Петр Великий

man te Klein.

(Ничто не мало для великого человека).

Расположенный на Кримпе, в восточной части залива, довольно удаленной от города, домик – деревянный на кирпичном фундаменте. Геррит Кист или Бой-Тийсен владел им в 1697 г. сообща с одной вдовой, а последняя уступила свою часть жилища Петру за плату семь флоринов, которую тот забыл уплатить. В этом отношении у него была плохая память. Все помещение состоит из единственной комнаты, снабженной очагом под навесом, на фундаменте с деревянными наличниками, и двустворчатой дверью, и решеткой из медных прутьев. В стене углубление с занавеской – место для матраца. Betstelle. Лестница ведет на чердак. Не сохранилось никакой мебели, возможно служившей жильцу 1697 года – императрица Елизавета купила ее и перевезла в Россию. Домик, в котором после того жило несколько поколений ремесленников, долгое время находился в забвении. Возможно, что удалось его узнать. Сводчатый навес, устроенный голландским королем, окружает и предохраняет теперь то, что осталось от этого жилища: левое крыло с двумя комнатами и чердаком над ними, наполовину разрушившееся под развалившейся крышей. Правое крыло исчезло, так же, как очаг. Голландское правительство недавно уступило эти реликвии русскому правительству, принявшему для их охранения новые меры, довольно обидные для любителей старины, но может быть необходимые. Там даже устроено духовое отопление.

Во дворце Монплезир в Петергофе есть картина голландской школы, изображающая человека в красном камзоле, крепко обнимающего толстую девушку, которая долгое время считалась отголоском воспоминаний, оставленных великим мужем в Саардаме. Полотно находится теперь в Эрмитаже и без сомнения не могло быть написано с натуры, так как художник Л. И. Хореманс родился в 1715 г. Нартов, впоследствии один из приближенных Петра, упоминает о девушке, согласившейся принять царя любовь, только убедившись взглядом, брошенным в кошелек чужеземца, что имеет дело не с простым судовщиком; а в отрывке письма, приведенном Лейбницом без указания его происхождения, мы читаем от 27 ноября 1697 г. следующие строки: «Царь встретил в Саардаме поселянку, пришедшуюся ему по вкусу, и к ней он отправляется один на лодке, чтобы отдаваться любви в дни отдыха по примеру Геркулеса».

Гораздо больше пользы извлек Петр в Амстердаме. Там ожидал его друг, почти сотрудник, городской бургомистр, Николай Витсен. Посетив Россию в царствование Алексея Михайловича, автор знаменитой книги о восточной и южной Татарии, переписывавшийся с Лефортом и служивший посредником для его повелителя при заказах кораблей и других покупках, производимых в Голландии, он не мог не принять путешественника с распростертыми объятиями. Витсен поспешил устроить Петру доступ в большие верфи Ост-индской компании. Отсюда начинается серьезная работа и полезное путешествие для Петра.

Правда, он оставался все таким же, с теми же причудами и странностями, гримасами и подергиваниями, продолжал скрываться под именем «Peter bas», мастера Петра – или «плотника Петра из Саардама», не откликаясь, если его называли иначе и тем еще более выставляя себя напоказ. Когда его посольство отправилось в Гаагу, где его ожидал торжественный прием, он отказался присоединиться к нему, но изъявил желание присутствовать на аудиенции, находясь в смежном зале. Так как там собрался народ, он хотел уйти, но для этого надо было пройти через приемный зал, поэтому он просил представителей правительства отвернуться к стене, чтобы его не видать. В город он прибыл в одиннадцать часов вечера; в гостинице «Амстердам», куда его привезли сначала, он отказался от прекрасной постели, устроенной для него в лучшей комнате, и собрался лезть под крышу, чтобы выбрать себе там маленькую каморку; затем, передумав, решил искать ночлега в другом месте. Таким образом гостиница «Старый Делен» получила честь приютить его у себя. Там уже находился один из его слуг, спавший в углу, подостлав себе медвежью шкуру. Петр разбудил его пинком ноги: «Пусти меня на свое место».

Между Амстердамом и Гаагой он двадцать раз останавливал экипаж, чтобы измерить ширину моста на сваях, заглянуть на мельницу, перейдя через залитый луг, где вода доходила ему до колен, зайти в домик горожанина, откуда предварительно выводили всех жильцов. Таким образом повсюду проявлял он свое ненасытное любопытство и причуды. Он чуть не искалечился, пытаясь остановить лесопилку; вешался на маховое колесо ткацкой фабрики, рискуя, что его зацепит одно из вспомогательных колес; изучал архитектуру с Симоном Шиновутом из Лейдена; механику с ван дер Гейденом; фортификацию с Гохорном, которого старался переманить к себе на службу; книгопечатанье с одним из братьев Тессинг; анатомию с Рюншем, естественную историю с Левенгуком. Он повел своих спутников в знаменитый анатомический музей Бурхаава, и, видя их отвращение перед выставленными там препаратами, заставил их укусить зубами труп, приготовленный для вивисекции. Он научился владеть циркулем, пилой, рубанком, а также щипцами для дерганья зубов, увидав, как эта операция производится под открытым небом, среди площади. Он построил фрегат, смастерил себе кровать, устроил для собственного употребления русскую баню и сам готовил себе пищу. Он также брал урок рисования и гравирования по меди; посещал мастерскую Иоанны Кёртен Блок, позировал для портрета, который она с него написала, расписался в ее альбоме и сам исполнил гравюру на доске, изображающую торжество христианской религии над верой Магомета.

