и распознавать им цену. Ее холодный, сухой ум – философский, по определению шведского дипломата, – отлично применяется к отвлеченным, безличным суждениям о событиях и их причинах, присущим латинскому историку, к его манере парить, подобно орлу, над человечеством, которое он как бы наблюдает в качестве постороннего зрителя.

Однако Монтескьё больше привлекает и удовлетворяет ее. Он действительно не ограничивается тем, что представляет факты, – он их теоретически обосновывает и дает готовые формулы. Екатерина жадно завладевает ими и делает их своим молитвенником – «brеviaire»[15 - «Требником» (фр.).], по ее собственному живописному выражению. Объявляет впоследствии, что «Esprit des lois»[16 - «О духе законов».] должна стать «настольной книгой всякого государя, наделенного здравым смыслом». Впрочем, это вовсе не значит, что она ее понимает. Монтескьё в течение доброй половины восемнадцатого столетия был писателем, которого более всего читали и менее всего понимали. У него все черпали мысли и теории, между прочими и Екатерина. Их даже применяли в отдельности, но мало кто был способен объять доктрину во всей полноте и усвоить ее дух. Никто даже и не думал применять ее целиком, en bloc, как говорят теперь. Это повело бы, – может быть, и сам автор «Esprit des lois» не отдавал себе в этом отчета – к полному перевороту в существующем политическом и социальном режиме и к гораздо более радикальной революции, чем та, которая ознаменовала собой конец века. Его доктрина была направлена против самой основы разбираемых им пороков в организации человеческих обществ, отмеченных им злоупотреблений и предугаданных им катастроф. А устранить основу равносильно не только уничтожению того или другого установления или того или другого способа управления, но и устранению самой идеи, главной идеи – управлявшей миром и призванной, может быть, управлять им вечно; это означало заменить идеальным и, может быть, неосуществимым равновесием естественных сил жестокую и беспрерывную борьбу интересов и страстей, составлявшую во все времена человеческую жизнь и являющуюся, может быть, и самой сущностью жизни!

Екатерина не поняла всего этого. Но она приписала себе «республиканскую душу», подобную душе Монтескьё, не заботясь о том, чему отвечает подобное состояние по понятиям знаменитого писателя, не отдавая себе также отчета в том, какое значение это имело для нее самой. Сама мысль ей нравилась, как многим ее современникам; она приняла ее, как перо или цветок, бывшие в моде. К этому присоединялось и некоторое предупреждение против злоупотреблений деспотизма, сознание необходимости заменить в поведении людей личные капризы велениями общего разума, какой-то смутный либерализм. Впоследствии Екатерине суждено было удивить весь мир революционной смелостью идей, высказанных ею перед всей Европой и перед своей страной в официальном документе. Она списала их с Монтескьё и с Беккариа, не всегда понимая смысл. Когда он открылся ей при переходе от теории к практике, она, конечно, отступила. Но все же она продолжала управлять разумно и даже до известной степени либерально. Монтескьё сделал свое дело.

Она сразу поняла благодаря рассудительности и непогрешимому здравому смыслу, которым ее наградила природа, что существует явное и, по-видимому, несогласуемое противоречие между ненавистью к деспотизму и положением деспота. Это открытие, вероятно, для нее стеснительно ввиду уже присущих ей властных инстинктов. Оно поссорило ее впоследствии с философией – или по крайней мере с некоторыми философами. Между тем нашелся человек, который доказал ей, что пугающее ее различие несущественно; это опять-таки философ – Вольтер. Без сомнения, введение каприза в управление человеческими судьбами является ошибкой и может стать преступлением; безусловно, мир должен управляться разумом, – но кто-то же должен олицетворять его на земле. С установлением этого положения формула вытекает сама собой: деспотический образ правления может быть самым лучшим правлением, допускаемым на земле; это самое лучшее правление при условии, что оно разумно. Что же для этого надо? Чтобы оно было просвещенное. Вся политическая доктрина автора «Dictionnaire philosophique»[17 - «Философский словарь».] заключается в этом; и этим же объясняется его искренний – что бы там ни говорили – восторг перед северной Семирамидой. Екатерина осуществила формулу: она просветилась в лучах философии Вольтера, она управляет разумно, она сам разум, призванный управлять сорока миллионами людей; она – божество, прототип тех богов, которых странное умственное уродство и разнузданное воображение посадило впоследствии на алтари, оскверненные революционной оргией.

