Дочь Муссолини. Самая опасная женщина в Европе

Резкий перелом во взглядах Муссолини отвратил от него Балабанову, которая оставалась решительным противником войны и с презрением отнеслась к его скандальному отказу от нейтралитета. Годы спустя она писала, что без нее он оставался бы «ничтожным парвеню… воскресным социалистом», и что он стал не кем иным, как трусливым, лицемерным, грубым, коварным хвастуном и Иудой. Эдда не сожалела о расставании с нею. Она с отвращением вспоминала, как в офисе Балабанова нежно поглаживала ее и пришептывала: Che bella bambina, che bella bambina.

У Муссолини к этому времени появилась новая любовница. У Иды Ирен Дальзер, приехавшей из Австро-Венгрии, был усыпанный веснушками подбородок и густые блестящие волосы. В Милане она содержала «Восточный салон красоты и гигиены», но стабильности в ее жизни не было. Они мельком виделись, когда оба были в Тренто, но теперь она пришла в редакцию Il Popolo d’Italia, чтобы разместить на страницах газеты рекламу своего бизнеса. Они стали любовниками. Ида, казалось ему, привнесла в беспорядочный хаос его жизни спокойствие и уверенность. Когда для поддержания Il Popolo d’Italia ему понадобились средства, она продала и квартиру, и салон и отдала ему деньги. Однако отношения их скоро испортились, Ида стала наведываться к нему в офис и закатывать сцены. Он нашел деньги, чтобы поселить ее в небольшой квартирке. Себя Ида именовала «синьорой Муссолини».

Ракеле впоследствии рассказывала, что однажды, когда Муссолини был в отъезде в Генуе, собирая деньги для своей кампании, в дверь их квартиры постучали. Стоявшая на пороге «уродливая дама, намного старше меня, тощая и страшная как мертвец, стала изо всех сил размахивать руками». Назвать себя гостья отказалась, но, войдя в квартиру и разглядывая ее убранство, стала расспрашивать Ракеле о муже. Затем, повернувшись к Эдде, спросила у девочки, любит ли ее отец ее мать. По возвращении Муссолини Ракеле поинтересовалась у него, кто эта женщина. Австрийка, ответил он, истеричка, с которой у него был короткий роман в Тренто, и теперь она его преследует. Эдда начала привыкать к скандалам на почве ревности, но в то же время усвоила урок: от великих мужчин не следует ожидать верности.

Постепенно итальянцы, даже те, кто поначалу выступал за нейтралитет, стали ратовать за вооруженное вмешательство. С балконов и на запруженных людьми площадях поэт, журналист, романист, неутомимый охотник за литературными премиями и такой же неутомимый напыщенный бонвиван Габриеле Д’Аннунцио проповедовал войну, «красоту победоносной Италии» и величие la patria, родной Италии. Война была символом будущего, злом, необходимым для пробуждения дремлющих и безалаберных итальянцев. За присоединение к союзникам итальянцам обещали не только Триест и Трентино, но и Южный Тироль, часть Далмации, кусок Албании и острова Восточной Адриатики. В апреле 1915 года Италия подписала в Лондоне секретный договор и в мае объявила войну Австрии несмотря на то, что в парламенте сторонники вступления в войну оставались в меньшинстве. За прошедшие с начала войны месяцы было уже немало возможностей увидеть результаты кровавой бойни, чинимой новым оружием – пулеметами, и в правительстве Италии прекрасно знали, что оружия и опытных офицеров стране не хватает, но все эти разумные соображения были отброшены в сторону.

В сентябре 1915 года Муссолини несмотря на то что ему было уже тридцать два года и для войны он был немного староват, оставил семью и вступил в свой старый берсальерский полк. «Вот за что, – писал он в одной из первых статей, отправленных в Il Popolo d’Italia, – мы сражаемся сегодня в Европе: эта война в то же время великая революция».

Глава 2. Страна, которой никто не правит и править которой невозможно

Еще в 1905 году Муссолини неожиданно проявил себя прилежным солдатом. Теперь он попросился на офицерские курсы, но в отличие от брата Арнальдо, его не приняли из-за непредсказуемых политических взглядов. Вместо этого ему предложили вести боевой листок берсальеров в штабе полка, но он отказался – вновь, если верить семейному преданию, – заявив, что он вступил в армию не писать, а воевать. Он вел собственный дневник – в характерном для него живом, сбивчивом стиле – и отправлял его в Милан для публикации в Il Popolo. «Я живу для завтра, – писал он. – Я живу для послезавтра. Борьба, которая ждет нас после окончания войны, будет величественной».

Итальянская армия рассчитывала легко и уверенно разгромить австрийцев в долине реки Изонцо и дальше быстрым наступлением взять Триест. Война, однако, оказалась вовсе не такой, как обещал Д’Аннунцио – славной и героической, и не такой, какой ее описывал в своих предсказаниях футурист Филиппо Томмазо Маринетти – «единственной гигиеной мира». Она оказалась грязной и смертоносной: линия фронта двигалась то в одну, то в другую сторону, оставляя за собой горы трупов. В общей сложности на Изонцо произошло одиннадцать сражений, престарелый и не способный менять тактику генерал Кадорна отправлял в бой одну за другой волны солдат, каждая из которых под пулеметным огнем неизменно превращалась в кровавое месиво человеческих тел. К концу ноября 1915 года число погибших итальянцев составило 110 тысяч человек. Уделом уцелевших были холод, голод, крысы и блохи.