Во всем этом, очевидно, было больше лихорадочной торопливости, чем обдуманного прилежания, много причуд и даже некоторая доля безумия. Познания в науках и искусствах, приобретенные Петром таким образом, оказались весьма смутны: «Когда похочешь делать корабль», читаем мы в одной из его учебных тетрадей, относящихся к тому времени, «перво надобен длину оверштевня взяв, сделать по концам прямые углы». При всей разносторонности своего гения, наиболее обширного и всеобъемлющего из известных современному миру, Наполеон никогда не претендовал на роль великого доктора или гравировщика; он специализировался в своих практических знаниях. Однако, поступая таким образом, Петр подчинялся инстинкту, его не обманывавшему: он удивительно подготовился к действительной обязанности, ожидавшей его и заключавшейся не в постройке кораблей, мастерских или дворцов – это всегда могут исполнить иноземные специалисты – но в водворении цивилизации в своей стране. В общем, он только продолжал дело, начатое им при первых попытках разобраться среди иноземных сокровищ Оружейной Палаты, когда составлял спешную, и поэтому краткую, опись всего, что он собирался позаимствовать у западной культуры касательно ремесл, наук и искусств. Только поле его любознательности расширилось, а сообразно с этим расширился также его ум, и вместо беззаботного ребенка, еще недавно легкомысленного юноши, все резче выступали черты государя. В Переяславле и Архангельске ему частенько случалось забывать Москву, да и всю остальную свою империю. Уже не то было теперь. Как ни далеко он находился от столицы и границы своей страны, однако требовал, чтобы ему сообщали о мельчайших подробностях, касавшихся общественной жизни, которая еще недавно находилась у него в полном пренебрежении. Он желал знать изо дня в день все происходившее на родине. А там творилось многое. Применение, хотя краткое, его энергичной деятельности, уже принесло свои плоды. Близ Азова строились крепости Алексея и Петра; в Таганроге – крепость во имя Св. Троицы и Апостола Павла. Там же устраивалась гавань. На Днепре были победоносно отбиты нападения турок на Казикермен и Тавань. Постройка кораблей двигалась вперед быстрыми шагами. Шведский король прислал триста пушек для их вооружения. Он не воображал еще, что они могут служить против него самого, или, при своей храбрости, этим не тревожился. Август укреплялся в Польше. Петр был в курсе всех дел. Он вел деятельную переписку с лицами, заступавшими его место, во главе правительства на время его отсутствия. Ромодановский сообщал ему известия относительно стрельцов, а Виниус просил у него голландских оружейных мастеров. Петр не только их выслал, но набрал целый персонал, – чрезвычайно многочисленный и разнообразный, – помощников в деле преобразования, план которого все яснее складывался у него в голове. Он завербовал искусного боцмана, норвежца Корнелиуса Крюйса, которого назначил адмиралом, несколько капитанов кораблей, двадцать три командира, тридцать пять лейтенантов, семьдесят два лоцмана, пятьдесят докторов, триста сорок пять матросов, четырех поваров. Для этих людей нужен был соответствующий материал; он взял на себя труд его достать и переправить: двести шестьдесят ящиков, помеченных буквами П. М. (Петр Михайлов), были отосланы в Москву с грузом из ружей, пистолетов, пушек, парусов, циркулей, пил, красного дерева, китового уса, пробкового дерева, якорей. В одной из посылок заключалось восемь глыб мрамора, предназначенных очевидно для поощрения и вдохновения будущих ваятелей. То подготовлялась академия изящных искусств. В одном из ящиков находилось чучело крокодила. Это был зачаток зоологического музея. Конечно иногда случались остановки в этой удивительной деятельности; в переписке государя с его сотрудниками происходили задержки; иногда Петр медлил с ответом, но тотчас в этом извинялся, не без смущения, почти пристыженно; «в том вина Хмельницкого», русского Бахуса. Ученик Лефорта еще не бросил, в этом отношении, прежних привычек ежедневного сотрапезника пирушек, устраивавшихся в Слободе. Но в общем, в течение четырех месяцев, пока длилось его пребывание в Голландии, он выполнил громаднейший труд.

Для этого у него имелась полная возможность. Всполошив на целую неделю городок Саардам, в Амстердаме, после первых минут удивления, его присутствие осталось почти незамеченным. Лишь позднее великая роль, выпавшая на его долю, и частые посещения Европы привлекли общественное внимание к этим первым шагам, сравнительно мало известным. И тогда, застигнутая врасплох, не находя следов своего героя в сутолоке большого морского порта, легенда перекочевала, ища точки опоры, в более укромный уголок и основалась в Саардаме. Непосредственное впечатление, произведенное там появлением Петра Михайлова и его шумных спутников, точно передается в следующих двух выдержках из хроники того времени.