Вот почему и Вольтер стал любимым писателем Екатерины. Она нашла в нем учителя, верховного руководителя своей совести и мысли. Он учит, не запугивая ее, согласуя мысли, которые внушает, с ее страстями. Вместе с тем у него есть для всех зол человеческих, указанных Монтескьё и оплакиваемых им самим, простые лекарства, доступные, легко применимые, – так сказать, бабьи средства. Монтескьё – великий ученый, опирающийся на общие тезисы. Если следовать ему, надо начать все сначала и все изменить. Вольтер – гениальный эмпирик. Он перебирает поочередно все раны на человеческом теле и берется их излечить. Тут смазать бальзамом, там прижечь – и больной совершенно здоров. И какая ясность языка, мысли, сколько ума! Екатерина восхищена, как и большинство ее современников; она ослеплена, очарована этим великим волшебником в искусстве писать и, подобно всем, очарована как его достоинствами, так и недостатками; пожалуй, недостатками даже больше, то есть некоторой поверхностностью в понимании вещей, иногда легковесностью умозаключений, несправедливостью в суждениях и, кроме того, неуважительностью, антирелигиозностью и непристойностью нападок на установившиеся предрассудки, в которых отражались не только философские тенденции данного времени и жажда освобождения, встряхнувшая современную ему мысль. Если Вольтер и не помог Екатерине поменять лютеранскую веру на православную, он, вероятно, впоследствии все же облегчил ей воспоминания об этом двусмысленном шаге и избавил если не от раскаяния, то по крайней мере от некоторых уколов совести. Его свободомыслие, чисто интеллектуальное, вполне допускало выводы, склонные оправдывать всевозможные отклонения от принятых норм, не исключая и свободы современных нравов. Популярность Вольтера объясняется и этой стороной его мировоззрения, пленившей также и Екатерину.

Без сомнения, ее привлекали и другие, более благородные черты его бесспорного гения: гуманные мысли, сделавшие его апостолом терпимости в делах веры; великодушные порывы, заставившие всю Европу рукоплескать ему как защитнику Каласа и Сирвена. Екатерина взяла у него некоторые лучшие свои идеи.

Но как ему, так и Монтескьё и Тациту она обязана главным образом некоторой интеллектуальной гимнастикой, гибкостью в обращении с великими социальными и политическими задачами – словом, общей подготовкой к будущей ее деятельности.

Ее ум быстро зреет от соприкосновения с этими великими умами; у нее появляются новые привычки и вкусы, которые в свою очередь влекут за собой другие ценные приобретения. Она начинает любить общество некоторых серьезных людей, пугавших ее в юности. В особенности ищет общения со старыми женщинами, которые не в милости при дворе, подобном двору Елизаветы. Она вызывает их на долгие разговоры. Таким образом, у нее появляется привычка говорить по-русски; она пополняет сведения, полученные от Владиславовой, об интимных сторонах жизни общества, которое вскоре познает в совершенстве. Наконец, приобретает драгоценные симпатии, полезную дружбу, которыми впоследствии сумеет воспользоваться.

Таким образом, завершилось второе воспитание Екатерины.

Книга вторая

По пути к завоеванию власти

Глава первая

Молодой двор

I. Вмешательство Екатерины в политику. – Политика и любовь. – Вильямс и Понятовский. – Теория графа Горна о роли болонок в дипломатии. – Материальные затруднения великой княгини. – Английский банкир Вольф.

II. Критическое положение Бестужева. – Он старается сблизиться с Екатериной. – Проект установления престолонаследия после Елизаветы. – Смелые предприятия Вильямса, в которых замешана великая княгиня. – Семилетняя война. – Отступление фельдмаршала Апраксина. – Обвинения, предъявленные Екатерине по этому поводу.

III. Политическая роль Понятовского. – Он успешно ведет дела своих дядей и портит дела своего короля. – Сближение между ним и представителем Франции. – Различие во взглядах между представителями французской политики в Петербурге и Варшаве. – Маркиз Лопиталь и граф Брольи. – Двойственность французской политики. – Официальная и тайная дипломатия. – Общая непоследовательность. – Намерение защитить поляков от русских, вступив в союз с Россией. – Официальная и тайная дипломатия работают над удалением Понятовского. – Последствия поражения при Росбахе. – Понятовский остается в Петербурге. – Его приключение в Ораниенбауме. – Его отъезд. – Раздражение Екатерины против Франции. – Что вытекает из связи будущей императрицы с будущим королем.