В Милане при звуках сирены воздушной тревоги Ракеле, Эдда и Анна прятались в подвале. Однажды в дверь к ним постучали двое полицейских. В небольшом отеле поблизости случился пожар, и вину за него возлагали на синьору Муссолини. Выяснив, что виновницей пожара была Ида Дальзер, к тому же только что родившая мальчика, которого она назвала Бенито Альбино, Ракеле решила действовать. Муссолини к тому времени заболел свирепствовавшим в боевых частях тифом и был отправлен на лечение в госпиталь в городе Чивидале-дель-Фриуле. Взяв с собой Эдду, Ракеле отправилась к нему через военные конвои и минуя многочисленных раненых.

Ноябрьским днем в три часа пополудни, в маленькой боковой комнатке госпиталя, в присутствии местного мэра и свидетелей, Муссолини и Ракеле заключили брак. С желтыми от тифа глазами, с небритой в течение нескольких дней щетиной и в шерстяном берете на голове, жених был едва в состоянии говорить и мог только шептать. Вся церемония заняла пять минут. Монахиня дала всем присутствующим по куску пирога панеттоне и по стаканчику вина. Эдда, в свои четыре с половиной года, стала, наконец, законным ребенком. Был у нее теперь и сводный брат Бенито Альбино. Как говорила Ракеле, свадьбы могло бы и вовсе не быть, если бы не quella maniaca, эта сумасшедшая.

К Рождеству Муссолини вернулся на фронт, жалуясь в письмах, что единственной его едой были пять каштанов. «Снег, холод, бесконечная скука, – писал он. – Порядок, беспорядок, хаос». В конце концов, получив отпуск, он приехал в Милан. Ида от него не отставала и, зажатый в угол, он снял для нее комнату в отеле Gran Bretagna и в присутствии нотариуса признал Бенито Альбино своим ребенком. К моменту его возвращения на фронт, в снег, лед и холод Карнийских гор, Ракеле была беременна. 16 марта 1916 года Муссолини присвоили звание капрала. Его письма Эдде, с неизменно вложенными туда сухими цветами и листьями, были скорее письмами любовника, чем отца. По этим письмам Ракеле учила дочь читать.

Чтобы обеспечить пропитание для Ракеле с рождением ребенка, Анна купила молодого петушка. Откармливали его во дворе, и Эдда привязалась к птице: гладила его, кормила, гуляла с ним на привязанном к его ноге поводке. Однажды, вернувшись домой после некоторого отсутствия, она увидела, что петушок исчез, а вместо него в доме появился младенец, мальчик по имени Витторио. Замалчивание тех или иных событий – характерная черта семейной жизни Муссолини. Позднее Эдда писала о замешательстве, которое она в связи с этим испытала, и своем негодовании от исчезновения любимца.

Почти год спустя, в феврале 1917, когда Муссолини находился за линией фронта, от перегрева в стволе миномета разорвалась мина. Стоявшие рядом с ним пять человек были убиты, Муссолини ранен в бедро, а в теле застряло множество осколков. На носилках его отнесли в близлежащий госпиталь. Среди первых посетителей там оказалась Сарфатти, которая описывала «42 раны… как у пронзенного стрелами святого Себастьяна». Обзаведясь с помощью друга формой Красного Креста, Ракеле пробралась в госпиталь. По случайному совпадению там же в это время оказалась и Ида с Бенито Альбино на руках. Увидев соперницу, Ида стала кричать, утверждая, что Муссолини ее соблазнил и бросил, и что на самом деле она его настоящая жена. Пока находившиеся в той же палате раненые солдаты со смехом наблюдали за разгоравшимся скандалом, Ракеле потеряла терпение и, набросившись на Иду, стала выдирать ей волосы и осыпать ее тумаками. Ида в панике бежала.

В апреле Муссолини перевели в госпиталь в Милане, где ему предстояло перенести несколько операций. Поначалу казалось, что ногу придется ампутировать. Он лежал в постели, учил русский и английский и хвастал своей стойкостью перед лицом непереносимой боли. В августе, демобилизованный и на костылях, он провел несколько дней с Ракеле и Эддой, удя рыбу на озере Лаго-Маджоре на границе между Италией и Швейцарией. С бронзовой медалью на груди Муссолини вернулся на работу в Il Popolo d’Italia, и тут же у здания редакции объявилась Ида вместе с сыном. «Мерзавец, свинья, убийца, предатель!» – орала она в окна. Загодя она обзавелась визитными карточками с подписью «Синьора Муссолини». Вмешалась полиция, и Иду выслали из Милана, как угрозу Муссолини и общественному порядку, и отправили на юг, в город Кассет, где ее интернировали, как «подданую враждебного государства». Больше не «его маленькая Ида» исчезла из жизни Муссолини, по крайне мере на время.