Ведомости Лютеранской общины Саардама пишут:

«Он приехал инкогнито в сопровождении малочисленной свиты, прожил восемь дней в Кримпенбурге, у кузнеца по имени Бой-Тийсен, потом отправился в Амстердам, куда прибыло все его посольство. Ростом он семи футов, носил платье саардамского крестьянина, работал на адмиралтейских верфях. Он любитель корабельных сооружений».

Нумен заносит в свои записки:

«Таким образом государство и наш маленький городок Вестсаардам освободились и вздохнули свободно после этого посещения, столь знаменитого, многочисленного, почетного, необыкновенного и разорительного»…

Одна из «резолюций» Голландских Штатов, помеченная 15 августа 1698 г. нам сообщает, что на прием посольства истрачено было сто тысяч флоринов. Ни в этом документе, ни в остальных резолюциях, относящихся к пребыванию посольства в Амстердаме, нигде не упоминается имени Петра.

III

Амстердамские судостроители пользовались в семнадцатом столетии заслуженной славой; но это была скорее практика, нежели ученье. Употребляемые ими приемы менялись сообразно с верфями, без всякой теоретической последовательности, без всякого осмысленного оправдания размеров и преемственно передаваемой методы. Совершенствуясь в изучении ремесла, Петр заметил это и огорчился. Причина вещей от него ускользала, а следовательно, и возможность усвоить себе их принцип. Англичанин, с которым он встретился на даче купца суконщика Иоанна Тессинга, расхвалил ему в этом отношении однородные учреждения своей родины: теория там стояла на одном уровне с практикой. Таким образом в январе 1698 г. у молодого царя зародилась мысль предпринять путешествие через Ла-Манш.

Он уже встречался с Вильгельмом III в Утрехте и Гааге и обеспечил себе любезный прием. Королевская яхта явилась за ним в Амстердам в сопровождении трех линейных кораблей. Вице-адмирал Митчел и маркиз Кермартен – последний большой оригинал и любитель брэнди почти в такой же степени, как Лефорт, – были прикомандированы к особе царя. Неизвестен достоверно дом, где жил в Лондоне Петр: одни указывают на № 15 в Бэкингем-стрит, или Странде, где в настоящее время красуется надпись, гласящая об этом событии; другие на Норфолк-Стрит. Войдя в комнату, выбранную Петром для себя, где он ночевал в обществе трех или четырех слуг, король едва не почувствовал себя дурно: воздух там был невозможный. Пришлось открыть все окна, несмотря на холод. Однако в Кенсингтонском дворце, отдавая визит Вильгельму, Петр обнаружил значительные успехи в смысле уменья держать себя в обществе; он долго беседовал на голландском языке с королем, высказывал большую предупредительность относительно принцессы Анны, наследницы престола, и пришел в такой восторг от разговора с ней, что в письме к одному из своих друзей, называл ее: «Истинной дщерью нашей церкви». В кабинете короля он заинтересовался прибором, указывавшим направление ветра, но бросил лишь мимолетный взор на сокровища искусства, наполнявшие дворец, и в конце концов остался не в выигрыше: впечатление, произведенное им здесь, нельзя назвать благоприятным. В этой культурной и утонченно-изящной среде к нему предъявлялись большие требования, чем в Коппенбрюгге. Немного позднее Бернет в своих воспоминаниях даже как будто извиняется перед читателями за беседу с ними о такой незначительной личности. «Это человек, способный управлять обширной империей? Сомнительно. Будущий хороший плотник? Может быть. Его никто не видал занятым другим делом, да и тут он разменивался на мелочи». Великий историк-виг указывает таким образом верно на слабые струнки поразительного гения, не подозревая о его сильных сторонах, которые я постараюсь осветить впоследствии. Кроме того, Бернс передает не непосредственные впечатления; а на расстоянии они оказываются у него претерпевшими влияние той же иллюзии перспективы, с какой нам уже пришлось встретиться в Голландии. Петр провел в Англии почти столько же времени, как и там. Так же занимался он здесь разнообразными вещами: со своей обычной любознательностью, точностью и практическим умом, он посетил все общественные учреждения, где надеялся почерпнуть полезные сведения для своих будущих творений – монетный двор, обсерваторию, научное Королевское общество. Хотя он и не растаял от восхищения перед картинами Кенсингтонского дворца, однако позволил сделать свой портрет Кнеллеру, ученику Рембрандта и Фердинанда Бооля. Портрет, сохраняющийся в Хэмптон-Корте, один из лучших, дошедших до нас. Наконец, он развлекался, отдавая дань своим двадцати пяти годам и на практике знакомясь с местными нравами. Служанку из саардамской харчевни заменила актриса Гросс, по-видимому оставшаяся недовольной его скупостью. Но он резко отчитал тех, кто вздумал читать ему наставления по этому поводу: «За пятьсот пенни я нахожу людей, готовых преданно служить мне умом и сердцем; эта же особа лишь посредственно служила мне тем, что может дать, и что такой цены не стоит». Он вернул свои пятьсот пенни благодаря пари, которое держал у герцога Лейдского за одного гренадера из своей свиты, против знаменитого английского боксера. Из трех месяцев, проведенных таким образом, он употребил шесть недель, отдавшись в Дептфорде, – пригородном селении, теперь вошедшем в черту столицы, – занятиям, какие не мог довести до совершенства в верфях Амстердама. Он опять разыгрывал там роль ученика-рабочего, проходя по улицам с топором на плече и отправляясь пить пиво и курить свою короткую голландскую трубку в кабачок, сохранявший до 1808 г. название «Царской таверны» и портрет царя вместо вывески. Таким образом создалась для легенды новая пища, которой та не преминула воспользоваться; и благодаря этому Бернет утратил свою обыкновенно столь ясную точку зрения и точную память.