IV. Внутренняя жизнь молодого двора. – Екатерина эмансипируется. – Madame la Ressource. – Характеристика великой княгини, сделанная д’Эоном. – Общее растление нравов. – Театральное представление при дворе Елизаветы. – Ночные отлучки Екатерины. – Что скрывают ширмы в спальне. – «Судно». – Роль фрейлин. – Поведение Петра. – Екатерина решается идти по «независимому пути».

V. Дни кризиса. – Арест Бестужева. – Великая княгиня скомпрометирована. – Екатерина выдерживает бурю. – Свидание супругов в присутствии императрицы. – Победа Екатерины. – Предвестие новой и окончательной борьбы.

I

После рождения наследника престола Екатерине пришлось испытать не только описанное нами странное обращение с ней; в силу самого факта рождения ребенка она оказалась отставленной на второй план и, так сказать, спустилась на низшую ступень. Она оставалась особой высокого ранга, но уже не пользовалась большим влиянием. Она перестала быть условием sine qua non династической программы, необходимым существом, на которое в ожидании великого события устремлены все взоры, начиная с императрицы и кончая последним подданным империи. Она исполнила свою миссию.

Однако именно после этого решающего события она мало-помалу начинает входить в роль, которой ни одна великая княгиня не играла ни до, ни после нее в России. Ни история других стран, ни история самой России не могут дать нам понятия о том, что представлял собой так называемый молодой двор, двор Петра и Екатерины, в шестилетний период с 1755-го до 5 января 1762 года, дня смерти Елизаветы.

Иногда дипломаты, приезжавшие в Петербург, не знали, в какую дверь стучаться; некоторые из них не сомневаясь отважно направлялись к маленькой двери. К последним принадлежал английский посланник Генбюри Вильямс.

Подробное изложение фактов, наполнивших собой эту эпоху, заставило бы нас выйти из рамок предлагаемого труда. Мы укажем лишь самые выдающиеся из них: вмешательство Екатерины в политику, ее связь с Понятовским и, наконец, жестокий кризис, вызванный падением всемогущего Бестужева, когда будущая императрица впервые появилась на арене своих последующих триумфов и одержала первую победу.

Екатерину вовлекла в политику любовь. Ей всегда было суждено соединять эти столь различные занятия; благодаря ее искусству или ее счастью она почти всегда извлекала пользу из этого смешения, оказывавшегося роковым для других. Первая ее вылазка из узкой сферы, в которой Елизавета намеревалась всегда ее держать, – вмешательство в дела Польши. Однако она вздумала интересоваться этими делами лишь тогда, когда открыла в себе интерес к делам красивого поляка. Впрочем, для того чтобы сделать это открытие, ей понадобилась посторонняя помощь. Сводни как мужского, так и женского пола с ранних пор играли большую роль в ее жизни.

В 1755 году Англия, желавшая возобновить договор, связывавший с 1742 года Россию с системой ее союзов, и обеспечить себе помощь русской армии на случай разрыва с Францией, становившегося неминуемым в ближайшем будущем, отправила в Петербург нового посла. Диккенс, занимавший до тех пор этот пост, сам сознавался в своей неспособности выполнить эту задачу. Двор Елизаветы был слишком беспокойным для человека его лет. Решения в России принимались в промежутках между балом, комедией и маскарадом. Его заявления английское правительством признало правильными и принялось искать дипломата, отвечающего всем требованиям такой жизни. Им оказался сэр Чарльз Генбюри Вильямс. Выбор удачный: друг и товарищ по удовольствиям Роберта Волпола, новый посол прошел хорошую школу. Он действительно не пропустил ни одного бала, ни одного маскарада и не замедлил убедиться, что подобное усердие не способствует делу. Его искательство перед Елизаветой, по-видимому очень ей приятное, политически оказалось совершенно бесплодным. Когда он пытался стать на твердую почву переговоров, государыня уклонялась. Он тщетно искал императрицу, а находил очаровательную танцовщицу менуэта, а иногда и вакханку. Через несколько месяцев он пришел к убеждению, что с Елизаветой нельзя говорить серьезно, и стал осматриваться. Разочаровавшись в настоящем, думал о том, что предстоит. А это молодой двор.