Эдда, в ярости от того, что внимание старших переключилось с нее на маленького брата Витторио, становилась все более и более необузданной, терроризируя других детей в доме. Когда на пустыре поблизости разбили табор цыгане, она была очарована их разноцветными платьями, золотыми кольцами и рассказами о бродячей жизни и, как она рассказывала позднее, умоляла их взять ее с собой. Они отказались со словами, что ей нужно жить с родителями. Однажды Эдда настолько вывела Ракеле из себя, что та сказала ей, что она может отправляться жить к цыганам. Получив разрешение, девочка ринулась в табор, только чтобы обнаружить, что ее новые друзья уже уехали. Слишком гордая и упрямая, чтобы идти домой – качества, которые, как она потом говорила, были для нее спасительными, – она слонялась по пустырю еще долго после наступления темноты, пока, наконец, ее там не нашла бабушка.

Эдда была вечно в ссадинах и порезах, ее поведение становилось все более и более дерзким. Однажды, увидев, как бабушка убаюкивает лежащего у нее на руках Витторио, она выдернула из-под нее стул, и Анна рухнула на пол. Бабушка ее за это хорошенько отколотила. Услышав шум, Ракеле добавила и от себя. Много лет спустя Эдда говорила Витторио, имея в виду их разницу в возрасте: «Тебе повезло, ты был избавлен от шести лет побоев».

Со сделанной в это время фотографии на нас смотрит сидящая на скамейке и болтающая ногами крепко сбитая девочка с копной густых волос и хмурым, злым взглядом. Превращение дочери в маленького деспота было явно по нраву Муссолини. Он потакал ее капризам и, будь его воля, учил бы ее дома, если бы Ракеле не настаивала на необходимости отправить ее в школу. Вспоминая это время, Эдда говорила: «Я была босая, злая и голодная… несчастный ребенок».

Двенадцатое сражение на Изонцо между 24 октября и 7 ноября 1917 года, получившее название битва при Капоретто, где австрийские и германские войска применяли газ и огнеметы, закончилось разгромом итальянской армии. За минувшие с начала войны два года были убиты и ранены 300 тысяч человек, еще многие тысячи дезертировали или попали в плен. Среди убитых был и сын Маргериты Сарфатти Роберто. К окончанию войны в 1918 году Италия превратилась в страну вдов и сирот. Среди всех участников войны итальянская армия оказалась одной из хуже всего управляемых и хуже всего экипированных, офицеры покидали линию фронта, оставляя солдат на произвол судьбы. Были случаи, когда солдатам приходилось бежать, перерезая колючую проволоку садовыми ножницами. Правительство отказывалось отправлять попавшим в плен продукты, считая, что это будет стимулом и остальным сдаваться в плен. Большинство воевавших держались стойко, но, если сила и мужество им изменяли, ожидавшие их наказания были варварскими. Капоретто стало символом того, насколько прогнила воюющая Италия.

Возвращавшийся с фронта рабочий класс был полон злости, горечи за судьбу погибших товарищей и осознания бесплодности бойни, свидетелями и участниками которой они стали. За свои страдания они хотели вознаграждения. Многие социалисты в их рядах с самого начала были против войны. Раздаваемые перед войной парламентом обещания новых рабочих мест, земли и лучших условий труда на заводах и фабриках обернулись пшиком, в то время как те, кто на войну не пошел, обрели новые специальности и процветали. Вернувшись домой, в страну, частью которой они себя больше не ощущали, ветераны чувствовали себя преданными и мечтали действовать. Чувство отчуждения и желание хоть какой-то справедливости, подпитываемое завистью и гневом, распространялось по всей Италии и стало прекрасной питательной почвой для вспыхнувших в Умбрии, Эмилии-Романье, Тоскане и Ломбардии забастовок. На севере рабочий люд захватывал заводы, на юге – землю. Поезда и трамваи в городах остановились, бастовали пекари, медсестры, электрики, учителя и печатники. Производство рушилось, инфляция росла, началась нехватка самого необходимого. Курс лиры по сравнению с предвоенным 1914 годом упал в четыре раза. Любые повышения зарплаты немедленно съедал галопирующий рост цен.

Преданными чувствовали себя не только вернувшиеся с фронта солдаты. Средний класс, мужчины которого пошли на войну офицерами, испытывал давление pescecani, акул, разбогатевших на военном производстве, правительства, которое им это позволило, и всплывших на поверхность из глубины масс «большевистских» агитаторов. В апреле 1919 года в Милане начались стычки между бастующими социалистами и националистами; редакцию Avanti подожгли, и в пожаре погибли четыре человека. В театре разорвалась бомба, опять-таки было много убитых и раненых. Правительство, опасаясь, что жесткий ответ с его стороны может спровоцировать социалистическую революцию, бездействовало. Восьмилетняя Эдда, проводившая теперь много времени с отцом, была свидетелем множества столкновений; временами она даже помогала раненым.

В отсутствие Муссолини продажи Il Popolo d’Italia резко упали, и он ринулся на поиски денег и инвесторов. Положение было незавидным: социалисты его презирали, правые игнорировали, умеренные ему не доверяли. Со страниц газеты он предупреждал, что вернувшиеся с фронта одними обещаниями не удовлетворятся. Он заговорил о trincerocrazia, аристократии окопов, выкованном в боях клане людей, которые создадут новую Италию. Отказывать этим людям в признании понесенных ими жертв, говорил он, чревато расколом социальной структуры Италии «на мелкие щепки».