Что касается жилища, где Петр помещался в Дептфорде, то оно случайным образом не подлежит сомнению: его подлинность удостоверена судебным порядком. Вернувшись в свой дом, уступленный московскому государю, владелец, адмирал Джон Эвелин, нашел его в таком виде, словно тут сам Батый войной прошел: дверь и окна были выбиты или сожжены, обои ободраны или испачканы, ценные картины бесследно исчезли, а рамы поломаны на куски. Он потребовал и получил от казны вознаграждение за понесенные убытки. Теперь наполовину разрушенный, окруженный доками, занятый полицией и счетным бюро дом, называемый Сеис-корт, тем не менее сохранил воспоминание о славном госте, которому служил приютом. Ведущая к нему улица носит название Czars Street.

Петр серьезно работал в Дептфорде под руководством знаменитого Антона Дина, отца которого осуждали за то, что он отправился во Францию для изучения там кораблестроительного искусства. В письме от 4 марта 1698 г. по поводу буйства, произведенного в Москве одним из его временных заместителей в состоянии опьянения, Петр говорит с ноткой грустного сожаления: «Здесь мы не рискуем натворить что-либо подобное, без отдыха предаваясь занятиям». Но даже в Дептфорде царь не погрузился всецело в плотничье ремесло и не отдался исключительно своей страсти к навигации; он, как ранее в Голландии, разнообразил свои труды и заботы и продолжал вербовку своих будущих сотрудников: рабочих и мастеров для уральских рудников, инженеров для прорытия соединительного канала между Каспийским и Черным морем, через Волгу и Дон; вел переговоры с маркизом Кермартеном относительно предоставления группе английских капиталистов монополии на русский табак за довольно умеренную сумму в сорок восемь тысяч рублей, которая понадобилась царю для восстановления шаткого бюджета своего посольства. Обо всем этом Бернет позабыл. Зато легенда вспоминает о необработанном бриллианте, завернутом в грязную бумагу, будто бы подаренном Петром при отъезде своему августейшему хозяину. Уже в Кенигсберге, если верить собирателями анекдотов, был случай с громадным рубином, брошенным за столом за корсаж курфюрстины, там не присутствовавшей.

IV

В конце апреля Петр возвратился в Голландию, а оттуда отправился в Вену. Просьба о помощи против Турции, представленная Голландии его послами, не встретила сочувствия. Напротив, Генеральные Штаты намеревались предложить Англии посредничество между Оттоманской Портой и Австрией, чтобы дать последней возможность собраться со всеми силами и оказать отпор Франции в новой борьбе, угрожающе нависшей на горизонте. Здоровье Карла II испанского слабело с каждым часом. Следовало отразить удар. К сожалению, чересчур многочисленное посольство московского государя двигалось черепашьим шагом; ему понадобилось три недели, чтобы добраться до столицы Священной Империи. По немецким официальным источникам состав поезда был следующий: 1 гофмейстер, 1 шталмейстер, 1 мажордом, 4 камергера, 4 шута, 6 пажей, 6 трубачей, 1 мундшенк, 1 повар, 1 гоффурьер, 12 лакеев, 6 кучеров и форейторов, 24 камердинера, 32 гайдука, 22 упряжных лошади, 32 экипажа на четверку; 4 фургона на шестерку для клади, 12 верховых лошадей. Зато Петр выразил желание совершить свой въезд в столицу Леопольда только в одиннадцать часов вечера и в четвертой карете, чтобы остаться совершенно незамеченным. В последнюю минуту однако весь план был разрушен, и дело приняло досадный оборот: все посольство и его бесконечный поезд потеряли целый день в предместьях города, не имея возможности в него проникнуть: проезд был загорожен проходящими войсками, не соглашавшимися приостановиться из-за таких пустяков. Петр не выдержал и, вскочив в почтовую тележку в сопровождении одного слуги, уехал вперед. Однако происшествие это привело его в дурное расположение духа и лишило самообладания. Он чувствовал себя в неловком положении, а все, что он видел в императорской столице еще усиливало это ощущение. Город очевидно производил на него подавляющее впечатление, полный таящейся в нем несокрушимой смеси высокомерного этикета и неприступного величия. Уже вошедшие в соглашение с Голландией и Англией, министры императора подыскивали всевозможные предлоги, чтобы отсрочить аудиенцию, просимую послами Петра. Царь решился положить этому конец, потребовал личного свидания с императором и встретил сухой отказ: «По какому праву?» «Петр Михайлов» получил тут первый урок дипломатии и начал понимать неудобства маскарада. Три раза он предлагал тот же вопрос. Наконец к нему прислали богемского вице-канцлера, графа Чернина: «Что вам угодно?» – «Видеть императора, чтобы переговорить с ним о неотложных делах». – «Каких делах? Для чего же здесь послы вашего государства?» Бедный переряженный царь вынужден был взять свои слова обратно и обещать не поднимать разговора о делах. Ему назначили свидание в замке «Фавориты», где он должен был подняться по внутренней маленькой винтовой лестнице, выходящей в парк. Он согласился на все условия. Принятый Леопольдом, он потерялся настолько, что хотел поцеловать руку императора, перед которым очевидно чувствовал себя таким маленьким и незначительным. Нервным жестом он снимал, надевал и опять снимал свою шляпу, не решаясь оставить ее на голове, несмотря на повторные настояния императора. Разговор длился с четверть часа и не выходил за пределы повседневности, причем Лефорт служил переводчиком, так как Петр не решался воспользоваться своим плохим немецким языком. Только по окончании аудиенции он пришел в себя и, сразу очнувшись, проявил обычную веселую порывистость характера. Заметив в парке челнок, причаленный на маленьком пруду, он вскочил в него и начал грести, насколько хватало духу. Словно как школьник, отделавшийся от трудного экзамена.