Здесь он встретил будущего императора и быстро понял, что опять лишь потеряет время. Его взор остановился наконец на Екатерине. Может быть, на него повлияли и примеры других разочарований и надежд, одновременно шедших по тому же пути и направлявшихся к той же точке опоры. Разве великий Бестужев не начинал сам отказываться от своих прежних убеждений? Вильямс подметил знаменательные шаги в сторону великой княгини, подземные ходы, ведшие к ней. Он быстро решился. Осведомленный придворными слухами о любовных приключениях, в которых фигурировали красавец Салтыков и красавец Чернышев, сам довольно предприимчивый, Вильямс попытался пойти по их романтическим следам.

Екатерина приняла его очень любезно, говорила с ним обо всем, даже о серьезных предметах, которые Елизавета отказывалась обсуждать. Но она смотрела не на него. Один из этих взглядов, перехваченный Вильямсом, подсказал ему дальнейший образ действий. Вильямс обладал практическим умом: он уступил место молодому человеку, входившему в состав его свиты. То был Понятовский.

Всем известно о темном происхождении этого романтического героя, которого роковая случайность – одна из тех, что решили в ближайшем будущем судьбу Польши, – приобщила с этой минуты к истории его страны. Вильямс до приезда в Россию занимал в течение нескольких лет пост резидента при саксонском дворе, где и встретил этого сына парвеню и племянника Чарторыйских, двух самых могущественных вельмож Польши. Сошелся с ним и, предложив заняться его политическим воспитанием, взял его с собой в Петербург. Чарторыйские, со своей стороны, поспешили воспользоваться этим случаем, чтобы поручить дипломатическому ученику особую миссию – защиту при северном дворе интересов своих и отечества, понимаемых ими по-своему. Они как раз вводили в Польше новую политику – компромиссов и «entente cordiale»[18 - «Сердечного согласия» (фр.).] с наследственным врагом, то есть с Россией, и измены традиционным союзникам республики, в особенности Франции. Поворачивались спиной к Западу и обращались к северу в надежде найти убежище для гонимого бурей и изрытого пробоинами несчастного корабля, которым намеревались управлять. Эта политика прекрасно совпадала с программой, выполнение которой было возложено на Вильямса.

Будущему королю польскому всего двадцать шесть лет. У него приятное лицо, но он не мог соперничать в отношении красоты с Сергеем Салтыковым. Зато он gentil-homme[19 - Дворянин (фр.).] в полном смысле слова, как его понимали в то время: образование разностороннее, привычки утонченные, воспитание космополитическое, с тонким налетом философии; совершенный образчик этого типа людей и первый, кто остановил на себе внимание Екатерины. Он олицетворял собой ту умственную культуру и светский лоск, к которым она одно время пристрастилась благодаря чтению Вольтера и мадам де Севинье. Он путешествовал и принадлежал в Париже к высшему обществу, блеском и очарованием своим импонировавшему всей Европе, как и королевский престиж, на который еще никто не посягал в то время. Он как бы принес с собой непосредственную струю этой атмосферы и обладал всеми ее достоинствами и недостатками. Умел вести блестящую беседу о самых отвлеченных материях и искусно подойти к любым щекотливым темам. Мастерски писал записочки и умел ловко ввернуть в банальную болтовню мадригал. Обладал искусством вовремя умилиться; был чувствителен. Выставлял напоказ романтическое направление мыслей, при случае придавая ему героическую и смелую окраску и скрывая под яркой внешностью сухую, холодную натуру, невозмутимый эгоизм, даже неисчерпаемый запас цинизма. Все в нем пленяло Екатерину, вплоть до некоторого легкомыслия, которое, как ни странно, всегда нравилось ей, может быть вследствие таинственного сродства с собственной твердой, уравновешенной натурой.

Если верить личным признаниям, Понятовский обладал еще одним достоинством, весьма неожиданным и почти невероятным в молодом человеке, побывавшем в Париже.

«Сперва строгое воспитание, – пишет он в отрывке из своих «Записок…», дошедшем до нас, – отдалило меня от всяких беспутных сношений; затем честолюбивое желание проникнуть и удержаться в так называемом высшем обществе, в особенности в Париже, охраняло меня в моих путешествиях, и целая сеть странных мелких обстоятельств в моих попытках вступить в любовные связи в других странах, на моей родине и даже в России как будто нарочно сохранила меня цельным для той, которая с той поры властвовала над моей судьбой».