В апреле 1918 года Ракеле родила второго сына, Бруно. Муссолини, находившийся в это время на сборе средств в Генуе, велел ей придержать роды до его возвращения, так что вернувшись и увидев младенца в люльке, сильно ее отругал. Пару дней он пытался помогать, но скоро Ракеле выгнала его из кухни, обвинив в мотовстве и хаосе. Летом они переехали в большую по размеру и более удобную квартиру на улице Форо Бонапарте, недалеко от Замка Сфорца. Здесь уже была нормальная гостиная и длинные коридоры, по которым Эдда бегала наперегонки с соседскими детьми. Арнальдо, брат Муссолини и теперь его правая рука в Il Popolo d’Italia, нашел себе квартиру поблизости. Возвращающиеся с фронта солдаты привезли с собой испанку, и кормящая грудью Ракеле заболела. У Бруно развилась дифтерия, затем бронхиальная пневмония, и мальчик чуть не умер. У него было красивое лицо, но огромная голова, рос он тощим и слабым.

Муссолини хорошо понимал то, что никак не могли взять в толк политики в Риме: с наступлением мира Италия окажется кардинально расколота между теми, кто воевал, и теми, кто оставался дома. Именно с учетом этого расслоения он изменил подзаголовок Il Popolo d’Italia: теперь «социалистическая газета» называлась «газетой солдат и рабочих». Настал момент выйти на политическую сцену. 23 марта 1919 года Муссолини выступил на площади Сан-Сеполькро в Милане перед группой сторонников, многие из которых были «ардити» – ветеранами штурмовых отрядов итальянской армии, они носили ножи и дубинки, а под мундирами – черные рубашки. Именно здесь он провозгласил новое движение Fasci Italiani di Combattimento, или Итальянский союз борьбы. Муссолини планировал провести учредительное собрание первых фашистов в зале театра, но людей собралось слишком мало, так что его пришлось перенести в обычную комнату.

Среди собравшихся – по большей части мужчин, хотя пришли и несколько женщин – были футуристы и националисты, разочарованные социалисты еще довоенного призыва, анархисты и революционные синдикалисты. Со временем число их оказалось сильно раздутым за счет тех, кто хотел числить себя «фашистами первого часа». Провозглашая смутные, нечетко определенные цели – от радикального переформирования парламента до конфискации нажитого за счет войны имущества – фашисты предпочитали называть себя не партией, а движением, своего рода «антипартией», свободной от коррупции и инерции политики Рима. Название движения Муссолини произносил не «фашисты», а «фасисты», по-романьольски.

Италия, как одна из стран – победителей в войне, рассчитывала на новые территории, обещанные ей тайным договором 1915 года в Лондоне. В июне 1919-го в Версале итальянцы обнаружили, что американский президент Вудро Вильсон не намерен придерживаться условий соглашения. Все побережье Далмации отходило к Королевству сербов, хорватов и словенцев, Италия получила Трентино, область Венеция-Джулия, Истрию, Триест и несколько островов вдоль восточного побережья Адриатики, но в расширении колониальных владений ей было отказано. Это была, по часто повторяемому и в итоге превратившемуся в выкрикиваемый на митингах лозунг выражению Д’Аннуцио, «изувеченная победа». В июле Вильсон, по-прежнему герой в глазах итальянцев, приехал в Милан. Посмотреть на американского президента Муссолини взял с собой в аркады расположенной в центре города Галереи и Эдду. В восторженной толпе вскоре началась жуткая давка, какой-то солдат посадил девочку к себе на плечи, но все происходившее, как Эдда потом говорила, вселило в нее неизбывный страх и неприязнь к массовым скоплениям людей.

На Версальской мирной конференции Италия повысила свой статус и была названа, наряду с США, Великобританией и Францией, «великой державой». Но отказ передать ей город Фиуме[11 - Ныне город Риека в Хорватии.], с преобладающим итальянским населением, стал символом неполноценной ее победы. На переднем крае недовольства был 56-летний Габриеле Д’Аннунцио, воспринимавшийся его сторонниками как герой и как современный кондотьер[12 - Кондотьеры (ит. сondottiere) – в Италии XIV–XVI веков руководители военных отрядов (компаний), находившихся на службе у городов-коммун и государей и состоявших в основном из иностранцев.]: будучи военным летчиком, он потерял глаз в авиакатастрофе, а во время войны возглавил эскадрилью из девяти самолетов, которая совершила 1100-километровый перелет в Вену и обратно, чтобы разбросать пропагандистские листовки над столицей вражеского государства. Победа Италии, утверждал он, должна была изменить представление о ней в мире как о стране мороженщиков и оперных певцов, но унизительные условия мира оставили эти представления без изменений. 12 сентября 1919 года, чтобы предотвратить поглощение Фиуме государством, которое чуть позже стало называться Югославией, Д’Аннунцио, во главе отряда из двух тысяч «легионеров», прибыл в город и провозгласил с дворцового балкона его аннексию, а самого себя главой нового Регентства Карнаро. Независимая Республика Фиуме, с восторгом встреченная ее итальянским населением, насчитывала площадь всего 28 квадратных километров. В Риме итальянское правительство колебалось и до поры до времени на авантюру Д’Аннунцио никак не реагировало.