Повторного свидания не произошло. Император твердо решил уважать инкогнито Петра Михайлова. На банкете, последовавшем за аудиенцией, наконец дарованной его послам, молодой государь, вернувшись к своей мании, пожелал стоять за креслом Лефорта. Ему предоставили свободу действий. Его предложения шли совершенно в разрез с окончательно установившимися намерениями двора, который решил во что бы то ни стало добиваться мира с Турцией. Однако Петр употреблял громадные усилия, чтобы достигнуть успеха на этом новом поприще. Он был очень осторожен в своих поступках, посетил снова в замке Фаворит, и почти украдкой, императрицу и принцесс царской семьи, и прилагал все старания, чтобы казаться любезным. Он даже решился сделать шаг в сторону господствующей церкви, подавая надежду католикам, как, впрочем, подавал ее и протестантам. В Петров день он присутствовал со всей своей свитой на торжественном богослужении в церкви иезуитов; выслушал проповедь, сказанную по-славянски отцом Вольфом со знаменательными словами, что «ключи будут второй раз вручены другому Петру, чтобы отворить иную дверь». Он сам устраивал и зажигал фейерверк на празднестве, данном в этот самый день его посольством высшему венскому обществу и, по свидетельству царя, закончившемся отчасти наподобие пирушек в Слободе. «На день святых Апостолов», писал он Виниусу, «было у нас гостей мужского и женского пола больше 100 человек, и были до света, и беспрестанно употребляли и тарара, тарара кругом, из которых иные и свадьбы сыграли в саду».

В свою очередь, император пригласил послов на костюмированный бал, где Петр оделся в костюм фрисландского крестьянина. Император и императрица нарядились трактирщиком и трактирщицей. Wirtschaft (трактир) в это время был в большой моде, как впоследствии пастораль. Но маскарад не носил никакого официального характера. За ужином Петр сидел между фрейлиной фон Турн, составлявшей с ним пару в костюме фрисландской крестьянки, и супругой маршала фон Штаренберга, наряженной швабской поселянкой. Через несколько дней последовал отъезд. Дипломатическая цель путешествия не удалась окончательно, и в смысле научных источников в Вене для Петра не нашлось ничего, что было бы в состоянии загладить этот недочет. Он предполагал отправиться в Венецию для изучения нового для него вида кораблестроения: весельных галер, которым суждено было играть такую роль в будущем русского мореходства. Но увы! уже закончив приготовления к путешествию, он принужден был неожиданно отказаться от него: из России получились тревожные известия.

«Семя Милославских росло», как выражался Петр на своем образном языке. Стрельцы опять подняли бунт. Быстро приняв решение, он направил свой путь не на юг, а на восток. Несколько дней спустя он был уже в Кракове. «Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела», писал он Ромодановскому, «однако, сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете» – и относительно того, что «семя Милославских растет», говорил, что «только крепостию можно угасить сей огонь». Однако в древней польской столице его ожидали более успокоительные донесения: главнокомандующий Шеин разбил мятежников; Москва была вне опасности. Петр несколько умерил свою стремительность, остановился в Раве и провел там три дня с Августом II. История этого свидания, породившего Северную войну, принадлежит другой главе. Путешествие Петра с научной целью закончилось в Вене; но прежде чем приступать к описанию его последствий, немедленных или отдаленных, т. е. созданию на границах старой Европы нового могущества политического, социального, экономического, и преобразования политического, социального, экономического части старого европейского континента, я хочу пролить свет на орудие такого переворота. Работа начинается, постараюсь сначала обрисовать ее творца.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧЕЛОВЕК

КНИГА ПЕРВАЯ

ПЛОТЬ И ДУХ

Глава 1

Внешний облик. Черты характера

I

Красивого юношу изобразил в 1698 году в Лондоне Кнеллер: приятное, мужественное лицо, с чертами тонкими и правильными, выражением благородным и гордым, с блеском ума и красоты в больших глазах, улыбкой на, пожалуй, слишком крупных губах. Слегка обозначенная на правой щеке бородавка – одна из примет, присланных в Саардам – заставляет верить изображению художника. Однако это свидетельство встречает сильные противоречия. Не говоря об ужасной восковой фигуре, безобразящей галерею С.-Петербургского Зимнего дворца, Леруа и Каравак льстят ему гораздо меньше, так же, как Даннхауер и сам Карл фон Моор, работой которого Петр остался настолько доволен, что в 1717 г. выслал гаагский портрет в Париж, для изображения его на гобелене. Портреты, исполненные в это же время на месте кистью Наттье и Риго, понравились царю не настолько. Действительно, они отличаются некоторой поверхностностью и не передают дикое величие оригинала, так резко подчеркнутое Моором, но какими сгущенными красками! Между Кнеллером и Моором, надо сказать, двадцать лет, – и какой жизни! – пронеслись над этим лицом. Но Нумен видел великого человека раньше Кнеллера, и в его записках мы находим следующий силуэт, очевидно, вполне искренний: «Высокий и крепкий, телосложения обыкновенного, подвижной, живой и ловкий во всех движениях; лицо круглое с несколько суровым выражением, темные брови и волосы, коротко остриженные и курчавые… Ходит большими шагами, размахивая руками и держась рукой за рукоятку нового топора». Облик героя исчез. Читаем дальше под тем же числом: «В его личности, внешности и манерах нет ничего выдающегося, указывающего в нем царское происхождение». Это отзыв кардинала Коллоница, примаса венгерского, находившегося в Вене во время пребывания там царя в 1698 г., очевидца скорее благожелательного. Портрет Сен-Симона известен; по-моему, изо всех портретов следует выбрать середину, потому что все собранные мною документы того времени сходственны в главных чертах. Вот два отрывка из архива Министерства иностранных дел Франции, относящиеся к пребыванию царя в Париже в 1717 г.:

«Черты лица у него довольно красивые, в них даже просвечивает доброта, и, глядя на него, трудно поверить, что он срубает головы своим подданным, вызвавшим его неудовольствие. Он был бы очень хорошо сложен, если бы не так плохо держался; он горбится на ходу хуже голландских матросов, которым, кажется, старается подражать по внешности. У него большие глаза, хорошо очерченные нос и рот, приятное, хотя несколько бледное лицо, светло-каштановые, довольно короткие волосы. Он часто делает гримасы. Привычное его движение – смотреть на свою шпагу, стараясь склонить голову через плечо, и поднимать и вытягивать назад ногу. Иногда он ворочает головой, словно желая углубить лицо в плечи. Его приближенные уверяют, что это судорожное подергивание является у него при усиленной сосредоточенности мыслей.

И еще:

«Царь очень высокого роста, слегка горбится, голова обыкновенно опущена. Он брюнет, и на лице у него печать суровости; обладает по-видимому быстрым умом и сообразительностью; в манерах есть некоторая величавость, но не хватает выдержанности».

Разногласие относительно цвета волос ложится на ответственность парикмахеров, так как Петр принял обычай носить парик, – неотъемлемое дополнение костюма того времени. Нет противоречия в отзывах относительно гримас, судорожных подергиваний, дрожащей головы, сгорбленной спины, замеченной министрами императора в 1698 г. – когда Петру было двадцать четыре года! – и выражения жестокости во взгляде. Допущенный к целованию руки Ивана и Петра во время дуумвирата обоих братьев, архиепископ Новогородский, Яновский, не испытал никакого смущения, приближаясь к старшему из государей; но, встретившись взглядом с младшим, почувствовал, что колени под ним подгибаются. С тех поре его угнетало постоянное предчувствие, что смерть ему грозит от этой руки, до которой он едва коснулся помертвелыми губами.

«Известно», сообщает Штахлин, «что монарх этот с молодости и до самой смерти был подвержен частым и коротким приступам довольно сильных мозговых припадков. Подобные припадки конвульсий приводили его на некоторое время, иногда на целые часы, в такое тяжелое состояние, что он не мог выносить не только присутствия посторонних, но даже лучших друзей. Пароксизм этот всегда предвещался сильной судорогой шеи с левой стороны и неистовым подергиваньем лицевых мускулов. Вследствие того – постоянное употребление лекарств, иногда странных, вроде порошка, приготовленного из желудка и крыльев сороки. Вследствие этого же – привычка спать, положив обе руки на плечи ординарца». В этом хотели найти источник недоброжелательных предположений относительно интимных нравов государя. Но объяснение, к сожалению, недостаточно убедительно.

В 1718 г., сидя за столом с королевой прусской, Петр принимается выделывать одной рукой, в которой держит нож, – такие резкие движения, что на Софию-Шарлотту нападает страх, и она хочет встать. Чтобы успокоить, он схватывает королеву за руку, но так ее стискивает, что королева вскрикивает. Он пожимает плечами: «У Екатерины не такие нежные кости». Замечание это делается им во всеуслышание.