Муссолини, хоть и опасался, не без оснований, оказаться в тени блестящего Д’Аннунцио, с энтузиазмом приветствовал на страницах Il Popolo d’Italia его акцию как грандиозное восстание против «плутократической западной коалиции». Италия, заявил он, приобрела новую столицу. Он также писал о восторженном приеме, который устроили Д’Аннунцио итальянцы в Фиуме, о том, как молодежь собралась вокруг нового лидера, распевая старые песни ардити, и как люди с удовольствием переняли приветственные жесты Древнего Рима.

На ноябрь были назначены выборы, первые в Италии по системе пропорционального представительства. Премьер-министры сменяли друг друга каждый год, и теперь социалисты и центристская католическая Народная партия, объединившись на платформе довоенной позиции нейтралитета, вместе с националистами грозили положить конец многолетнему безраздельному правлению элиты Либеральной партии. Охватившие север страны забастовки, а также подвиги Д’Аннунцио в Фиуме дали Муссолини шанс выставить свою кандидатуру. Но результаты оказались для него катастрофическими: возглавляемое им фашистское движение не получило в парламенте ни одного места, несмотря на присутствие в числе кандидатов знаменитого дирижера Артуро Тосканини. Недовольство неэффективным руководством в Риме сыграло свою роль в появлении в парламенте значительного числа социалистов и католиков из Народной партии, но либералы сумели сформировать правительство меньшинства и удержаться у власти.

Поздно вечером, после объявления результатов, противники Муссолини устроили похоронную процессию с пустыми гробами проигравших кандидатов. Размахивая горящими факелами и скандируя Ecco il corpo di Mussolini («Здесь лежит труп Муссолини»), они прошествовали по Форо Бонапарте и стали колотить в дверь Ракеле. Она схватила в охапку детей и спряталась на чердаке. Потом рассказывала, что прихватила с собой в кармане фартука и пару гранат. Ночь они провели в страхе, прислушиваясь к крикам и воплям на улице. Эдда была в отчаянии от мысли, что ее отца могли убить. На следующее утро пришедший к ним полицейский сказал, что Муссолини жив, но находится под арестом за участие в ночных беспорядках. С помощью Тосканини из тюрьмы его вытащили, но какое-то время было опасение, что и движению, и Il Popolo d’Italia пришел конец. Муссолини теперь держал оружие в новом офисе на улице Паоло да Каннобио и начал подумывать об эмиграции. Он стал брать уроки управления самолетом, но еще больше напугал Эдду, когда его самолет загорелся, и он вернулся домой, хромая на ту же, пораненную еще на войне ногу, весь в повязках и с окровавленной головой.

Хаос и чувство опасности на улицах шли рука об руку со смутой дома. Муссолини завел очередной роман – на сей раз с офисной секретаршей Бьянкой Чеккато, 18-летней красавицей с пышными кудрявыми волосами. Он брал ее с собой в театр на спектакль «Аида» и на романтический уикенд в Венеции. Ракеле, говорил он Бьянке, всего лишь простая крестьянка. Девушка забеременела и сделала аборт. Муссолини тем временем вновь сблизился с Маргеритой Сарфатти. Несколько сохранившихся писем – всего, как говорят, их было больше тысячи – описывают то удовольствие, которое они получали в обществе друг друга. Большая часть их совместного времяпрепровождения происходила в редакции Il Popolo d’Italia, где Муссолини поглощал бесчисленное количество молока, макая в него печенье. Однажды, однако, многострадальная Ракеле, увидев подпись Сарфатти под одной из статей – ее уверяли в том, что та больше в газете не работает, – срочно отправила две телеграммы, одну Муссолини, другую его брату Арнальдо, пригрозив, что швырнет в здание редакции бомбу, если еще раз увидит на страницах газеты имя Сарфатти.

Уставшая от бесконечных семейных разборок Эдда соорудила себе домик в кроне дерева в саду и часами просиживала там за книгой. Однажды, решив, что больше выносить скандалы не в состоянии, она убежала из дома, но вскоре ее нашли и вернули. Училась девочка неплохо, у нее были хорошие оценки по математике и литературе, но она по-прежнему была недисциплинированной и легко возбудимой. Дома бурно протестовала, если кто-то осмеливался прикоснуться к ее вещам, особенно к скрипке. Эдда умоляла родителей позволить ей брать уроки балета и получила ответ, что это первый шаг по дороге в бордель. Когда Муссолини упрекнул ее за то, что она сосет свои косички, она постриглась коротко, как мальчик, что только усугубило ее дикий, дерзкий внешний вид.

При любой возможности Муссолини брал Эдду с собой, будь то спектакль в театре Ла Скала или встречи в кафе Галереи. Девочка стала осознавать, что мать у нее простая и необразованная, а отец окружен модными умными женщинами. Уже став взрослой, она говорила, что отец научил ее вещам, которые она никогда не забыла: ценить сочувствие, ненавидеть манерность и жеманство, вести себя естественно, всегда говорить правду, не плакать, гордиться тем, что ты итальянка и всегда уметь дать отпор обидчикам. «Я научилась, – рассказывала она много лет спустя своему биографу, – придавать словам благочестивый поэтический блеск, никогда не злиться и не завидовать, быть бескомпромиссной, презирать массы, судить людей хладнокровно и всегда брать ответственность за свои действия, принимая их последствия, не пытаться найти себе оправдания, даже если причиной этих последствий был не ты сам, а пороки других людей и злополучное стечение обстоятельств. И еще трудному искусству молчания, и неотвратимому одиночеству человека, которое рождается и умирает вместе с ним». Прекрасные слова и достойные восхищения чувства, но непохоже, что исходили они от чистого сердца.