Подобные черты болезненной нервности встречаются также у Иоанна Грозного и, пожалуй, одинакового происхождения: причина их – слишком сильные потрясения, испытанные в детстве. Старая Русь, в лице ее представителей стрельцов, осужденная на смерть, передает это наследие своему преобразователю. Но одновременно с ядом, к счастью, она дает ему и противоядие: великое дело, ожидающее его трудов, где очистится его кровь и закалятся нервы. У Иоанна не было столь благоприятной судьбы.

Тем не менее Петр по внешности был красивый мужчина очень высокого роста – ровно 2,045 метра, – смуглый – «такой смуглый, словно родился в Африке», утверждает один из современников, крепкого телосложения, величавой наружности, с некоторыми недостатками в манере держаться и досадной болезненностью, портящей общее впечатление. Одевался он плохо, неаккуратно, поражал небрежностью в одежде и часто менял платье, военное и штатское, иногда выбирая чрезвычайно странный костюм. Он совершенно был лишен чувства благопристойности. В Копенгагене, в 1716 г. он показывался датчанам в зеленой шапке, с черным солдатским галстуком на шее, с воротником рубашки, застегнутым крупной серебряной запонкой, украшенной поддельными камнями, как носили его офицеры. Коричневый сюртук с розовыми пуговицами, шерстяной жилет, очень узкие коричневые штаны, толстые, заштопанные шерстяные чулки и очень грязные башмаки дополняли костюм. Он соглашался носить парик, но требовал, чтобы он был совсем коротким – и его можно было прятать в карман, а собственные волосы, которые он забывал стричь, виднелись из-под низу. Волосы у него были очень длинные и густые. В 1722 г., во время похода в Персию, почувствовав, что они ему мешают, он велел себя остричь; но чтобы ничего даром не пропадало, будучи весьма бережливым, он приказал сделать из них новый парик: тот самый, что красуется на манекене Зимнего дворца. Подлинного в нем только эти волосы. Восковое лицо со стеклянными глазами слеплено по маске, снятой после смерти, и давление гипса на разлагающееся тело дало несообразные выпуклости и впадины. У Петра были круглые и полные щеки. Только один раз надевал он светло-голубой гродетуровый кафтан, вышитый серебром, в котором здесь увековечен, так же как вышитый пояс и пунцовые чулки с серебряными строками: в Москве в 1724 г., в день коронации Екатерины. Она собственными руками сделала великолепную вышивку этого костюма, и Петр согласился в него нарядиться по такому случаю. Но он остался в своих обычных башмаках, старых и заплатанных. Остальные части его одеяния, подлинные и из его действительного обихода, находятся в двух шкафах по сторонам трона – также поддельного, – на котором сидит манекен: поношенное платье из толстого сукна, шляпа без галуна, продырявленная пулей под Полтавой, сильно заштопанные серые шерстяные чулки. В углу – знаменитая дубинка, – довольно толстая палка с набалдашником из слоновой кости; с ней нам еще предстоит более близкое знакомство.

Приближенные государя, часто видали его неодетым: если ему было жарко, он, нисколько не стесняясь, снимал верхнее платье. Вообще он не признавал стеснений.

II

The souls joy lies in doing![10 - Счастье души в деятельности.] Величайший поэт севера разгадал героя великой эпохи, образ которого я стараюсь воскресить, и в нескольких словах выразил весь его темперамент, характер и даже гений. «In Thatendrange war sein wahres Genie»,[11 - В стремлении к деятельности заключался его истинный гений.] – сказал также Поссельт. Да, его силой, его величием, его успехом была эта неиссякаемая энергия, делавшая из него и в физическом, и в духовном отношениях самого подвижного, неутомимого, полного «жажды деятельности» человека, из когда-либо существовавших на земле. Нет ничего удивительного, что легенда задумала превратить его в подкидыша, сына родителей-иностранцев: настолько сильно и во всех отношениях не подходит он к той среде, в которой родился! Он был свободен от всяких предрассудков, а его москвичи были полны ими; они были религиозны до фанатизма, он – почти вольнодумец; они опасались всякого новшества, он неустанно стремился к всевозможным нововведениям; они были фаталисты, он – человек инициативы; они стойко держались за внешность и обрядность, он доводил в этом отношении свое пренебрежение до цинизма; и наконец, и в особенности, они – вялые, ленивые, неподвижные, словно застывшие от зимнего холода, или заснувшие нескончаемым сном, он – сгорающий, как мы видели, лихорадкой деятельности и движения, насильственным образом заставляющий их очнуться от их оцепенения и спячки ударами палки и топора.

Любопытно проследить, хотя бы в течение нескольких месяцев, за графической линией его непрерывных передвижений и путешествий.

Достаточно взглянуть на оглавление его переписки с Екатериной, в числе двухсот двадцати трех писем, изданных в 1861 г. Министерством иностранных дел, и на их пометки: Лемберг в Галиции, Мариенвердер в Пруссии, Царицын на Волге, Вологда, Берлин, Париж, Копенгаген… Может закружиться голова. То он в глуши Финляндии осматривает леса, то на Урале забирается в рудники; то в Померании принимает участие в осаде или на Украйне занимается разведением овец; то при блестящем дворе немецкого государя, где сам является собственным послом, то вдруг в Богемских горах, в качестве простого туриста. 6 июля мы застаем его в Петербурге, уходящим в море со своим флотом; 9-го он возвращается обратно в столицу и пишет соболезновательное письмо черногорцам по поводу зверств, учиненных в их стране турками, подписывает договор с прусским посланником, дает указания Меншикову относительно сохранения строевого леса в окрестностях города; 12-го он в Ревеле; 20-го нагоняет свой флот в Кронштадте и снова отплывает с ним. И так из года в год, с начала жизни до конца. Он постоянно спешил. В экипаже он летел в галоп; пешком он не ходил, а бегал.

Когда, в какие часы он отдыхал? Довольно трудно себе это представить. Со стаканом в руках ему нередко случалось засиживаться далеко за полночь, но и тут он спорил, толковал, испытывал своих собеседников резкими переходами от веселья к запальчивости, шутками, выходками плохого тона и взрывами гнева, и назначал аудиенции в четыре часа утра! В 1721 г. после заключения мира со Швецией именно в этот час он вызвал к себе своих двух послов, Остермана и Бутурлина, перед их отправлением в Стокгольм. Он принял их в коротком халате, не прикрывавшем голые ноги, в толстом ночном колпаке, обшитым внутри полотенцем (потому что Петр сильно потел), в чулках, опустившихся на туфли. По словам ординарца, он уже давно прогуливался в таком наряде, ожидая своих уполномоченных, и сейчас же набросился на них, закидывая их вопросами, щупая их во всех направлениях, чтобы убедиться, что они твердо знают свое дело; потом отпустил их, быстро оделся, выпил стакан водки и поспешил на верфи.

Даже устраиваемые им развлечения, банкеты, иллюминации, маскарады только прибавляли ему лишней работы, доставляли больше труда, чем отдыха, потому что он сам зажигал фейерверки, управлял шествиями, играя на барабане в качестве тамбур-мажора, дирижировал танцами, – так как изучал и хореографию. В 1722 г. в Москве на свадьбе графа Головина с дочерью князя Ромодановского он исполнял обязанности метрдотеля; а когда стало душно, приказал принести себе слесарные инструменты, чтобы выставить окно, и с полчаса возился над этой работой. Он расхаживал, важно держа жезл, эмблему своей обязанности, расшаркивался перед молодой, стоял во время обеда, присматривая за прислугой, и ел сам после. Арабченок, состоящий при нем в качестве пажа, страдал солитером; Петр взялся сам его вытащить и работал собственными пальцами.[12 - Однажды маленкий арап, сопровождавший Петра в его прогулке, остановился за некоторой нуждой и вдруг закричал в испуге: государь, из меня кишка ползет. Петр подошел к нему и, увидав в чем дело, сказал: Врешь, это не кишка, а глиста!.. И выдернул глисту своими пальцами. (Пушкин, историч. анекдот).]

Вообще его любимым развлечением в часы досуга являлась опять-таки работа. Вот почему он занимался гравированием по меди и резьбой из слоновой кости. В мае 1711 г. французский посол Балюз, явившись на назначенный ему прием в Яворове, в Польше, застал его в саду в интересном обществе: он ухаживал за любезной полькой, г-жей Сенявской, и, вместе с ней держа в руках пилу и рубанок, строил лодку.

Заставить его приостановиться или по крайней мере согласиться поберечь себя в такой непомерной трате сил могла только болезнь, лишившая его возможности двигаться. И как он тогда охал и огорчался и извинялся перед своими сотрудниками! Пусть они не думают, «что это лень с его стороны, он право не в состоянии, чувствует себя слишком слабым?» И, жалуясь и раздражаясь на свое вынужденное бездействие, в 1708 г., например, в жесточайшем приступе цинготной лихорадки, он лично распоряжается усмирением возмущения казаков на Дону, снабжением провиантом армии, постройками, воздвигающимися в столице, бесконечным количеством мелочей.

Ни одна мелочь от него не ускользала. В Архангельске, на Двине, он умудрялся осматривать каждую барку, привозившую на базар грубую глиняную посуду, изготовляемую в окрестностях; заглядывал везде и повсюду, пока не провалился, наконец, в трюм, где разбил вдребезги своею тяжестью целый груз хрупкого товара. В январе 1722 г. в Москве, после разгульной ночи, проведенной в скитании в санях из дому в дом, славя Христа по местному обычаю, собирая мелкие подачки и выпивая немало стаканов вина, пива и водки, он вдруг узнал утром, что в отдаленной части города вспыхнул пожар. Он немедленно полетел туда и в продолжение двух часов работал как пожарный, а затем опять мчался в санях, как бы намереваясь загнать лошадей. Надо заметить, что в это время он был занят важными преобразованиями в высшей администрации государства; он работал над учреждением Сената, но тут же делал распоряжения относительно похорон полкового майора.