Муссолини был для нее отцом-героем, сильным, нежным и добрым, позволяющим ей делать, что она хочет, и потакающим ее капризам. Она начала делить мир на простых смертных и ярких, мощных людей-гигантов, главным из которых был он. Слишком тощая, чтобы слыть красавицей, лопоухая, с тонкой шеей, в ней не было ни нежности, ни обаяния, хотя она была разумна и любознательна. Уже в девять лет Эдда во многом походила на отца: страстная, ревнивая и властная, непредсказуемая и своенравная. И еще у нее были очень черные, очень круглые глаза и надменно-высокомерный взгляд, тем более поражающий на маленьком костлявом лице.

Первые сквадристы, фашистские боевики, будущие чернорубашечники, появились в 1920 году в провинции Болонья. Это были националисты, бывшие армейские офицеры и молодые землевладельцы, единые в своем страхе перед левым переворотом. После окончания войны тут и там вспыхивали разного рода анархистские бунты, насилие стало обычным способом выражения недовольства, но тут было что-то иное. Специализируясь на «карательных рейдах», они прочесывали деревню за деревней на старых военных грузовиках. Вооруженные manganello, дубинками с металлическими наконечниками, они избивали людей, насильно вливали в них для унижения и «изгнания грехов» вызывающее понос касторовое масло, громили отделения профсоюзов и Социалистической партии. Некоторые были облачены в черные рубашки «ардити» с лозунгом Non me ne frego («Мне наплевать!»). Свое оружие – беспорядочную мешанину из пистолетов, дробовиков и старых винтовок – они называли mezzi energici, то есть «доблестные инструменты», а свои вылазки – охотой. Женщин иногда насиловали прямо на глазах членов их семей, не смевших вмешаться и сгоравших от унижения, горечи и стыда.

После Болоньи их отряды, или, как они себя называли, squadre, появились в Тоскане и Эмилье. Фашизм на раннем этапе объединял людей самых разных социальных слоев и политических взглядов, и к ним примыкали студенты, авантюристы разных мастей, националисты и футуристы. Себя они воспринимали как воинство, отправившееся на святую миссию. К концу года в Италии было девяносто действующих независимо друг от друга «фашо», насчитывающих в общей сложности двадцать тысяч членов, но в единую политическую партию еще не слитых. Журналист Марио Миссироли, с которым Муссолини, как говорят, провел свою последнюю дуэль, писал, что происходящее напоминало вечеринку, перерастающую в оргию. Все выкрикивали бессмысленные лозунги, не в состоянии найти выход. Италия, продолжал он, «с каждым днем все больше и больше превращалась в страну, которой никто не правит, и править которой невозможно».

Оказавшись не в состоянии ни подавить насилие, ни найти общий язык с социалистами и Народным фронтом, правительство меньшинства пало, и премьер-министром опять стал Джилотти. Но при всем своем опыте и осмотрительности, он был запятнан предвоенной позицией нейтралитета, к тому же ему было уже около 80 лет. Он забросил попытки проведения финансовой реформы, не смог контролировать беззаконие и снять страхи перед социалистической революцией, предпочтя не задействовать армию, карабинеров, полицию. Многие итальянцы, в ужасе перед надвигающейся полной анархией, жаждали появления сильного лидера.

Ничто из этого не ускользало от внимания Муссолини. На страницах Il Popolo d’Italia он мобилизовывал своих сторонников, с огромной скоростью выпуская статьи, в которых провозглашал, что пристрелит каждого, кто осмелится ему помешать, и время от времени вылезая, «как медведь из логова», наружу. Соседи жаловались, что офис его превратился в «клетку сумасшедших». В отчете полиции Муссолини характеризовался как противник, которого следует опасаться, – умный, умелый оратор, коварный и равнодушный к деньгам. Снизив градус своего прежнего категорического неприятия церкви и государства, он ловко сдвигался вправо, подогревая своих читателей нападками на «социалистических варваров». К фашизму стали дрейфовать и некоторые профсоюзные лидеры, и помещики с промышленниками, и католики, напуганные коммунистическим атеизмом. В числе реальных и важнейших умений Муссолини была способность объединять и контролировать разрозненные группы, даже если это означало резкую смену курса и противоречие собственным словам. «Я одержим диким, необузданным желанием, – писал он, – оставить в нашей эпохе свой след, как лев оставляет след своими когтями».

12 декабря 1920 года, установив новую границу с будущей Югославией, Джилотти решил, что пора заняться и Д’Аннунцио, восседающим в своем палаццо в Фиуме и по-прежнему набирающим себе сторонников возгласами O Fiume o morte («Фиуме или смерть!»). Развязка наступила быстро. Д’Аннунцио, обвиненный в «вооруженном мятеже против государства», объявил войну самой Италии, и Королевский военно-морской флот был отправлен обстреливать город. Легионеры капитулировали, но к Д’Аннунцио было проявлено удивительное снисхождение – ему не только позволили вернуться в Италию, но дали наследственный титул князя Монтевозского и предоставили дворец Витториале на озере Гарда. Для Муссолини, хитроумно воздержавшегося от критики действий правительства в Фиуме, Д’Аннунцио перестал быть угрозой. Теперь он мог единолично разыгрывать карту национализма.

На следующих выборах в мае 1921 года в палату депутатов прошли уже 35 фашистов, в том числе и Муссолини. Хотя фашистские отряды по стране были преимущественно локальными, каждый с собственными политическими предпочтениями и с сильным лидером – наименование ras эти люди заимствовали у эфиопских племенных вождей. И именно они тем не менее сгруппировались теперь вокруг Муссолини. Многие были, несмотря на молодость, ветеранами войны, получившими награды, они умели убивать и на Муссолини смотрели как на старшего, мудрого вожака. Один из них, быстрый на язык и вспыльчивый железнодорожник Роберто Фариначчи, вырос до лидера фашистского отряда в Кремоне и теперь стал одним из депутатов-фашистов. Другой – сын учителей Итало Бальбо, высокий, с яркой внешностью, аккуратно подстриженной бородой и вечной насмешливой улыбкой, железной рукой правил шестью тысячами фашистов в городе Феррара и его окрестностях. Свои карательные экспедиции Бальбо проводил с беспримерной жестокостью и военной точностью. Член «ардити», он считал себя новой элитой, аристократом войны. Друзья называли его testa calda, горячая голова.

К лету 1921 года Муссолини из вечного бродяги, грязного и неопрятного богемного агитатора превратился во владельца и редактора успешной газеты, семьянина с тремя детьми и комфортабельным домом, лидера быстро растущего политического движения. Он обзавелся автомобилем с кузовом «торпедо» и раскладными сиденьями. Дал машине имя «Бьянка» и по воскресеньям возил Ракеле и детей на загородные прогулки. Ездил он быстро и уверенно. Одет был теперь в тщательно подобранные черные или серые костюмы, рубашки со стоячим воротничком и подтяжки, а Ракеле щеголяла в черных ботинках на пуговицах. Завел Муссолини и очередной роман, на сей раз с Анжелой Курти, дочерью своего старого компаньона, которая вместе с отцом пришла к нему хлопотать об освобождении мужа, отбывающего срок за убийство. Она воспитывала двухлетнего сына, а сама была красивой, утонченной женщиной, прекрасно умеющей слушать. Годы спустя Анжела рассказывала, что при всей своей экспансивности и постоянной потребности в обожании Муссолини был человеком робким и совершенно чуждым насилию. «Я хочу подняться и подниматься все выше и выше», – говорил он ей. Вскоре она забеременела.

Эдду теперь отец реже брал с собой в Ла Скала и в Галерею, но в ее представлении он обретал все более и более героический и отважный облик, в особенности на фоне скучной прозаичной Ракеле. Мать, хоть и выглядела нежно и хрупко, обладала твердым характером, с помощью швабры насаждала жесткую дисциплину, выгоняла детей из их укромных местечек и направо и налево раздавала болезненные подзатыльники. Муссолини хотел научить Эдду водить автомобиль, но она была еще слишком мала ростом – ноги не доставали до педалей, а глаза до лобового стекла.

Хотя майские выборы и принесли Муссолини 35 мест в парламенте, ему приходилось постоянно лавировать между враждующими блоками синдикалистов, социалистов, фашистов, консерваторов, помещиков и промышленников, угождая и обхаживая одних, угрожая другим, не брезгуя при этом уличным насилием и укрепляя образ единственного политика, способного сдержать хаос. Для обретения столь желанной власти ему нужно было в первую очередь отобрать у социалистов контроль над профсоюзами и местными властями. Ход событий был ему на руку. В тот самый момент, когда решающим фактором для левых было единство, от социалистов откололось их радикальное, революционное крыло, образовавшее собственную Коммунистическую партию Италии.

К лету 1922 года всеобщее состояние анархии усилилось. Префекты, судьи, полиция колебались между игнорированием насилия и его активной поддержкой. Немногие префекты, пытавшиеся контролировать столкновения и карательные экспедиции, испытывали недостаток в людях и оборудовании. В Риме одно за другим пять правительств, едва успев сформироваться, терпели крах. Затем коалиционный кабинет из либералов и представителей Народной партии попытался сформировать журналист и давний парламентарий-либерал Луиджи Факта, но его правительство оказалось еще слабее предыдущих. Рабочие-социалисты севера Италии 1 августа объявили всеобщую забастовку. Это стало фатальным шагом.

Фашисты уже не были мелкими разрозненными бандами отморозков, они объединились в полувоенные формирования, с заимствованными у легионеров Древнего Рима воинскими званиями и чинами. На смену manganello пришли револьверы, винтовки и даже пулеметы. Муссолини объявил, что, если правительство не сумеет остановить забастовку, фашисты вмешаются. Их отряды получили приказ ждать 48 часов, в течение которых итальянцы должны были убедиться в полной недееспособности государства, после чего приступить к решительным действиям.

Когда момент настал, фашистские отряды под названиями типа Satana или Disperatissima («Отчаянные») ринулись в атаку. Несколько дней они беспрепятственно громили отделения политических партий и профсоюзов, захватывали и разграбляли здания, устраивали поджоги, взяли под свой контроль городской и железнодорожный транспорт. Делали они все это открыто, больше не прячась под покровом ночи. На острове Лидо в Венеции они захватили пятизвездочный отель Excelsior, персонал которого бастовал, и к удовольствию постояльцев, итальянских и зарубежных, восстановили там порядок. Через несколько дней, когда погромы были завершены и на улицах установилось какое-то подобие порядка, рабочие-социалисты были разгромлены, а фашисты утвердили себя как охранители закона и порядка, защитившие patria от il pericolo rosso, красной опасности. Фашизм стал сильной патриотической альтернативой коррумпированной и бездеятельной власти либералов, противники их предъявить что бы то ни было в противовес были уже практически не в состоянии.

Муссолини от прямой связи с насилием разумно дистанцировался. 24 октября, на конференции Фашистской партии, осознавая яростную борьбу за лидерство среди ras, он проявил себя сильнее соперников. Он не был среди них самым ярким, но никогда не отклонялся от выбранной цели и лучше других понимал, чего можно достичь, играя на страхах и устремлениях простых итальянцев. Правительство Факты предложило ему два министерских поста, но он отказался, заявив, что фашисты согласятся не менее, чем на шесть. Еще до окончания конференции он провозгласил под восторженные крики десяти тысяч человек: «Или нам отдают правительство, или мы идем на Рим». Ответом было единодушное: «На Рим! На Рим! На Рим!».

Кто принял решение перенести борьбу в Рим – Бальбо, пытавшийся впоследствии присвоить себе эту историческую инициативу, или же сам Муссолини, до конца не ясно. Во главе каждой из формирующихся в городе Перуджа четырех колонн был поставлен один из составляющей quadrumviri четверки лидеров: Бальбо; революционный синдикалист Микеле Бланки; увенчанный наградами и обросший роскошной бородой кадровый военный генерал Эмилио Де Боно и лидер туринских фашистов Чезаре Мария де Векки. Они начали комплектовать колонны и на 28 октября наметили начало движения на Рим с разных сторон. Муссолини, усиливая давление, выдвигает ультиматум: теперь он требует назначить себя президентом Совета министров. Факта, со своей стороны, тоже решил, что настало время действовать. Он предложил ввести военное положение и арестовать лидеров фашистов, но для этого ему требовалось согласие короля. Вызванный в столицу король безо всякого желания вернулся в Рим, прервав охоту в загородном поместье Сан-Россоре. Он то ли не доверял ни либеральному государству, ни армии, то ли боялся наступающей анархии, то ли вовсе ощущал угрозу смещения его с престола в пользу открыто поддерживающего фашистов своего кузена герцога Аостского. Как бы то ни было, ратифицировать введение военного положения король отказался. Факта объявил об отставке и своей, и своего правительства. Режим либералов, при всех его виляниях и компромиссах, находился у власти с момента объединения, и теперь, кажется, дни его были сочтены. На самом деле ситуация могла разрешиться и иначе. В регулярной армии было 25 тысяч солдат, готовых защищать столицу. Но такого приказа им никто не дал.

В Милане Муссолини тщательно просчитывал свои шаги. Молодые фашисты, некоторые из которых еще не достигли и двадцатилетнего возраста, были поставлены охранять его семейный дом на Форо Бонапарте. Ракеле не расставалась с револьвером, а впоследствии даже вспоминала, что на шкафу держала завернутые в вату гранаты. Муссолини был в хорошем настроении, постоянно насвистывал и помогал Эдде делать домашние задания. Ракеле он сказал, что готовит «нечто особенное».

Став взрослой, Эдда говорила, что не помнит почти ничего из бурных событий своего детства. Но она навсегда запомнила вечер 27 октября 1922 года, накануне похода на Рим. Муссолини велел ей и Ракеле одеться получше, так как семья шла в театр. В театре «Мандзони» давали «Лебедя» Мольнара[13 - Ференц Мольнар (1878–1952) – венгерский писатель и драматург, популярный в Европе в первой половине XX века.]. Они заняли места в ложе, осознавая, что со всех сторон зала на них направлены бинокли любопытных. Каждые несколько минут в дверь ложи раздавался тихий стук. Муссолини бесшумно выходил, а потом также бесшумно возвращался на место.

Едва начался второй акт, как Муссолини прошептал на ухо Ракеле: «Пора». Взяв Эдду за руку, он поспешно поехал домой. Телефон звонил беспрерывно: от него ждали указаний. Один из звонивших интересовался, не следует ли взорвать редакцию враждебно настроенной к фашистам газеты Il Corriere della Sera. Муссолини ответил, что нет. Затем последовал звонок, которого он ждал: король хочет с ним встретиться и просить его сформировать коалиционное правительство. Взяв поспешно собранный Ракеле чемодан, Муссолини отправился на вокзал, чтобы обычным ночным поездом уехать в Рим. От предложенного ему правительством специального поезда он отказался.